По собранию сочинений Аристотеля в 4-х томах. Том 3, Москва, "Мысль", 1981г.

Автор вступительной статьи и примечаний И.Д. Рожанский.

Аристотель

ФИЗИКА

перевод В.П. Карпова

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

По сути дела, заглавием «Физика» можно было бы объединить не восемь книг, входящих в состав этого трактата, а все естественнонаучные сочинения Аристотеля, включая те из них, которые мы теперь относим к области биологии и психологии. Действительно, согласно аристотелевской классификации наук («Метафизика» VI 1), физика принадлежит к числу основных теоретических дисциплин наряду с математикой и первой философией. Отличие физики от математики состоит в том, что первая изучает предметы, существующие самостоятельно и находящиеся в движении (понимаемом в самом общем смысле), математика же занимается вещами неподвижными, но которые самостоятельно, отдельно от предметов не существуют (именно таковы числа и геометрические образы — точки, линии, поверхности и фигуры). Наконец, предметом рассмотрения «первой философии» являются вещи, существующие самостоятельно, но неподвижные — это вечные божественные сущности, о которых наиболее подробно говорится в двенадцатой книге «Метафизики» (XII 6-10).

Все естественнонаучные сочинения Аристотеля посвящены рассмотрению различных классов движущихся природных вещей, следовательно, все эти сочинения занимаются рассмотрением «физических» вопросов. Что же касается трактата, дошедшего до нас под названием «Лекций по физике», то этот трактат, как мы увидим ниже, служит как бы теоретическим введением ко всем прочим естественнонаучным сочинениям, в которых рассматриваются отдельные классы природных вещей и присущие этим вещам конкретные формы движения. Формулируя содержание «Физики» в самом сжатом виде, мы можем сказать, что в ней исследуются, во-первых, начала (или принципы) любых природных сущностей и, во-вторых, общие проблемы движения. Именно поэтому, как мы знаем из Симпликия, сам Аристотель и его ближайшие ученики, Феофраст и Евдем, именовали первые пять книг «Физики» книгами «о физических началах», а последние три — книгами «о движении».

Из этих пояснений вытекает, в частности, то обстоятельство, что аристотелевская «Физика» имеет очень мало общего с курсами физики Нового времени. Области явлений, которые впоследствии стали предметом изучения таких физических дисциплин, как оптика, акустика, механика твердых и жидких тел, физика фазовых превращений вещества и т. д., остались за пределами «Физики» (хотя сами по себе эти явления уже начинали привлекать к себе пристальное внимание как Аристотеля, так и других греческих ученых того времени). Еще более существенное отличие состоит в том, что «Физика» Аристотеля не знает двух основных «китов», на которых зиждется физика наших дней, — во-первых, понятия физического закона и, во-вторых, экспериментального метода — в том смысле, в каком он возник в науке XVII в. Место физического закона занимает у Аристотеля понятие «начала» (arche), a опытное знание, играющее, вообще говоря, большую роль в научной методологии Аристотеля, остается в рамках чисто пассивной эмпирии. Мысль о том, чтобы как-то вмешаться в наблюдаемые явления, попытаться искусственно смоделировать их, воспроизвести в очищенных от случайных воздействий условиях, еще не приходила Аристотелю в голову.

Итак, «Физика» начинается с вопроса о началах. Понятие начала определяется Аристотелем в «"Метафизике». Указав несколько значений, в каких употребляется в греческом языке термин «начало», он заключает, что «для всех начал обще то, что они суть первое, откуда то или иное есть, или возникает, или познается; при этом одни начала содержатся в вещи, другие находятся вне ее» (V 1, 1013 а 15—20). А в первых строках «Физики» говорится, что поскольку «мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда уясняем ее первые причины, первые начала и разлагаем ее вплоть до элементов... то ясно, что и в науке о природе надо попытаться определить прежде всего то, что относится к началам» (I 1, 184 а 10—15).

Каким образом можем мы прийти к познанию природных начал, узнать, сколько их и каковы они? По этому поводу Аристотель сразу же дает свое знамени­тое указание: «Естественный путь к этому ведет от более понятного (точнее—«легче познаваемого». — И. Р.) и явного для нас к более явному и понятному по природе» (там же). В последующих строках Аристотель разъясняет, как надо понимать это указание. Вещи, данные нам в нашем непосредственном опыте, в своей исходной слитности и целостности, кажутся нам понятными и ясными. На самом деле («по природе») они еще не поняты, не познаны нами, ибо подлинное, научное познание связано с уяснением их начал. Для того чтобы уяснить начала, которые, по сути дела, действуют в любом естественном процессе (но только неявно, в скрытом виде), нужно расчленить эти вещи на их составные части, логически проанализировать их. Этому анализу и посвящены последующие главы первой книги «Физики».

