V. Падуя

Субъективным импульсам, толкнувшим Галилея из Пизы в Падую, посвящено немало страниц в биографической литературе. По-видимому, в решении Галилея сказались и тяжелые материальные условия, и ощущение одиночества, и еще многие, не отразившиеся в письмах и в других документах, быть может весьма преходящие, побуждения. Но за всеми психологическими мотивами стоял некоторый общий фон — поиски новой среды, способной усвоить новое отношение к науке и новые представления о природе. Такие поиски в некоторой мере (нам вскоре придется вспомнить об этой оговорке) увенчались успехом во владениях Венецианской республики. Поэтому здесь мы переходим от субъективных импульсов к объективному значению и содержанию венецианско-падуанской среды для творчества Галилея.

В конце XVI в., когда Галилей переехал во владения Венецианской республики, дни ее расцвета и могущества были сочтены. Впрочем, сочтены были не дни, и даже не годы, а десятилетия. Иссякли самые глубинные истоки могущества Венеции, главные пути мировой торговли перешли из Средиземного моря в Атлантический океан. Но этот коренной переворот, вызвавший неисчислимые и колоссальные по значению социальные, политические и культурные преобразования, еще не стал явным. Поражения Венеции казались временными, необратимости их пока не замечали, в лагуну входили корабли из десятков заграничных портов, в гондолах на Большом канале и во дворцах на его берегах собирались владетельные князья со всех концов Европы, дож и сенат лавировали между нараставшими опасностями, покровительствовали науке и искусству; Венеции уже не везде боялись, но с ней еще везде считались. Жизнь стала очень сложной, повороты экономической конъюнктуры и политика оказывались неожиданными и очень болезненными.

Инерция многовекового процветания продолжала действовать. В частности, Падуанский университет сохранял традиционные привилегии, традиционное внимание республики, традиционный уровень денежных поступлений и традиционную репутацию. Мы постепенно подойдем к значению новых условий, новой среды и новых интересов для творчества Галилея.

Приехав в Падую, Галилей поселился у своего друга Пинелли и в его большой и роскошной библиотеке начал готовиться к вступительной лекции. Вечером, когда собрались друзья Пинелли (вечер закончился игрой Галилея на лютне), его поразила свобода застольной беседы. В Венеции дух контрреформация чувствовался меньше, чем в Тоскане, и венецианские патриции позволяли себе гораздо более резкие выпады против Рима. Это не помешало им выдать Джордано Бруно римской инквизиции. Заметим попутно, что весной 1600 г. Галилей услышал рассказ о сожжении Джордано из уст своего венецианского друга Сагредо, имя которого стало бессмертным благодаря «Диалогу». Но о друзьях Галилея мы скажем несколько позже.

Вскоре Галилей снял небольшую квартиру. К нему приехала, чтобы вести хозяйство, его сестра Вирджиния. Впоследствии Галилей поселился в большом доме с садом. Важно отметить рост числа друзей. Они собирались по вечерам у Галилея. По-видимому, атмосфера этих собраний в какой-то мере отразилась впоследствии в репликах «Диалога» — не столько в их содержании, сколько в той стихии свободного обсуждения любых проблем, даже самых запретных, которая прорывает рассыпанные в книге ортодоксально-католические оговорки.

Галилей часто уезжал из Падуи в близкую Венецию. Позднейшие письма запечатлели любовь Галилея к этому городу. Можно думать, что каналы, дворцы и храмы Венеции как-то ассоциировались в душе флорентийца с новыми интересами. Венеция и Падуя означали для Галилея колоссальное расширение кругозора — не в смысле дальнейшего наращивания эрудиции, а в смысле более мощного потока новых жизненных впечатлений. В их число теперь входили встречи и беседы с людьми со всех сторон света, новые эстетические впечатления, картина такой напряженной общественной и идейной борьбы, которую Галилей не видел во владениях тосканского герцога.

