VII. Перипатетизм и Контрреформация

Когда Галилей окончательно решил переехать из владений Венецианской республики во Флоренцию, его друг Сагредо был преисполнен довольно мрачных предчувствий. «Чтобы возвратиться на родину, — писал он Галилею, — Вы оставляете место, где Вам было так хорошо. Конечно, Вы отправляетесь к великому государю, обладающему прекрасными качествами, добродетельному и подающему большие надежды. Но, господствуя здесь над теми, кто повелевает, Вы не вынуждены повиноваться никому, кроме себя. Что же касается двора герцога, то это море, в котором никто не может поручиться, что избегнет подводных камней и кораблекрушений»¹.

Впечатления от Флоренции и двора противоречили пессимистическим ожиданиям. И все же Сагредо был прав. Жизнь во Флоренции оказалась крестным путем Галилея. Венеция не удовлетворяла его. Республика считала недопустимой роскошью иметь официального математика без преподавательских обязанностей. Флоренция означала для Галилея свободу от преподавания, но вместе с тем тягостную и опасную зависимость от настроений, нужд, политических расчетов, — от подводных камней и встречных течений. Их было очень много и в целом они были враждебны Галилею.

Вплоть до процесса 1633 г. внешняя судьба Галилея казалась блестящей. В 1610 г., когда Галилей переехал во Флоренцию и стал «первым философом и математиком» великого герцога Тосканы, он был встречен потоком щедрот. Он стал приближенным Козимо II, ему была пожалована золотая цепь как знак его достоинства, ему было предоставлено право поселиться в любой загородной вилле герцога. Он получал немало денег; при отнюдь не аскетических склонностях Галилея это было существенно (впрочем, денег все равно не хватало: отчаявшись получить деньги от брата, Галилей выплатил наконец приданое сестер, взяв жалованье за два года вперед). Разрыв с Марией Гамба (она оставалась в Падуе и впоследствии вышла замуж) нисколько не нарушил душевного равновесия Галилея. Он жил наконец на родине, «которая была в известной мере духовной родиной всей итальянской интеллигенции XVII в. Известность Галилея росла. После «Sidereus Nuncius» — множество блестящих открытий, теоретические работы, письма-циркуляры, которыми зачитывались широкие круги. Это был путь триумфатора.

Но триумфальный путь ученого часто бывал крестным путем. В данном случае триумф состоял, разумеется, не в герцогских щедротах и не в растущей известности. Во Флоренции Галилей пришел к концепции движения тел в однородном пространстве — механической картине мира. Тем самым гелиоцентрическая система получала новое обоснование в качестве достоверной картины объективного мира.

Но именно этот результат вызывал наибольшее сопротивление. Галилей увидел себя окруженным врагами. Он понял, что компромисса с ними не может быть. Галилей адресовался к новым социальным слоям, за пределами среды схоластов. Тогда инквизиционный декрет разорвал «его связи с учениками и единомышленниками и обрек на молчание.

Во всех этих событиях можно увидеть сейчас некоторые существенные черты генезиса и развития механической картины мира. Для этого нужно учесть современные представления о тех проблемах, которые стояли в центре идейной борьбы в XVII в. Речь идет не о том, чтобы перевести понятия того времени на современный язык. Это стерло бы их историческую специфику. Речь идет, напротив, о выявлении исторической специфики, при сопоставлении с современными взглядами. Мы проследим вкратце эволюцию двух тенденций в науке XVI—XVII вв., начав издалека — с Аристотеля. Это позволит, быть может, «несколько точнее представить отношение к Аристотелю и перипатетизму в лагерях, которые боролись между собой в описываемое время.

У Аристотеля были две фундаментальные космологические идеи: 1) статическая конфигурация естественных мест в конечной вселенной с центром — Землей и 2) вечные движения небесных тел по круговым орбитам. Первая идея, канонизированная церковью, была легко согласована с текстами священного писания и вообще приобрела в средние века законченный и догматизированный вид. Вторая идея, как мы сейчас видим, была прообразом позднейших размышлений об относительном движении, не вызывающем физических процессов в движущемся теле.

При этом мыслители Возрождения и XVII в. искали критерии абсолютного движения. Какое движение является «истинным», однозначно определенным независимо от выбора системы отсчета, абсолютным? Именно к этому сводились споры между сторонниками перипатетической концепции и сторонниками Коперника. В XVII в. о равноправности систем отсчета почти не задумывались. В лагере сторонников абсолютного движения Солнца и абсолютного покоя Земли все чаще становилась слышна чисто теологическая нота: абсолютный характер принадлежит кинематической схеме, совпадающей с буквой священного писания. Напротив, в лагере сторонников абсолютного движения Земли все больше ссылались на локальный критерий абсолютного движения. Что означает этот термин?