При этом, следуя своему обыкновению, Аристотель подвергает критическому разбору взгляды своих предшественников. Он классифицирует эти взгляды чисто формально, пользуясь методом дихотомии; при этом он рассматривает следующие возможности: 1) существует либо одно начало, либо их много; 2) если существует только одно начало, то оно или неподвижное, или недвижное; 3) если начал много, то число их либо ограничено, либо безгранично велико. Каждой из этих возможностей сопоставляются взгляды того или иного мыслителя. Разумеется, в процессе такого дихотомического (и по существу глубоко антиисторического) рассмотрения в единую рубрику «начал» попадают вещи весьма различные, тем более что древние мыслители вообще не ставили вопроса о «началах» в аристотелевском смысле. Чувствуя это, Аристотель замечает, что и те, которые говорили не о «началах», но рассматривали существующее в количественном отношении (спрашивая, едино ли сущее или многое, и если оно многое, то ограничено ли оно по числу или безгранично), шли, по сути дела, сходным путем, ибо фактически и они занимались отысканием начал. Здесь проявляется типичное для Аристотеля стремление таким образом интерпретировать воззрения своих предшественников, чтобы они укладывались в созданную им логическую схему.

Из выделенных Аристотелем возможностей одна, а именно что сущее едино и неподвижно, сразу им отвергается, как не имеющая отношения к исследованию природы. Ибо необходимой предпосылкой такого рода исследования, говорит он, должно быть допущение, что природные вещи — или все, или по крайней мере некоторые из них — подвижны. Кроме того, если сущее едино и неподвижно, то само оно не может быть началом: ведь начало всегда есть начало чего-нибудь другого, а если начало есть сущее, то получится, что сущее уже не едино. Тем не менее Аристотель подвергает детальному рассмотрению положение, что сущее едино и неподвижно, которое он связывает с именами Парменида и Мелисса, и показывает его логическую несостоятельность. В качестве примера иной точки зрения, согласно которой сущее состоит из бесчисленного множества элементов, Аристотель рассматривает учение Анаксагора и приходит к выводу, что и оно содержит много противоречий. «Лучше брать меньше начал и в ограниченном числе, как это делает Эмпедокл» (I 4, 188 а 17—18) — так резюмирует Аристотель свои критические замечания в адрес Анаксагора. Вопрос о началах смешивается здесь с вопросом об элементах; однако надо иметь в виду, что элементы Эмпедокла, Анаксагора и других «физиков» сходных направлений были, с точки зрения Аристотеля, эквивалентны началам, ибо у этих мыслителей они были именно тем первым, откуда то или иное есть, или возникает, или познается.

Продолжая свои рассуждения, Аристотель отмечает, что все прежние философы принимали в качестве начал некие пары противоположностей — будь то разреженное и плотное (у Анаксимена), огонь и земля (в физике Парменида),полное и пустое (у Демокрита). Это не случайно, указывает Аристотель, а соответствует самой сути вещей, ибо всякое изменение, возникновение и уничтожение, рассматриваемое в самом общем случае, есть некий переход из противоположного в противоположное (или в промежуточное между ними).Это понимали все, однако ошибка прежних философов состояла в том, что в качестве первичных начал они брали частные случаи противоположностей, например теплое и холодное, другие — влажное и сухое, иные — нечетное и четное, а некоторые — вражду и любовь. Задача состоит в том, чтобы найти такую пару противоположностей, которая в равной мере относилась бы к любым процессам и была бы в полном смысле слова первичной, т. е. не вытекала бы ни из каких других противоположностей. Из логических соображений следует, что такая пара может быть только одна. Но наряду с этой парой Аристотель считает необходимым допустить еще третье начало — некий природный субстрат, на который действуют противо­положности в ходе любого изменения или возникновения. Рассматривая ряд примеров, взятых из обыденной, повседневной жизни и связанных с возникновением тех или иных вещей, Аристотель показывает, что структурная схема этих процессов всегда одна и та же: во всех случаях мы имеем, во-первых, нечто возникающее, во-вторых, то, что противоположно возникающему, . и, в-третьих, то, из чего нечто возникает. Все возникающее всегда оказывается чем-то оформляющимся, принимающим некий облик, которого раньше не было. Самой общей противоположностью этому облику является его отсутствие. Наконец, третье начало, тот природный субстрат, который лежит в основе возникновения, играет роль материала, оформляемого в процессе этого возникновения. Этим трем началам Аристотель дает наименования «формы» (morphe), «лишенности» (steresis) и «материи» (hyla). Любопытно, что лишенность, т. е. отсутствие формы, трактуется им в качестве действующего начала. В заключение Аристотель показывает, каким образом с помощью такой концептуальной схемы можно разрешить трудности, с которыми сталкивались прежние философы.