В центре венецианских впечатлений находилось море. Из-за моря приезжали люди, рассказывавшие о множестве новых фактов, в море уходили корабли, переводившие в план динамических соотношений статическую относительность перспективы, для моря работал венецианский арсенал, с морем были связаны адресованные астрономии практические запросы, море надвигалось на город во время прилива, ставившего перед наукой самые важные, как казалось Галилею, астрономические проблемы. Все это Галилей вспоминал много позже, на склоне лет. Тогда выяснилось, что эти впечатления внесли большой вклад в его духовную жизнь.

Сейчас они заслонялись множеством личных забот, прежде всего хроническим недостатком денег. Когда читаешь письма Галилея из Падуи, видишь, как много сил и времени отнимали у него постоянные долги, постоянные поиски средств, чтобы расплатиться с долгами, и поиски кредита, чтобы сделать новые.

После нищенского жалованья в Пизе Галилей сразу получил в Падуанской университете небольшую, но все же вдвое более высокую сумму, потом она неоднократно увеличивалась. Кроме того, Галилей создал в Падуе мастерскую, где под руководством специально приглашенного для этого Маццолени работали литейщики, токари и столяры. Далее, у Галилея учились молодые аристократы — между ними владетельные князья — со всех концов Европы (в их числе Козимо Медичи — наследник тосканского престола). И тем не менее денег не хватало.

Судьба сыграла с Галилеем довольно злую шутку. Чем больше средств получал он в университете, от мастерской (она, впрочем, почти не давала дохода) и от учеников, тем больше денег требовало повышавшееся общественное положение Галилея. Письма Галилея полны забот о поддержании фамильной чести расходами на праздники, подарки и в особенности на приданое сестер. Свадьба Вирджинии — она вышла замуж за Бенедетто Ландучи, сына тосканского посла в Риме, — стала началом долгих затруднений. Галилей подробно сообщает о заказе свадебных подарков. Приданое Вирджинии было еще более тяжелой задачей. Бенедетто ждал его очень долго и начал грозить судом¹. Вскоре пришлось заботиться о приданом для второй сестры, Ливии (иначе ее пришлось бы отдать в монастырь) и об устройстве младшего брата — Микеланджело². Через 18 лет после брака Вирджинии и 8 лет после брака Ливии неуплаченные долги, связанные с приданым для сестер, все еще упоминаются в сохранившейся переписке Галилея.

У Галилея появилась и своя семья. В Венеции он встретил одинокую сироту Марину Гамба, привез ее в Падую, снял для нее две комнатки, а после того как Марина родила в 1600 и в 1601 г. двух дочерей (их назвали в честь сестер Галилея Вирджинией и Ливией), она подселилась в доме Галилея. Позже, в 1606 г., родился сын Галилея — Винченцо.

Друзья Галилея принадлежали к гуманистической среде. Это были венецианские и падуанские патриции, из которых уже упоминались Пинелли и Сагредо. В числе друзей Галилея были флорентийский аристократ Сальвиати (его имя Галилей дал одному из собеседников «Диалога»), Антонио Медичи (незаконный сын герцога Франческо) и знаменитый государственный деятель Венеции Паоло Сарпи. На нем следует остановиться подробнее.

В 1605 г. папский престол занял Павел V, который считал своей главной задачей в Италии подавить светскую оппозицию, время от времени поднимавшую голос против Рима. Руководители ордена иезуитов, и прежде всего кардинал Беллярмино — крупнейший из официальных теоретиков католицизма, выступали против светских монархов, пытавшихся ограничить в своих владениях права церкви и монашествующих орденов. Особенное озлобление вызывали проекты взимания налогов в пользу светских властей с имущества и доходов духовенства. Строптивые герцоги под угрозой отлучения смирялись сравнительно быстро, но Венецианская республика доставляла святому престолу немало неприятностей.

Во главе венецианских кругов, противодействовавших Риму и иезуитам, находился советник сената по делам церкви и духовенства Паоло Сарпи. Он был одним из наиболее образованных священников Венеции, и его интерес к науке уступал лишь постоянному и главному интересу его жизни — борьбе за прерогативы светской власти, против претензий церкви.