В аристотелевой космологии понятию абсолютного движения соответствует изменение расстояния тела от его естественного места, от центра вселенной, от ее границ, от концентрических сфер — вообще изменение положения тела в статической гармонии бытия. Но в XVII в. появилось другое определение абсолютного движения. Оно вызывает определенные процессы в самом теле, в данной точке, в данный момент. Это и есть локальный критерий. Он получил законченный вид у Ньютона: абсолютное движение проявляется в силах инерции. Этот критерий сохранился на многие годы. Множество ученых ссылались на толчки при ускорении и замедлении корабля, повозки и т. д., как на доказательство абсолютного характера ускорений и замедлений. Движение без ускорений считали относительным. Так появилось классическое представление об «истинном» — абсолютном и об относительном движении.

У Галилея это представление получило сравнительно отчетливый вид в своей негативной части: если движение происходит без ускорения, оно не вызывает внутренних процессов в движущейся системе. Но в этой негативной форме новое представление об относительном и абсолютном движении уже дискредитировало любые априорные критерии абсолютного движения и абсолютного покоя и в особенности теологические критерии его определения.

С исторической точки зрения, когда мы переходим от логической связи идей к исторической обстановке, в которой они появлялись, важно отметить следующее. Галилей изложил новое учение о движении и при этом: 1) он сознательно отринул не только космологию Аристотеля, но и перипатетическую механику (падение тел, равновесие тел, погруженных в жидкость, и т. д.); 2) он обосновал гелиоцентризм с помощью представления об относительном движении без ускорения (равномерное движение по кругу Галилей не считал ускоренным); 3) весь комплекс новых астрономических и механических идей опирался на легко доступные проверке наблюдения звездного неба и на близкие широким кругам ссылки на соотношения прикладной механики. К этому следует прибавить чарующую ясность галилеевой прозы.

Как могла отнестись церковь к такому направлению в науке? Она должна была стать на защиту теологических доказательств абсолютного покоя Земли и абсолютного движения Солнца. Если эта позиция сохраняется, то относительные движения легко объявить чисто условной картиной, не имеющей отношения к объективной действительности. Ведь именно понятие абсолютного, «истинного» движения и покоя позволяет отождествить относительное в физическом смысле с условным.

Именно так и поступила церковь — протестантская и католическая. Первая защищала библейские тексты, вторая — также и перипатетические идеи, согласованные с Библией в творениях отцов церкви. Поэтому защита перипатетизма, его канонизированных, догматических форм (далеких от гениальных «быть может» самого Аристотеля) была специфической позицией официальных теологов Рима.

Энергия, с которой защищали перипатетическую догму, зависела от хода контрреформации. В XVII в. Контрреформация несколько изменила свой характер по сравнению с предыдущим столетием. Она потеряла первоначальную определенность политических и военных маневров. Один из основных центров контрреформации — испанский престол — был готов опереться на гугенотов в борьбе против Ришелье, а Ватикан вступал в прямой союз с протестантскими князьями Германии. Но Контрреформация продолжалась, и чем запутаннее становилась светская политика Рима, тем чаще и энергичнее демонстрировали духовную непоколебимость католицизма — нерушимость Тридентского духа.

Тридентский собор не разглядел еще противника в только что появившейся книге Коперника. Через пятьдесят с лишним лет положение изменилось.

После переезда во Флоренцию Галилей, оценивая полемику вокруг «Sidereus Nuncius», уже понимал, что компромисс с перипатетиками невозможен. Но он думал, что не исключен переход наиболее влиятельных светских и даже духовных князей на позиции новой науки, или хотя бы благожелательный нейтралитет, или хотя бы просто нейтралитет. Связь новой астрономии с практическими нуждами государств кажется Галилею бесспорной — недаром он столько внимания посвящают проблеме определения долгот по движению спутников Юпитера. Галилей рассчитывает на поддержку кардиналов, увлеченных морскими, военными, военно-инженерными, гидротехническими и тому подобными начинаниями. Он рассчитывает на мощь своего нового покровителя — тосканского герцога. Но, может быть, больше всего он рассчитывает на свое, отточенное в полемике вокруг «Sidereus Nuncius» уменье пропагандировать новые представления о небе. Поэтому Галилей решает поехать в Рим.