Таково вкратце содержание первой книги «Физики». Заканчивается эта книга фразой: «А теперь мы продолжим наши рассуждения, начав с иного исходного пункта» (I 9, 192 b 3—4). Действительно, во второй книге Аристотель как бы забывает о результатах, полученных им ранее, и начинает рассматривать новое начало, о котором до этого не было и речи. Этим началом является природа (physis). Такая процедура согласуется с общими методологическими установками Аристотеля. Еще Гегель отметил своеобразный плюрализм философской системы Аристотеля, выражающийся в том, что к любой проблеме он склонен подходить с разных сторон, причем при каждом таком подходе у него получаются различные результаты, которые, однако, не обязательно противоречат один другому, а скорее дополняют друг друга.

Что такое природа? Аристотель указывает, что все вообще вещи могут быть разделены на два основных класса: на вещи, существующие по природе, естественно, и на предметы, возникшие в силу иных причин. К первому классу относятся животные, растения, а также простые тела или элементы — огонь, воздух, вода и земля. Примерами предметов второго класса могут служить ложе, плащ и вообще все то, что создано руками человека. Разница между теми и другими состоит в следующем: вещи, существующие по природе, имеют в самих себе начало движения и покоя, все равно, относится ли это к пространственному перемещению, увеличению и уменьшению или к качественному изменению. Предметы, созданные искусственно, не имеют в себе врожденного стремления к изменению или имеют его по совпадению, т. е. лишь постольку, поскольку им случилось быть сделанными из дерева, камня и т. д. Вот это-то начало движения и покоя в вещах первого класса и называется природой. В «Метафизике» Аристотель определяет природу еще следующим образом: «...природа... в первичном и собственном смысле есть сущность, а именно сущность того, что имеет начало движения в самом себе как таковом» (V 4, 1015 а 13—15). Выражаясь более современным языком, мы можем сказать, что «природой» Аристотель именует внутренний источник самодвижения и саморазвития вещей, которым присуще самодвижение или саморазвитие (прежде всего, разумеется, это живые организмы). Само понятие «природа» заимствовано Аристотелем У досократиков и имеет долгую историю, восходящую еще к «Одиссее» Гомера. Появление этого понятия в греческой науке лучше, чем что-либо иное, свидетельствовало о стихийно-диалектическом характере мышления древних греков, а роль, которую оно играет у Аристотеля, связана с общим «органическим» духом аристотелевской философии. Касаясь соотношения природы и уже известных нам начал — формы и материи, Аристотель разъясняет, что понятие природы имеет двоякий характер: его можно определить и как первую материю, лежащую в основе каждого из тел, имеющих в самом себе начало движения, и как форму, поскольку именно форма есть результат и итог всякого движения. И последнее, пожалуй, будет более правильным: ведь природу по самому смыслу этого слова следует понимать как порождение или возникновение (ведь существительное physis происходит от глагола phyō, phyomai — порождаю, возникаю), а во что же порождается порождаемое? Конечно, не в то, из чего оно вышло, а в то, чем оно станет. Следовательно, не материя, а скорее форма есть природа.

Кратко остановившись на вопросе об отличии физики от математики, Аристотель переходит к рассмотрению причин всего происходящего — каковы эти причины и сколько их числом. Учение о четырех причинах развивается Аристотелем и в других сочинениях («Метафизика» I 3, III 2, VIII 4; «Вторая аналитика» II 11; «О частях животных» I 1 и др.); кроме того, о нем подробно говорилось во вступительной статье к первому тому данного Собрания сочинений, поэтому на рассмотрении этого учения мы здесь не будем задерживаться. Охарактеризовав все четыре рода причин и их соотношение друг с другом, Аристотель рассматривает вопрос о случае и самопроизвольности, которые некоторыми философами также относятся к числу основных причин (при этом имеются в виду в первую очередь Эмпедокл и атомисты). По мнению Аристотеля, случай и самопроизвольность являются причинами — но не основными, а только по совпадению — для событий, происходящих ради чего-нибудь. На ряде примеров Аристотель поясняет, что он при этом имеет в виду, а также выявляет различие, существующее между случайными и самопроизвольными событиями.