В 1606 г. после отклонения Венецией требований Рима о снижении налогов на имущество и доходы духовенства Павел V отлучил от церкви дожа, сенат и его советников и запретил богослужения в церквах Венеции. Венецианское духовенство не выполнило приказа Рима и подчинилось республике. Неподчинившиеся иезуиты покинули владения Венеции. Изгнание их стало основным поводом для борьбы, оно заслонило даже недовольство налогами. Столь же острым был вопрос о двух священниках, арестованных властями республики за тяжелые преступления, — их заточение привело в ярость Павла V.

Дело шло к войне. Папа надеялся на помощь испанцев, Венеция — на помощь Франции. Но Филипп II так же не торопился с помощью Риму, как Генрих IV — с помощью республике. В конце концов распря закончилась компромиссом. В продолжение конфликта, находившегося в центре внимания всех европейских дворов, имя Сарпи было у всех на устах. После компромисса оно сохранило в глазах иезуитов и римской курии весь свой одиум. Много лет спустя, во время процесса Галилея, ему ставили в вину дружбу с Сарпи.

В событиях 1606—1607 гг. можно увидеть одну весьма характерную черту. Отношения между Венецией и Римом складывались так или иначе в зависимости от отношений между Испанией, Францией и вообще от обстановки к северу от Альп. В сущности, это началось уже давно, а позднее, в годы Тридцатилетней войны, стало еще более явным. В Европе происходил очень важный процесс — гегемония переходила от государств, первоначально проникших в Америку, к государствам, для которых открытие Америки стало исходным пунктом промышленного развития. Гибель испанской армады была только одним из аккордов этого процесса.

В этих условиях научные и культурные центры Италии были срезанными цветами. Они еще благоухали и сохраняли свою свежесть. Но они были обречены. Ученые чувствовали это. Они видели, как удары реакции рвут их связи, они проявляли чудеса героизма и энергии, чтобы восстановить эти связи, но временные победы не компенсировали поражений. Трагическая судьба Галилея и торжество иезуитов подготовлялись давно, и самые, казалось бы, далекие от науки и от жизни Галилея политические события свидетельствовали о надвигающейся реакции — результате коренного изменения экономической географии мира.

События, связанные с деятельностью Сарпи и с борьбой между Римом и Венецией, были симптомом этих глубоких изменений, которые тогда нельзя было даже обнаружить во всей их общности. Республика, лишенная экономической базы своего политического могущества — торговой гегемонии, лавировала. Она видела, что Контрреформация переходит от преследования еретиков к одновременному усилению светских прерогатов Рима и боялась за свой суверенитет. Но у Венеции не было ни сил, ни мужества для активной борьбы. Сарпи остался в одиночестве, венецианские патриции не хотели решительно рвать с Римом.

Социальная среда, предавшая в 1600 г. Бруно, затем фрондировавшая против Рима, изгнавшая иезуитов и, наконец, добившаяся компромисса и примирения, была плохой питательной средой для новой науки. По мере того как социальная функция науки становилась все более явной, условия в Венеции оказывались все менее благоприятными для ученых. Здесь не было прямого террора инквизиции, но и не было возможности забыть о контрреформации. Забегая вперед, заметим, что иные условия появились в странах, связавших свою судьбу с новыми экономическими тенденциями, пробужденными открытием Америки. Заметим также, что только в этих странах могла появиться последовательная универсальная и детально разработанная механическая концепция природы и только здесь мог быть завершен синтез прикладной механики и гелиоцентризма. В начале XVII в. импульс, который наука получила от средиземноморской торговли и экономического развития итальянских городов, импульс, сохранявшийся в течение трех столетий, быстро ослабевал и, таким образом, напоминал пресловутый impetus.