Во второй половине марта 1611 г. великий герцог отправляет Галилея в путь. Он берет на себя расходы, дает ему носилки с носильщиками, снабжает рекомендательными письмами и поручает тосканскому послу в Риме поселить Галилея в римском палаццо герцога. Он действительно полон расположения к Галилею, но Винта не считает лишним напомнить Козимо II, что признание римскими астрономами Медицийских звезд — один из предлогов для поездки Галилея — закрепить славу правящего в Тоскане дома.

На исходе марта Галилей в Риме. Он сразу идет к кардиналу дель Монте, затем к астрономам-иезуитам. Кардинал прочитывает рекомендательное письмо Козимо и обещает полную поддержку. Отцы-иезуиты, как оказывается, заняты наблюдениями спутников Юпитера и пытаются найти столь важные законы их обращения. Галилей возвращается в гостеприимный дворец тосканского посольства и посылает Винта письмо, где говорится о работах и взглядах Клавия и других астрономов римской иезуитской коллегии.

«Оказалось, что названные отцы, убедившись, наконец, в истинности новых Медицейских звезд, уже два месяца непрерывно производят наблюдения, которые протекают успешно, я их сравнил с моими, и оказалось, что соответствие имеется полное. Они трудятся также над нахождением периодов обращения этих планет, но они вместе с математиком императора [Кеплером] полагают, что это дело очень трудное, почти невозможное. Я, однако же, имею твердую надежду найти и определить их и верю, что всеблагой бог, милостиво указавший одному мне путь к открытию стольких чудесных творений его рук, мне же соблаговолит предоставить и возможность найти законы их обращения. И, возможно, уже к своему возвращению я закончу этот мой труд, поистине гигантский, и смогу предсказывать положение новых планет для любого будущего времени, а также указать их расположение в любое прошедшее время — лишь бы только хватило у меня сил продолжать наблюдения в течение многих ночных часов, как я это делал до сих пор»².

На следующий день Галилей идет к кардиналу Маттео Барберини, которого он считает — и не без основания — горячим сторонником своих идей в области механики. Барберини встретил Галилея благосклонно и написал весьма любезные послания флорентийским патрициям, от которых Галилей привез ему рекомендательные письма. В течение всего апреля продолжались визиты к кардиналам и наиболее влиятельным представителям светской аристократии Рима. Больше всего времени Галилей посвящал иезуитской коллегии. Здесь он встречал теперь небывалое сочувствие. Иезуиты-астрономы вместе с Галилеем наблюдали через телескоп звездное небо и обсуждали проблемы, связанные с открытиями 1610 г. Насколько искренним было сочувствие иезуитов и, что самое главное, как далеко шли они в выводах из открытий, — этого Галилей не знал. По-видимому, в кругах иезуитов действительно склонялись к признанию феноменологической стороны дела: Млечный Путь состоит из отдельных звезд, Сатурн обладает выступами по краям диска, похожими на отдельные звезды, наблюдаются фазы Венеры, видны звезды, движущиеся возле Юпитера. Именно об этой стороне дела — о точности наблюдений — шла речь в официальном запросе, в котором Беллармино, глава инквизиции, фактический глава иезуитов и самый авторитетный теолог римской курии, просил иезуитскую коллегию сообщить свое мнение об открытиях Галилея.

Вот этот запрос.

«Преподобнейшие отцы!
Я знаю, что ваши преподобия осведомлены о новых небесных наблюдениях одного отличного математика, произведенных при помощи инструмента, называемого трубой или окуляром (occiale). Я также (видел с помощью этого инструмента некоторые очень удивительные вещи, наблюдая Луну и Венеру. Поэтому я хочу, чтобы вы доставили мне удовольствие, высказав откровенно ваше мнение о следующих вещах.
Верно ли: 1) что имеется множество неподвижных звезд, невидимых простым глазом, и, в частности, в Млечном Пути и в туманностях, представляющих собой скопление мельчайших звезд,
2) что Сатурн является не простой звездой, а тремя взаимосвязанными звездами,
3) что звезда Венера изменяет свою форму, нарастая и убавляясь, подобно Луне,
4) что Луна имеет поверхность шероховатую и неровную,
5) что вокруг планеты Юпитер обращаются четыре подвижные звезды, движения которых отличаются между собой и очень быстры?
Я хочу это знать потому, что слышу различные мнения на этот счет, ваши же преподобия, изощренные в математических науках, легко смогут сказать мне, прочно ли обоснованы эти новые открытия, или же они обманчивы и ложны. Если вам угодно, вы можете ответить на этом же листе.
Квартира, 19 апреля 1611 г.