Возвращаясь к природе, Аристотель показывает, что природа относится к разряду причин «ради чего». Следует знаменитая полемика с эмпедокловской концепцией происхождения живых существ — той концепцией, которая современной нам наукой рассматривается как первое предвосхищение идеи естественного отбора. Но для Аристотеля уже сама мысль, что живые организмы могут возникать бесцельно и беспорядочным образом, представлялась чудовищной. В мире живых существ все происходит целесообразно, ради чего-нибудь. «А так как природа двояка: с одной стороны, [она выступает] как материя, с другой — как форма, она же цель, а ради цели существует все остальное, то она, [форма], и будет причиной «ради чего»» (II 8, 199 а 30—32). В самом деле, признает Аристотель, в произведениях природы, как и в произведениях искусства, могут быть ошибки, когда цель намечается, но не достигается; именно такого рода ошибками природы следует считать всевозможные уродства. Другое дело, когда мы утверждаем, что образование уродов является основным путем к возникновению живых существ (ведь именно это получается у Эмпедокла); подобное утверждение равносильно уничтожению природных существ и самой природы, «ибо природные существа — это те, которые, двигаясь непрерывно под воздействием какого-то начала в них самих, достигают известной цели» (там же b 15—17). Таким образом, заключает Аристотель, природа есть причина, и притом в смысле «ради чего».

В последней, девятой главе второй книги Аристотель говорит о понятии необходимости. В тех случаях, когда речь идет о процессах, происходящих ради чего-нибудь, необходимость трактуется Аристотелем как необходимое условие достижения данной цели. Например, для того, чтобы построить дом, необходимы кирпичи или камни. Понимаемая в таком смысле необходимость в отличие от природы относится к разряду материальных причин.

В начале третьей книги Аристотель как бы набрасывает программу дальнейших лекций. Предметом нашего исследования, говорит он, является природа, а природа есть начало движения и изменения; поэтому сначала надо выяснить, что такое движение. Определив движение, надо рассмотреть ряд понятий, с ним непосредственно связанных. Это прежде всего понятие непрерывности. Но непрерывное определяется через бесконечную делимость, следовательно, нужно уяснить себе понятие бесконечного. Кроме того, движение невозможно без места, пустоты и времени. Все эти понятия имеют весьма общий характер и приложимы ко всякой вещи, поэтому нужно по порядку исследовать каждое из них.

Надо иметь в виду, что термин движение понимается Аристотелем весьма широко: в понятие движения он включает не только пространственное перемещение, но любое изменение или превращение, могущее происходить с вещами. Указав различные виды движения, Аристотель дает общее определение движения, исходя из своего учения о возможности и действительности, подробное изложение которого содержится в девятой книге «Метафизики». Так как все существующее существует либо в возможности, либо в действительности, то любой вид движения может быть определен как действительность (энтелехия) существующего в возможности, поскольку оно таково (например, качественное изменение есть действительность тела, могущего качественно изменяться, поскольку оно способно к такому изменению и т. д.). Это определение, по мнению Аристотеля, дает возможность разрешить трудности, с которыми сталкивались ученые, занимавшиеся проблемой движения. Разбирая эти трудности, Аристотель формулирует некоторые общие положения своей концепции движения, которые в развернутом виде будут рассмотрены им в последних книгах «Физики» и в других трактатах. К ним относится, в частности, тезис о том, что всякое движение предполагает, с одной стороны, нечто движимое, а с другой — нечто движущее (двигатель). Двигатель, вообще говоря, также движется, и, поскольку он движется, он вызывает движение в движимом путем непосредственного соприкосновения с ним. Мысль о возможности инерциального движения, видимо, не приходила Аристотелю в голову. Вид движения всегда привносится двигателем, который, таким образом, есть начало и причина движения. Возникает вопрос: а как же быть с природой, которая в первых строках этой же книги называется началом движения и изменения? Этот вопрос остается без ответа — по крайней мере в третьей книге «Физики».