Все это можно было понять лишь ретроспективно. Галилей думал сначала, что его неудовлетворенность вызвана отдельными неудачами, происками врагов, промахами друзей. Потом он пришел к мысли, что республика не может обеспечить концентрацию всех сил ученого на исследовании коренных проблем науки. Он надеялся, что при дворе просвещенного монарха он сможет наконец целиком посвятить себя разработке новой гелиоцентрической системы. Надежда была тщетной. Контрреформация охватила Тоскану в большей степени, чем Венецию. Тогда Галилей пошел навстречу потоку. Он надеялся в самом Риме встретить силы, способствующие новой науке. У него были некоторые основания для подобной надежды, но, как оказалось, недостаточные. Трагический финал стал неизбежным и Галилей провел остаток жизни пленником инквизиции.

Когда же Галилей вступил на путь, который вел его к такой развязке? Задолго до начала работы над криминальным «Диалогом». Открытия, которые были сделаны в Падуе, придали гелиоцентризму такой физически наглядный, рациональный и поэтому экзотерический вид, что после этого дороги назад уже не было. Конечно, дороги назад не было для мыслителя, воплотившего мощь и смелость своей эпохи. Но мыслитель меньшего масштаба и не смог бы придать гелиоцентризму новую форму.

О какой новой форме гелиоцентризма идет речь? Речь идет о гелиоцентрической системе, базирующейся на принципе инерции. Следовательно, на системе, обоснованной неправильной посылкой? — мог бы спросить ученый XVIII столетия, абсолютизировавшего идею прямолинейной инерции, и знавший, что планеты движутся вокруг Солнца не только по инерции, как думал Галилей, но и под влиянием тяготения. Сейчас мы вышли за пределы классической концепции, разграничивающей пространство и действующие в нем силовые взаимодействия. Сейчас мы знаем, что движение по инерции и движение в гравитационном поле можно обобщить одним понятием движения по геодезическим линиям искривленного пространства. Поэтому сейчас мы видим в галилеевой концепции развитие стержневой линии новой науки.

Концепция Галилея придала системе Коперника чрезвычайно наглядный и физический вид. Если Земля обращается вокруг Солнца согласно тем же закономерностям, которые определяют движение земных тел, то с эзотерическим, скрытым, гелиоцентризмом покончено. Если движение Земли обосновывается рациональными кинетическими схемами, если оно обосновывается наблюдениями, которые может повторить каждый, если оно излагается рассчитанным на широкий крут людей ясным, образным и непревзойденным по убедительности языком, значит, жребий брошен. Галилей идет к «Диалогу» и к своей Голгофе.

Астрономические открытия Галилея были завершением его работ по механике в падуанский период. Они не были связаны с университетским преподаванием, которое чем дальше, тем больше становилось тяжелой обузой. Галилей жил в Падуе двойной жизнью; в университете профессор излагал на традиционной латыни традиционные космологические и физические представления. Дома, окруженный учениками, он на тосканском наречии вел беседы о новых проблемах и высказывал новые воззрения. В центре внимания первоначально находились инженерные и военно-инженерные вопросы. В эти годы Галилей написал две работы по фортификации: «Краткое наставление по военной архитектуре» («Breve istruzione all'architettura militare»)³ и «Трактат о фортификации» («Trattato di fortificazione»)⁴. Основная идея этих работ, существенная для эволюции общих идей Галилея, состоит в следующем. Галилей считает возможным отбросить громадную по объему сумму сведений, заимствованных у древних авторов, по той простой причине, что современные крепости подвергаются обстрелу из огнестрельного оружия. У древних его не было, следовательно, вся почерпнутая у них фортификация не имеет значения. При этом исчезает и старая, чисто литературная систематизация фортификационных и архитектурных рецептов. Они систематизировались по прикладным задачам, но внутренняя, не прикладная, а объективная систематизация отсутствовала, ее заменяли ссылки на те или иные произведения античной литературы. Галилей ищет новый, собственно физический, объективный принцип, чтобы объединить содержание всей прикладной механики. Еще в самом начале своего пребывания в Падуе Галилей пишет небольшую работу «Механика» («Le Meccaniche»)⁵, посвященную общей теории простых машин. Во введении формулируется мысль, которая мелькала у Галилея и раньше: природу нельзя обмануть, когда машина позволяет двигать тот же груз с помощью меньшей приложенной силы, груз движется медленнее.