Ваших преподобий брат во Христе
Роберто кардинал Беллармино»³

Через пять дней, 25 апреля, астрономы иезуитской коллегии ответили Беллармино:

«Преподобнейший и достопочтеннейший господин и покровитель!

Отвечаем на этом листе, согласно приказанию Вашего высокопреосвященства, на вопросы о некоторых явлениях, наблюдаемых на небе в трубу, причем ответы мы даем в том же порядке, в каком вопросы эти предложены Вашим высокопреосвященством.

1) Верно, что в трубу наблюдаются многие звезды в туманностях Рака и Плеяд, относительно же Млечного Пути не является столь достоверным, что он весь состоит из мельчайших звезд, но скорее кажется, что имеются в нем части, более плотно построенные, хотя нельзя отрицать и того, что в Млечном Пути имеется также много очень малых звезд. Правда, то, что наблюдается в туманностях Рака и Плеяд, дает основание с вероятностью предполагать, что и Млечный Путь является громаднейшим скоплением звезд, которые неразличимы, потому что они слишком малы.

2) Наблюдения показали, что Сатурн не круглый, какими мы видим Юпитер и Марс, но имеет яйцеподобное и продолговатое очертание такой формы ○◯○, правда мы не наблюдали две звезды по обе стороны настолько отдаленными от средней, чтобы мы могли сказать, что это отдельные звезды.

3) Совершенно верно, что Венера убавляется и нарастает, как Луна, мы видели ее как бы полной, когда она была вечерней звездой, а затем мы наблюдали, что ее освещенная часть мало-помалу уменьшалась, оставаясь все время обращенной к Солнцу и становясь все более рогообразной, наблюдая ее затем после соединения с Солнцем, когда она стала утренней звездой, мы видели ее рогообразной, и освещенная часть снова была обращена к Солнцу. Теперь она все время увеличивает свою яркость, и ее видимый диаметр уменьшается.

4) Нельзя отрицать большой неровности Луны, но отцу Клавию кажется более вероятным, что не поверхность ее неровна, но скорее самое тело Луны имеет неоднородную плотность и имеет части более плотные и более разреженные, так же обстоит дело и с обычно наблюдаемыми простым глазом пятнами. Другие же думают, что неровна действительно поверхность, до сих пор, однако, мы еще не имеем в этом вопросе такой уверенности, чтобы мы могли утверждать что-либо без сомнения.

5) Возле Юпитера видны четыре звезды, которые очень быстро движутся иногда все к востоку, иногда все к западу, а иногда одни к востоку, другие к западу по почти прямой линии, они не могут быть неподвижными звездами, потому что имеют очень быстрое движение, отличное от движения неподвижных звезд, и расстояние между ними и Юпитером постоянно меняется»⁴.

Таким образом, наблюдения Галилея были признаны правильными. Длительные попытки оспаривать эти наблюдения фактически отринуты самой авторитетной научной коллегией самого активного ордена контрреформации. В тот же день, когда отцы-иезуиты отослали Беллармино свой отчет, Галилей был торжественно принят в состав римской Academia dei Lincei («Академия рысьеглазых»; linceo — рысь — считалась образцом и символом зоркости, поэтому основанное князем Чези общество естествоиспытателей избрало для себя такое название). С этих нор Галилей именовал себя Galileo Galilei Linceo. Это было открытым признанием Рима.

Но все явные и неявные знаки признания и согласия означали только одно: борьба переносится из феноменологического поля в гораздо более важное поле объективных фактов. Да, через телескоп можно увидеть все, что увидел Галилей, но движется ли Земля, означают ли фазы Венеры и прочие явления, открытые Галилеем, справедливость системы Коперника? Мы вскоре увидим, что линия обороны, которую заняла римская курия, состояла не в безусловном отрицании этой системы, а в ее условной конвенционалистской трактовке. Ни один из князей церкви, с таким радушием принимавших Галилея в своих дворцах, с таким восхищением говоривших о его открытиях, не допускал и мысли об объективном характере выводов, которые могут быть сделаны из этих открытий. Главное, что теперь разделяло Галилея и Рим, это был общий вопрос: может ли наука претендовать на объективное значение своих выводов, не считаясь с канонизированной церковью догмой.

Но пока еще пи Галилей, ни его будущие враги и будущие палачи не ступили, по крайней мере явно, на почву общих вопросов. У курии сохранялись иллюзии, в Риме надеялись, что Галилей не пойдет дальше и удовлетворился прагматической ценностью своих открытий. Сохранялись иллюзии и у Галилея: он думал, что ему позволят налагать и обосновывать гелиоцентрическую концепцию, как схему реальных движений небесных тел.