Вслед за общим рассмотрением проблемы движения (гл. 1—3) Аристотель рассматривает проблему бесконечности. Следуя своему обыкновению, он разбирает воззрения своих предшественников — пифагорейцев, Платона, а также «физиков» — Анаксимандра, Анаксагора, атомистов. Все они считали бесконечное в том пли ином смысле началом вещей. Но что такое бесконечное и существует ли оно вообще? С точки зрения физика, представляется целесообразным сузить постановку этого вопроса и сформулировать его следующим образом: существует ли воспринимаемое чувствами бесконечное тело? Как логические, так и физические соображения заставляют нас ответить на этот вопрос отрицательно. А это означает, что ни космос в целом, ни любая его часть не могут иметь бесконечных размеров. С другой стороны, отрицание бесконечности вообще приводит к трудностям: ведь время не имеет ни начала, ни конца, и непрерывные величины могут подвергаться безграничному делению, и счет не имеет завершения в силу того, что не существует наибольшего числа. Анализ этих примеров показывает, что бесконечное все же существует, но либо в возможности (потенциально) в случае безграничного деления, либо так, как бесконечно время или сменяющиеся поколения людей, когда каждый раз берется иное и иное. Бесконечное — это не то, вне чего ничего нет, а то, вне чего всегда есть что-нибудь; следовательно, оно есть нечто неполное и незавершенное. Только конечное может быть законченным, оформленным; бесконечное же не имеет формы; по отношению к целому и завершенному оно играет роль своего рода материи.

Следующая, четвертая книга «Физики» посвящена рассмотрению места, пустоты и времени. Трактовка места и пустоты особенно отчетливо показывает пропасть, отделяющую аристотелевскую физику от физики нашего времени. Понятие пространства у Аристотеля вообще отсутствует: он знает только понятие места (topos). Место, по его мнению, есть нечто бесспорно существующее: ведь все существующие предметы находятся где-нибудь и из видов движения наиболее общим и первичным является движение в отношении места, т. е. перемещение. Тем не менее вопрос о том, что такое место, никем не был надлежащим образом разобран. Место — не тело и не элемент; оно не относится также к числу причин. Аристотель рассматривает четыре возможности: место есть либо форма тела, либо его материя, либо протяженность между его крайними границами, либо граница внешнего тела, которое его объемлет. Лишь последняя из этих возможностей соответствует тому, что мы называем местом. Тело, за пределами которого есть какое-нибудь другое объемлющее его тело, находится в некотором месте. Тело, у которого этого нет, нигде не находится. Так — если речь идет о космосе — земля помещается в воде, вода в воздухе, воздух в эфире, эфир в небе, а небо уже ни в чем другом. Поэтому бессмысленно ставить вопрос о месте, в котором находится космос как целое.

По поводу пустоты, говорит Аристотель, существуют различные мнения. Одни признают ее как нечто подоб­ное месту или сосуду: сосуд кажется наполненным, когда содержит в себе какую-то массу, а когда лишится ее — пустым; другие же отрицают возможность ничем не заполненного протяжения. К числу последних принадлежал, например, Анаксагор, однако его опыты с винными мехами и клепсидрами не опровергают существования пустоты, а только доказывают, что воздух есть нечто, обладающее упругостью. Аргументы атомистов в пользу существования пустоты представляются более обоснованными: эти мыслители утверждают, что без наличия пустоты тела не могли бы перемещаться; кроме того, объем тела не мог бы увеличиваться или уменьшаться, если бы между частицами этого тела не существовало пустых промежутков. Аристотель показывает мнимость подобных аргументов: перемещение тел возможно и без пустоты, если эти тела одновременно уступают друг другу место, — это очевидно на примере вихревых движений сплошных сред и движения тел в жидкостях. Уплотнение же рыхлых тел происходит не путем заполнения пустых промежутков, а путем вытеснения находящегося в них воздуха. Затем Аристотель демонстрирует те противоречия, к которым приводит допущение пустоты, исходя при этом из своей концепции движения. Если бы существовала пустота, то брошенное в ней тело немедленно остановилось бы, как только толкнувшая его рука от него отделилась бы; ведь то, что мы теперь называем инерциальным движением, происходит, по мнению Аристотеля, в силу действия воздуха, окружающего летящее тело (antiperistasis). С другой стороны, скорости тел, движущихся в различных средах, обратно пропорциональны тем сопротивлениям, которые оказывают эти среды на перемещающиеся тела. Так как сопротивление пустоты равно нулю, то скорость движения любого тела в пустоте должна была бы быть бесконечно большой. Эти и другие противоречия, по мнению Аристотеля, показывают, что пустоты не существует.