Вскоре работы по прикладной математике приводят Галилея к первой серьезной полемике. С 1597 г. ученики Галилея и некоторые его друзья пользовались изобретенным им пропорциональным циркулем. Галилей написал небольшую работу, предназначенную для практиков, в частности для фортификаторов, которые хотели бы воспользоваться циркулем: «Le operazioni del compasso geometrico e militare»⁶.

Впоследствии Галилей решил опубликовать это наставление, и в 1606 г. оно вышло в Падуе из печати — первая изданная работа Галилея. Вскоре падуанский астроном Валтасар Капра перевел книжку Галилея на латынь, дополнил ее несколькими вставками и выдал за свою оригинальную работу⁷. Тем самым он представил книжку Галилея как перевод на итальянский язык своей работы. Галилей обратился в суд, и по решению суда книжка Капры была уничтожена. Но Галилей кроме того опубликовал в 1607 г. в Венеции направленный против Капры памфлет «Difesa di Galileo Galilei contro alla colunnie e imperture di Baldassar Capra»⁸.

Здесь в каждой фразе можно узнать льва по когтям. На Капру обрушивается каскад обвинений — обоснованных, точных, неопровержимых, и эпитетов — резких и прилипающих навсегда, причем все это высказывается в безупречной литературной форме. Сила удара объясняется тем, что Галилей увидел за Капрой большую группу врагов — завистников, интриганов и обскурантов. В сущности, эпизод с плагиатом Капры был переломом в жизни Галилея. Он увидел врагов и отныне уже не выпускал их из виду всю жизнь.

Но для подготовки основных выступлений Галилея указанный эпизод важен прежде всего с собственно литературной стороны. В 1606 г., в 42 года — nell mezzo del camin di nostra vita — Галилей обладал таким могучим полемическим темпераментом и такой мускулатурой стиля, которые не могли быть направлены на одного случайного противника, какие бы группы врагов за ним ни стояли.

Галилей мог обрушить эти силы на старую астрономию, но ему не хватало решающих аргументов в пользу гелиоцентризма. Между тем весь блеск литературного дарования Галилея состоял в том, что форма его произведений максимально раскрывала убедительность и ясность новых аргументов — исходных принципов механической картины мира. Галилей отвергал самодовлеющую красоту изложения — это было стержнем его эстетической программы и литературной практики.

Галилей стал коперниканцем в юности, в бытность в Пизе. По-видимому, он сразу увидел в гелиоцентрической системе пронизывающий ее, хотя и неявный, архимедовский дух. Его привлекало понятие движения, лишенного статической канвы абсолютных естественных мест, движения в однородном пространстве, без точек, где движение могло бы прекратиться. Эта концепция постепенно приобретала отчетливую форму в механике Галилея. Но до ее астрономического воплощения было далеко.

В 1597 г. в Падуе Галилей получил от Кеплера книгу и отправил ему письмо, в котором говорится:

«Много лет назад я обратился к идеям Коперника и с помощью его теории мне удалось полностью объяснить многие явления, которые не могли быть в общем объяснены посредством противоположных теорий. У меня появилось множество аргументов, опровергающих противоположные представления, но я их до сих пор не решился опубликовать из боязни столкнуться с той же судьбой, которая постигла нашего Коперника, хотя и заслужившего бессмертную славу среди немногих, но представлявшегося большинству заслуживающим освистания и осмеяния, до того велико количество глупцов. Я бы все же решился выступить с моими размышлениями, если бы было побольше таких людей, как Вы, поскольку же это не так, я избегаю касаться указанной темы»⁹.

Кеплер ответил письмом от 13 октября 1597 г. В нем он говорил, что Галилею следует продолжать развивать теорию Коперника и попытаться опубликовать свои работы, если не в Италии, то в Германии.

Можно думать, что в последующие годы Галилей все время думал о решающих аргументах в пользу гелиоцентризма. Между тем он был вынужден читать в университете лекции в духе птолемеевой системы без какой-либо критики. Несомненно, эта необходимость все больше увеличивала желание отказаться от преподавания и стать исследователем, и только исследователем. Галилею казалось, что он получит такую возможность, вернувшись во Флоренцию.