Эту иллюзию укрепляли встречи с самим Беллармино и с папой. Наконец, он услышал из уст члена римской иезуитской коллегии астронома Одо ван Мелькоте, что астрономы-иезуиты рассматривают вопрос о том, движется ли Венера вокруг Земли или вокруг Солнца⁵. Это было сказано на торжественном чествовании Галилея в присутствии кардиналов, герцогов и большого числа других представителей аристократии и духовенства.

Но чего не знал Галилей — это решения конгрегации святой инквизиции, которая в секретном заседании 17 мая 1611 г. по докладу Беллармино постановила: «Посмотреть, не встречается ли в процессе Чезаре Кремонино имя Галилея, профессора философии и математики»⁶.

Знакомый Галилея по Венеции, Чезаре Кремонино, подобно Паоло Сарпи, был руководящим участником борьбы против иезуитов и Рима, приведшей к изгнанию иезуитов из пределов республики. В 1611 г. инквизиция обвинила его в атеизме. Но Венеция не выдала Кремонино. Речь теперь шла не о личных отношениях Галилея с Кремонино, они были так же известны, как и его дружба с Сарпи. Инквизиция, вероятно, хотела проверить, нет ли у Галилея общих с Кремонино теологических и политических прегрешений. Их, по-видимому, не обнаружили. Галилей стоял перед Римом как представитель науки, и вопрос заключался в том, куда пойдет наука, ограничится ли она областью относительных и чисто прагматических утверждений или посягнет на объективную истину. И неуверенность в том, что Галилей пойдет по первому пути, заставляла Беллармино и иже с ним готовиться к борьбе. В общем, пребывание Галилея в Риме оставило у иезуитов и инквизиции двойственное впечатление. Феноменологическая сторона открытий и условные схемы солнечной системы не встречали возражений. Но даже возможная объективация таких схем тревожила курию, иезуитов и в особенности конкурировавших с иезуитами доминиканцев.

Во время пребывания Галилея в Риме туда приехал новый тосканский посол Гвиччардини. Он провел всего несколько дней в обществе Галилея, а затем, после отъезда Галилея, слышал немало замечаний о нем. Впоследствии Гвиччардини писал о Галилее:

«Когда я сюда впервые прибыл, я его застал здесь, и он провел несколько дней в этом доме. Его учение и кое-что другое не доставило никакого удовольствия советникам и кардиналам святого судилища, в числе других Беллармино сказал мне, что хотя почтение, питаемое ко всему, что касается его светлости, и велико, но что если Галилей зашел бы слишком далеко, то как бы не пришлось прибегнуть к какой-нибудь квалификации его деяний. Мне кажется, что некоторые указания и предупреждения, которые он тогда получил от меня, находясь в этом доме, пришлись ему не по вкусу. Не знаю, изменилось ли его учение или его настроение, но знаю только, что некоторые братья доминиканского ордена, которые имеют большое влияние в святой инквизиции, весьма к нему не расположены, а здесь не такая страна, чтобы являться сюда для диспута о Луне и чтобы желать в наш век защищать или предлагать новые учения»⁷.

Дальнейшие события были предопределены позицией Галилея в проблеме объективного смысла гелиоцентризма и всем его мировоззрением в целом. Мы уже останавливались на связи между методом Галилея и его гносеологическими позициями и остановимся еще не раз. Единство геометрической дедукции и эмпирических источников знания достигается на основе твердого убеждения: геометрические образы обладают объективно существующими физическими эквивалентами, которые обнаруживаются экспериментом.

Дифференциальное представление о мире рассматривает непрерывную линию как путь реально движущейся частицы. Подобные основные и исходные принципы научного познания не могут быть совместимы ни с априорно-условным или прагматически-условным пониманием кинематики небесных тел, ни с феноменологическим ограничением выводов науки данными непосредственного наблюдения.

У Галилея рационалистическая тенденция выражается в логическом, вернее, в геометрическом выведении одного заключения из другого. Но эти заключения формулируются в виде мысленных экспериментов, с постоянной оглядкой на принципиальную возможность эмпирической проверки. В свою очередь, эмпирическая зоркость Галилея направлена на те явления, которые служат проверкой мысленных экспериментов и таким образом доказывают объективный характер царящей в мире гармонии. Эта гармония выражается не в арифметической гармонии в духе Пифагора, а в геометрической и кинематической гармонии непрерывных движений. Такова в самой общей форме связь между гносеологией Галилея и дифференциальным представлением.