Переходя к проблеме времени, мы встречаемся с трудностями иного рода. Неясно, в каком смысле мы можем говорить о существовании времени. Ведь время слагается из прошедшего, которое было и потому не существует, далее, из будущего, которое еще не существует, и, наконец, из момента «теперь», не имеющего никакой длительности и существующего не в большей степени, чем существует математическая точка. Кроме того, «теперь» ни на мгновение не остается тем же самым: оно всегда иное и иное. Эти парадоксальные особенности времени затрудняют его осмысление. Разбирая взгляды других ученых, в частности тех, которые отождествляли время с круговращением небесной сферы, Аристотель показывает, что время не есть движение, хотя и не существует без движения, ибо мы воспринимаем и измеряем время лишь с помощью движения. Развивая эти соображения, Аристотель приходит к выводу, что время следует определить как число движения по отношению к предыдущему и последующему. Время не есть движение, но оно измеряется движением, так же как и движение измеряется временем, — вследствие того, что они определяются друг другом. Так как первичным движением следует считать перемещение, а из всех перемещений наиболее первич­но равномерное движение по кругу, то именно это последнее движение и является наиболее подходящей мерой времени. Потому-то время и кажется движением небесной сферы, что этим движением измеряется и время, и все прочие движения. В целом феноменологическое рассмотрение проблемы времени, содержащееся в 10—14-й главах четвертой книги «Физики», представляется глубоким и интересным; по нашему мнению, оно не утратило своего значения и теперь.

С пятой книги «Физики» начинается серия лекций о движении, которая, по-видимому, противопоставлялась и самим Аристотелем и его учениками лекциям о физических началах («О Небе» I 5, 272 а 30 и I 6, 274 а 22). При этом надо отметить, что текст этой серии подвергся менее тщательной авторской обработке, чем текст первых книг «Физики», — это относится, в частности, и к пятой книге, содержащей так много не ясных и спорных мест, что некоторые ученые сомневались в ее аутентичности. Тем не менее общий план книги достаточно ясен. Книга начинается с изложения различных форм изменения (metabole), примыкая, таким образом, к первым главам третьей книги. Прежде всего Аристотель различает первичное изменение и изменение по совпадению. Оставляя последнее в стороне, он констатирует, что всякое изменение есть изменение из чего-нибудь во что-нибудь. Существует всего три вида изменений. Если обозначить термином «субстрат» (hypokeimenon) то, что может быть указано каким-либо утвердительным суждением, тогда эти виды будут различаться следующим образом: изменение из субстрата в субстрат, из не субстрата в субстрат и из субстрата в не субстрат. Только первый вид может считаться движением в собственном смысле слова (kinesis), два же остальных вида суть соответственно возникновение (genesis) и уничтожение (phthora). Переходя к классификации движений по категориям, Аристотель указывает, что не может быть движения в отношении сущности, отношения, действия и страдания, так же как нет и движения движения. Остаются лишь три вида движения: в отношении качества — качественное изменение (alloiosis), в отношении количества — рост и убыль (auxesis kai phthisis) и в отношении места — перемещение (phora). Уточнив значения ряда терминов, которыми придется пользоваться в дальнейшем, Аристотель рассматривает проблему единства движения и соотношения движения и покоя.

Шестая книга посвящена проблеме непрерывности вообще и непрерывности движения в частности. Учение о непрерывности было в известном смысле концептуальным стержнем всей аристотелевской физики. Это учение, возникшее па базе теоретических достижений греческой математики, явилось в то же время синтезом размышлений Зенона, Анаксагора, Демокрита и других мыслителей предшествовавшей эпохи. Его значение, однако, этим далеко не исчерпывается. Не будет преувеличением сказать, что идея непрерывности применительно к пространству, времени и движению легла в основу всего точного естествознания Нового времени. Научная революция Коперника — Галилея — Ньютона и последующие достижения физико-химических наук отвергли многие концепции Аристотеля, прежде всего его механические принципы, его космологию, его учение об элементах, но идея непрерывности в том виде, в каком она была изложена в шестой книге «Физики», осталась, по сути дела, незатронутой этим развитием. Самые строгие определения непрерывности, связанные с именами математиков XIX в. — Коши, Дедекинда, Вейерштрасса и других, были, по сути дела, лишь уточнением аристотелевского определения, что все непрерывное делится на части, всегда снова делимые. А то, что физика имеет дело с величинами необходимо непрерывными (ведь, по Аристотелю, свойство непрерыв­ности входит в определение физической величины вообще), было для классической физики XIX в. своего рода аксиомой. И лишь появление идеи квантования и возможное (пока еще, правда, в чисто гипотетиче­ском плане) распространение этой идеи на пространство и время существенным образом подорвали этот аристотелианский фундамент классического естествознания.