Примерно с 1608 г., т. е. еще при жизни герцога Фердинанда I, был поднят вопрос о возвращении Галилея во Флоренцию. Этого хотели учившийся у Галилея принц Козимо, сам Фердинанд и герцогиня. Неясно было, каким окажется положение Галилея при дворе. В письме тосканскому министру Белизарио Винта 30 мая 1608 г. Галилей писал, что он не хочет играть роль простого прихлебателя, унижению добивающегося покровительства монарха¹⁰. Герцог и герцогиня одобрили желание Галилея занять официальное положение, однако реальные шаги откладывались.

В феврале 1609 г. принц Козимо наследовал престол своего отца и стал великим герцогом Тосканы. Возвращение Галилея стало еще более вероятным. Вопросом о переезде занялись флорентийские друзья Галилея — братья Энеас и Сильвио Пикколомини. Последний был воспитателем принца Козимо. Кроме них, активную роль в этом начинании играл еще один придворный герцога — Винченцо Веспуччи. Весной 1609 г. Галилей написал ему письмо¹¹, в котором изложена главная причина желания Галилея вернуться во Флоренцию: ему нужна полная свобода от преподавания, чтобы сосредоточить свои силы на основных научных замыслах.

Примечания

1. В мае 1593 г. мать Галилея писала ему: «Если ты осуществишь свое намерение приехать сюда в следующем месяце, я буду рада. Только ты не должен приезжать, не имея средств, потому что Бенедетто решился добиться того, что ты ему обещал; он громогласно угрожает арестовать тебя как только ты явишься. А так как мне известно, что ты связан обязательством, он сможет тебя арестовать, и он как раз такой человек, чтобы сделать это». (Ed. Naz., X, 61.)

2. Приведем выдержку из письма Галилея его брату в Польшу, где Микеланджело стараниями Галилея получил место музыканта у богатого аристократа. Микеланджело не торопился помочь Галилею выполнить свои обязательства перед кредиторами. Галилей писал Микеланджело:

«Хотя ты не ответил ни на одно из четырех писем, посланных мною за последние десять месяцев, я все же пишу и повторяю то, о чем писал раньше. И я бы предпочел считать, что все мои письма не дошли до тебя или что произошло еще что-нибудь невероятное, чем думать, что ты не собираешься следовать своему долгу, обязывающему тебя не только отвечать на мои письма, но и выслать деньги, которые мы должны разным лицам и особенно нашему шурину синьору Таддео Галлети, за которого, как я уже много раз писал, я выдал нашу сестру Ливию с приданым в 1800 дукатов. Я уже уплатил 800, из которых 600 я вынужден был одолжить, рассчитывая на то, что ты вышлешь если не всю сумму, то по крайней мере значительную ее часть, и ожидая также, что ты будешь участвовать в погашении ежегодно, пока все не будет выплачено в соответствии с условиями контракта. Если бы я представлял, что дело обернется таким образом, я бы не отдал дитя замуж или дал бы ей такое приданое, какое смог бы оплатить сам без помощи, поскольку я обречен заботиться о каждом приданом один. Я прошу, чтобы ты безотлагательно составил обязательство, заверенное нотариусом, в котором было бы подтверждено твое совместное со мной участие в оплате упомянутого приданого синьору Таддео». (Ed. Naz., X, 84—85.)