Позиция Галилея исключает как априорно-конвенционалистскую, так и феноменалистическую форму позитивизма. Логические и геометрические конструкции объединяются с эмпирическими источниками представлений о природе на основе убеждения в объективной реальности научных истин, в бесконечном приближении их к абсолютной истине.

Как уже говорилось, в работах Галилея весьма отчетливо высказана идея эмпирического происхождения исходных постулатов логического анализа. Когда Галилей, вопреки узко эмпирической достоверности движения Солнца, выводит другую систему, — отправным пунктом анализа служит кинетический принцип гармонии бытия: движение тел, а не статическая схема служит основой миропорядка. Подобный исходный пункт — обобщение эмпирических наблюдений, но не отдельных, а всей их совокупности. Только такая исходная установка позволила включить земную механику в обоснование небесной механики.

Ближайшие после поездки в Рим годы жизни Галилея были временем, когда эти принципы выявлялись по каждому, иногда совершенно случайному поводу.

В мае 1611 г. Галилей узнал о письме, которое получил его друг Дини, живший в Риме⁸. Письмо было послано из Перуджии Козимо Сассетти, владельцем большой шелковой мануфактуры.

Сассетти говорил, что зрительная труба демонстрирует на небе нечто несуществующее, либо несущественное по значению. Галилей тут же в Риме написал свой ответ в форме письма к Дини⁹. Этот памфлет, явно рассчитанный на широкое распространение, характерен не только для полемических приемов Галилея, но и для его стержневых идей.

Сассетти отрицал существование предметов, неизвестных авторитетам. Но из такой посылки следует, пишет Галилей, что вообще нельзя говорить о реальном существовании предметов, которые не стали предметом человеческого восприятия и неизвестны человеку. Это повод для блестящих строк, посвященных субъективному критерию реальности вещей. Если существование вещей зависит от познания, то в годы, когда не знали об этих вещах, их не было. Это бессмысленно. «Разумеется я не поверю, что в древние, более невежественные столетия природа отказалась от создания огромного разнообразия растений, животных, драгоценных камней, металлов и минералов, не наделила животных частями тела, мышцами и органами, не привела в движение небесные сферы, в целом не создала и не управляла всеми явлениями только потому, что непросвещенные люди того времени не знали свойств растений, камней и ископаемых, не разбирались в функциях живого организма и ими не были открыты звездные пути. И в самом деле смешно верить, что начало бытия предметов природы следует за возникновением наших представлений о них. Но коль скоро чистый разум должен быть причиной существования вещей, необходимо признать, что эти же вещи одновременно существуют и не существуют (существуют для тех, кто их представляет, и не существуют для тех, кто о них не знает), или согласиться, что представления нескольких или даже одного человека уже обеспечивают их существование; но в этом последнем не требующем всеобщности случае достаточно, если кто-либо один составит представление о свойствах Медицейских планет, чтобы они появились на небе и чтобы остальные удовлетворились их созерцанием»¹⁰.

Далее в письме речь идет об астрологии. Объективирование картины мира должно было выбить почву из-под ног астрологии. Галилей меньше всего был склонен ждать, пока история последует за логикой. Для его взгляда на науку характерно убеждение, что развитие науки должно воплощать объективную реальность и соответствовать логическим связям. Но столь же характерно для Галилея понимание всей сложности исторического воплощения логики теоретического мышления и эксперимента. Мы опять возвращаемся к проблеме экспериментальной и логической убедительности научной теории и литературной убедительности аргументов в пользу этой теории. В данном случае Галилей добавляет к объективной логике астрономических открытий всю силу своего литературного темперамента.

В астрологии он видит пример субъективного понимания природы. Мысль о некаузальной гармонии движения небесных тел и судеб людей — это проявление все той же тенденции, глубоко враждебной Галилею, наиболее враждебной. Именно эту тенденцию он видел и в литературно-семантическом выведении отношений между явлениями природы из отношений между словами и во всех других мишенях своих критических выступлений.

Недостаточно понимая обстановку в целом, Галилей хорошо понимает, что прямая атака на астрологию резко ухудшит обстановку. Поэтому он хочет избежать открытого и прямого осуждения астрологии, во всяком случае того, что могло бы дать повод для официального обвинения, ведь астрология была под фактической защитой церкви.