Все непрерывное, в том числе любой отрезок и любой интервал времени, безгранично делимо. Пользуясь этим тезисом, Аристотель опровергает рассуждения Зенона о невозможности пройти бесконечное множество отрезков в конечное время. Изложение четырех апорий Зенона в девятой главе шестой книги «Физики» представляет собой единственный и потому драгоцен­ный источник сведений об аргументах, которыми пользовался Зенон, доказывая невозможность движения.

Замечания по поводу шестой книги мы закончим указанием на одну из ее особенностей: рассуждения Аристотеля в ней поясняются с помощью многочисленных рисунков. Мы считали полезным гипотетически воспроизвести хотя бы некоторые из этих рисунков в нашем издании.

О седьмой книге кое-что уже было сказано выше. Первые главы этой книги дошли до нас в двух вариантах, восходящих, по-видимому, к двум различным конспектам аристотелевских лекций. В целом же седьмая книга производит странное впечатление. В ней отсутствует единство, в той пли иной мере присущее прочим книгам «Физики». В некоторых ее главах намечаются темы, более обстоятельно развиваемые в последней, восьмой книге. Обращает на себя внимание классификация перемещений, приводимая во второй главе (четыре вида перемещений — притягивание, толкание, несение и вращение); помимо того что здесь ни слова не говорится об «естественных» перемещениях тел, падающих к центру космоса или стремящихся к его периферии, в одной из фраз содержится явное предвосхищение идеи impetus'a, впоследствии развитой Иоанном Филопоном. В третьей главе, нестоящей ни в какой связи с другими, обсуждаются некоторые аспекты качественных изменений, а в следующей — проблема соизмеримости различных видов движений. Наконец, в последней, пятой главе формулируются основные положения аристотелевской динамики.

В противоположность этому восьмая книга, по объему самая большая из всех книг «Физики», выделяется продуманностью плана и глубоким внутренним единством. Основная тема книги — проблема вечности движения и учение о первичном двигателе. В первой главе Аристотель разбирает воззрения своих предшественников — Анаксагора, учившего, что движение возникло в какой-то момент времени, которому предшествовало состояние полной неподвижности Вселенной; Эмпедокла, согласно которому имеет место циклическая смена периодов движения и покоя; атомистов, развивавших тезис о вечности и неуничтожимости движения; Платона, утверждавшего, что движение возникло вместе со временем, которое имеет начало. Подвергая систематическому рассмотрению различные возможности, Аристотель выбирает следующую, как единственно соответствующую действительности: одни предметы обладают способностью и двигаться и покоиться, другие всегда находятся в покое, третьи всегда движутся. К первому классу относятся вещи нашего подлунного мира: они могут и двигаться и покоиться, либо сами себя приводя в движение (или останавливая), либо будучи движимы чем-нибудь иным; одни движутся по природе, другие насильственным образом. Сами себя приводят в движение одушевленные живые существа, однако, как показывает Аристотель, и в них следует разграничивать движущее и движимое. Наиболее трудный случай, по мнению Аристотеля, представляют неодушевленные тела, движущиеся по природе, напри мер огонь и воздух, несущиеся кверху, или вода и земля, падающие вниз. Мы не можем сказать, что они сами себя приводят в движение, ибо в отличие от живых существ они не могут остановить собственное движение. Внимательное рассмотрение вопроса показывает, что и эти тела, даже когда они движутся по природе, приводятся в движение чем-то иным; а когда мы говорим, что они имеют в себе начало движения (а в этом и состоит смысл утверждения, что они движутся «по природе»), это означает отнюдь не то, что они сами на себя действуют, а только что они обладают способностью испытывать определенное воздействие. Окончательный итог всех этих рассуждений состоит в том, что все движущиеся тела всегда приводятся в движение чем-нибудь иным.