3. Ed. Naz., II, 15—75.

4. Ed. Naz., II, 77—146.

5. Ed. Naz., II, 147—191.

6. Ed. Naz., II, 363—424.

7. A. Favaro. Galileo Galilei e lo studio di Padova, 1, p. 137 и след.

8. Ed. Naz., II, 515—599.

9. Ed. Naz., X, 67.

10. Ed. Naz., X, 210—213.

11. В этом письме говорится: «Я почитаю своим долгом в знак благодарного чувства к доброму отношению с Вашей стороны и со стороны синьора Энеаса Пикколомини изложить Вашей милости мои мысли относительно условий жизни, в которых я желал бы провести оставшиеся мне годы. Тогда, при первой возможности, которая представится синьору Энеасу, он, со свойственными ему благоразумием и искусством, сможет более определенно ответить нашему светлейшему господину. Помимо почтительного служения и смиренного послушания, чем обязан ему каждый верный вассал, я испытываю в отношении его высочества преданность, которую я смею назвать любовью (потому что сам господь требует от нас не больше, чем любви), так что, оставляя в стороне мои собственные интересы, я бы без колебаний изменил свою судьбу в интересах его высочества. Такой ответ сам по себе достаточен, чтобы его высочество мог определить свои намерения относительно меня.

Но если его высочество с любезностью и гуманностью, свойственными ему больше, чем другим людям, соблаговолит принять меня на свою службу, что удовлетворит меня в избытке, я заявлю без колебаний, что проработав двадцать лет (и лучших лет моей жизни, в которых, с помощью бога и моих собственных трудов, проявилась, это я могу утверждать перед любым, кто захочет об этом спросить, принадлежащая мне небольшая толика таланта), я могу претендовать на обладание таким покоем и досугом, которые дали бы мне возможность завершить три имеющихся у меня больших работы и опубликовать их до моей смерти. Это, возможно, принесет выгоду мне, а также тем, кто поддержит мое начинание, и возможно, что это окажется наиболее важным и основательным в той пользе, которую я смогу принести труженикам моей профессии в оставшиеся годы жизни. Я не думаю, что смог бы найти где-либо больший досуг, чем здесь, если необходимость обеспечить семью зависит от моей официальной и частной преподавательской деятельности. С наименьшей охотой я бы взялся за преподавание не в этом, а в каком-либо другом городе. На это есть много причин, которые слишком долго объяснять. Тем не менее даже здесь я не располагаю достаточной свободой, так как лучшие часы моего дня предоставлены в распоряжение других людей. Самый блестящий и плодовитый человек не может рассчитывать на жалованье от республики без исполнения обязанностей, связанных с ним... Короче, у меня нет надежды обладать таким покоем и досугом, которые мне необходимы, иначе как на службе у монарха.

Но я вовсе не хотел бы, чтобы на основании сказанного Ваша милость могла бы подумать, что у меня есть необоснованные претензии и что я хочу получить жалованье без заслуг и без службы, — этого нет у меня в мыслях. У меня есть различные изобретения, и если бы любым из них заинтересовался могущественный монарх, этого было бы достаточно, чтобы избавить меня от труда на весь остаток жизни. Практика показывает, что многие открытия, далеко менее ценные, приносили своим авторам почет и богатство. И моим всегдашним намерением было предложить мои изобретения моему государю и природному повелителю, чтобы он мог распорядиться изобретением и изобретателем согласно его доброй воле.

Ежедневно я открываю новые вещи, и будь у меня больше досуга и возможность использовать больше работников, я бы сделал гораздо больше экспериментов и изобретений. Поскольку Вы интересуетесь моим заработком здесь, я скажу, что за лекции я получаю 520 флоринов, и я уверен, что при очередных перевыборах это жалованье будет значительно увеличено, и эту сумму я легко смогу откладывать, потому что для содержания семьи существенную помощь мне дают ученики и частные уроки, которых я могу иметь столько, сколько найду нужным. Я говорю об этом потому, что воздерживаюсь от многих, так как потребность в досуге сильнее, чем в золоте, ведь мне легче приобрести известность своими исследованиями, чем трудом, оплачиваемым суммой достаточной, чтобы занять видное положение среди людей.

Итак, наидостойнейший синьор Веспучио, я вкратце представил Вам свои соображения. Когда Вы сочтете это наиболее возможным, я просил бы Вас ознакомить с этим достославных синьоров Энеаса и Сильвио. Я знаю, что могу полностью положиться на дружбу их обоих, и я не стану прибегать ни к чьей иной помощи. Поэтому я прошу Вашу милость не делиться содержанием этого письма ни с кем, кроме этих синьоров». (Ed. Naz., X, 231—234.)