Письмо Галилея к Дини — один из первых документов, игнорирующих весь враждебный лагерь схоластов и ориентированный на новые общественные круги. Галилей говорил о дискуссиях с противниками, как о положительном факторе: они помогали ему достигнуть большей ясности при изложении своих идей. Вместе с признанием позитивных результатов полемики, Галилей говорил о своем отвращении к ней: «Я занимался ею с невыразимым отвращением и близок к раскаянию по поводу труда и времени, так бесплодно растраченных на полемические заметки и сочинения»¹¹.

По-видимому, противоречие здесь кажущееся: оценки относятся к двум видам полемики, которые переплетаются в трудах Галилея, но не смешиваются. Первый вид — иногда спокойно-иронический, иногда раздраженный разбор выступлений плагиаторов типа Капры, интриганов и завистников. Именно этот разбор, эти перуны против недостойных врагов кажутся ему бесплодной потерей сил и времени.

Другая струя полемики — это терпеливое объяснение, которое подчас дополняет аргументы противника, затем заставляет его делать неизбежные выводы и наконец приводит к столь же неизбежному признанию истины. Этот метод иногда напоминает диалоги Сократа. Сходство и различие позволяют в данном случае точнее определить не только метод изложения Галилея, но и метод исследования.

Школа Платона считала сократовский метод — последовательное признание все новых и новых заключений, приводящее в конце концов к истине, — демонстрацией априорности знания. Эта иллюзия ушла потом из физики и надолго закрепилась в геометрии.

Галилей далек от феноменологического нанизывания фактов, но он не сторонник априорно-геометрических иллюзий. Каждое звено, которое Галилей присоединяет к цепи своих аргументов, это либо ссылка на реальное наблюдение, либо мысленный эксперимент, либо понятие, логически выведенное, но в принципе допускающее опытную проверку и обладающее, следовательно, собственно физическим смыслом.

Отсюда и вытекает струя эвристической полемики. Но она должна была иметь новый адрес. Если в цепи умозаключений каждое звено связано с некоторой предварительной или последующей, реальной или мысленной эмпирической проверкой, то вся цепь с наибольшей вероятностью может быть усвоена людьми, связанными с опытом. С каким именно опытом, с какой областью практического знакомства с природой? Очевидно, с той областью, где сохранение impetus'а кажется возможным, а понятие естественных мест кажется искусственным. Речь идет о среде, символом и примером которой служат не раз уже вспоминавшиеся мастера венецианского арсенала в начальных строках «Discorsi».

Есть еще одна особенность в полемических пассажах Галилея, интересная с гносеологической точки зрения. Он тратит очень много сил на разъяснение своим противникам несущественности фактов и соотношений, на которые они ссылаются. Этого критерия существенности не было в схоластической науке (конечно, если применить такой критерий к ней самой и не принимать во внимание несущественных для истории науки отдельных высказываний). В царстве чистой эрудиции значение приводимых сведений зависит только от авторитета источника. В царстве чистого эмпиризма нет возможности определить существенность различных наблюдений. Такая возможность появляется, когда различают явления (например, движение солнечного диска по небу) и их объективную причину (вращение Земли вокруг своей оси). Тогда непосредственные наблюдения переходят в мысленные или реальные эксперименты, где устраняются соответственно логически или физически — несущественные обстоятельства, затемняющие сущность процесса.

Такой метод исследования, понятный новой социальной среде, требует знакомого ей языка. После «Sidereus Nuncius» Галилей окончательно переходит от латыни к итальянскому языку. Галилей думает о читателях — он уверен в их существовании, — принадлежащих к новому социальному кругу. Галилей говорит о себе падуанскому поэту и священнику Паоло Гвальдо:

«Я пишу разговорным языком, т. к. необходимо чтобы любой человек мог прочесть и именно по этой причине этим же языком написан мой последний трактат. Меня побудило к этому зрелище того, как многие берутся за занятия, оставаясь безразличными к избранной профессии врача, философа и т. д. и не обладая способностями, и как другие, способные, погружаются в семейные заботы или в другие далекие от литературы занятия, потому что, как говорит Руццанте, обладая природными дарованиями, они всю жизнь не в состоянии понять содержание латинских трудов, внушив себе, что эти книги содержат сплошь важные и недоступные их разумению вещи по логике и метафизике, между тем природа, давшая им, как и философам, глаза, чтобы видеть ее творения, дала им также разум, чтобы быть в состоянии понимать и постигать эти творения»¹².