Все движущее движет что-либо и в свою очередь приводится в движение чем-либо. Но если мы хотим избежать бесконечного ряда движимых двигателей, мы должны допустить, что существует некий первичный двигатель, остающийся неподвижным, ибо он уже ничем другим не приводится в движение. Этот первичный двигатель должен быть единым и вечным, а вызываемое им движение должно быть вечным и непрерывным. Таким вечным и непрерывным, как показывает Аристотель, может быть только перемещение, и притом не всякое, а лишь непрерывное и равномерное движение по кругу. Читателю уже ясно (хотя в «Физике» об этом прямо не говорится), что предметами, которым присуще непрерывное и равномерное движение по кругу, являются небесные светила, и прежде всего внешняя небесная сфера, совершающая свой оборот в течение суток. Что же касается первичного двигателя, то помимо того, что он вечен и неподвижен, он, как доказывается в последней, заключительной главе восьмой книги, всегда остается равным самому себе, неделимым, не имеющим ни частей, ни какой-либо величины.

Таково содержание первого из дошедших до нас естественнонаучных сочинений Аристотеля. Подводя итоги, мы вынуждены констатировать почти полное отсутствие точек соприкосновения между содержанием «Физики» и наукой, которая носит такое наименование в наше время. Как постановка проблем, так и логика умозаключений аристотелевской «Физики» глубоко чужды духу научного мышления, укоренившемуся в Новое время, зарождение которого обычно связывается с именами Декарта, Галилея, Ньютона. И дело здесь не только в том, что самый термин «физика» приобрел со временем совсем иное значение. Научная революция XVI—XVII вв. привела к преобразованию всего облика науки: коренным образом изменились постановка и подход к решению проблем, в том числе и таких, которые интересовали Аристотеля; решающее значение приобрел научный эксперимент; неизмеримо возросла роль математических методов, которые в IV в. до н. э. находились еще в зародышевом состоянии. Огромную роль в становлении новой науки сыграло общее мироощущение человека Нового времени, ни в чем не похожее на мироощущение грека классической эпохи, с которым всеми своими корнями был связан Аристотель. Но наряду с этими принципиальными моментами нам хочется подчеркнуть и некоторые индивидуальные особенности гения Аристотеля, сыгравшие в ряде случаев отрицательную роль. В «Физике» Аристотель анализировал понятия движения, изменения, места, времени, бесконечности, пустоты и т. д., проводя этот анализ с позиции своих концепций формы и материи, возможности и действительности, четырех причин и т. д. Глубина и тонкость этого анализа вызывают у нас порой непритворное восхищение; недаром соответствующие места «Физики» изучались и комментировались на протяжении тысячелетий, в течение всего этого времени продолжая считаться высшим достижением человеческого умозрения применительно к науке о природе. Об аристотелевской трактовке физических величин как величин по самой сути своей непрерывных и о значении связанного с этим анализа непрерывности мы уже говорили. Мы отнюдь не собираемся упрекать Аристотеля в неумении ставить научные опыты или использовать уже созданный к тому времени математический аппарат для описания простейших форм движения. И тем более мы не вправе винить его в том, что он оставался сыном своего времени и не мог выйти за пределы античного мироощущения. И все же в трактовке чисто физических проблем он проявлял порой удивительную близорукость. Если бы он подошел к рассмотрению таких простых явлений, как падение камня, как полет брошенного тела, как всплывание и погружение предметов в жидкой среде, с той же наблюдательностью и непредвзятой пристальностью, с какой изучал развитие зародыша в матке или особенности строения тела некоторых морских животных, он, возможно, во многом пришел бы к иным результатам. В несравненно более примитивных натурфилософских системах досократиков, да и у Платона, мы порой находим поразительные прозрения, предвосхищавшие естественнонаучные открытия, сделанные тысячелетиями позже; однако в большинстве случаев соответствующие идеи отвергались Аристотелем с упорством узкого догматика. Не будучи по призванию физиком, он не мог понять неплодотворность своих представлений об естественных местах для элементов, о разграничении естественных и насильственных движений, о месте как границе объемлющего тела; мы не говорим уже о поразительной слепоте Аристотеля в отношении движения по инерции, сыгравшей без преувеличения роковую роль в развитии теоретической механики. Об ограниченности физического мышления Аристотеля мы не должны забывать при чтении его «Физики».