Непосредственное восприятие природы без груза схоластической учености позволяет простому здравому смыслу адекватным образом постичь причины явлений природы. Этот здравый смысл народа воплощен в его языке, язык народа приспособлен для такого рационального постижения природы, которое опирается на понятия, принципиально допускающие проверку при непосредственном наблюдении явлений природы. Таким образом, выбор языка в последнем счете связан с гносеологической платформой.

В свою очередь, конкретный собственно исторический резонанс его работ подкреплял гносеологическую платформу Галилея. Представители перипатетической космологии и геоцентризма считали неподвижность Земли «очевидной», а мысль о ее движении «безумной». Между тем, очень широкие круги приняли гелиоцентрическую концепцию в той форме, в какой ее излагал Галилей. Критерий очевидности вытекает не из пассивного созерцания мира. Поэтому признания более правильных представлений о природе можно ожидать прежде всего в социальных кругах, связанных с новыми сферами активного опыта и не перегруженных традиционными знаниями.

В связи с приведенными замечаниями можно посвятить несколько строк манере Галилея писать о себе в третьем лице. Он говорит о себе в третьем лице в личных письмах и излагает от первого лица представления о небесных телах и их движении, так же как закономерности механики, объясняющие движения тел. Изложение всегда представляет собой смесь объективных констатаций, автобиографических рассказов и полемических выпадов против старых, новых и иногда (в дидактических целях) воображаемых противников. Все это гораздо глубже и характернее для творчества Галилея, чем можно было бы подумать. У Галилея гносеологическая установка неотделима от онтологической. Он убежден в рациональной постижимости мира, потому что в мире царит объективное ratio, объективная гармония. Галилей убежден, что рациональное постижение мира должно опираться на понятия, почерпнутые из опыта мастерских, арсеналов, артиллерии и т. д., потому что объективная гармония мира состоит в кинематической схеме непрерывных движений тождественных себе тел, в механической схеме. Ее познание является для Галилея содержанием жизни, оно служит почвой и поводом для выбора друзей и приобретения врагов и неотделимо от общения с друзьями и борьбы с врагами.

Вернемся к отказу Галилея от компромиссов с перипатетиками. Подобное настроение появилось после полемики вокруг «Sidereus Nuncius», но высказывалось в сравнительно прямой форме после появления памфлетов, направленных против трактата Галилея об основах гидростатики («Discorsi intorno alle cose che stanno in su l'acqua»), о котором мы скажем несколько позже. В ответах Галилея мы неоднократно встречаем строки, продиктованные этим настроением.

В связи с выступлением Лодовико делле Коломбе Галилей говорит:

«Не стоит пытаться возражать тому, кто настолько невежественен, что для опровержения всех его глупостей (а их больше, чем строк в его сочинениях) потребовалось бы написать огромнейшие тома, бесполезные для сведущих кругов и ненужные толпе»¹³.

Там же далее эта мысль выражена еще резче;

«Можно ли унять глупцов, которые в момент, когда оспариваешь одну их глупость, выдвигают другую, еще большую?»¹⁴.

И наконец, на последних страницах ответа на выступление делле Коломбе мы встречаем следующую философию молчания:

«Молчать — удел отчаявшихся и убежденных, отдаться злобе и унынию — крайне нетактично, шутки и остроты неуместны в философии, признать ошибку и выразить согласие и благодарность тому, кто преподал истину, многим кажется недостойным (мне же это представляется высоко благородным); решиться заполнять рукописи туманными, лишенными смысла и понимания высказываниями по всякому поводу могут только те, кто ищет похвалы толпы, которая тем больше чтит, чем меньше понимает, и тот, кто идет на это, достоин презрения; и наконец, истину нашедшую подтверждение, как это имеет место у Галилея, совершенно невозможно опровергнуть рассуждениями»¹⁵.

Приведенные замечания были сделаны в связи с полемикой, поднявшейся вокруг уже упомянутой следующей после «Sidereus Nuncius», крупной работы Галилея, посвященной на этот раз основам гидростатики.

В сентябре 1611 г. кардинал Маттео Барберини и кардинал Гонзага (принадлежавший к мантуанскому герцогскому дому) посетили Козимо II. Великий герцог решил почтить своих гостей научным турниром. Спор шел об основах гидростатики. Незадолго до этого, в конце лета, Галилей спорил с перипатетиками по вопросу о весе льда. Перипатетики поддерживали мысль Аристотеля о холоде, вызывающем всегда увеличение плотности тел. Они определяли лед как сгущенную воду. Галилей заявил, что по его мнению лед — разреженная вода. Простое доказательство — лед плавает на поверхности воды — не убеждало перипатетиков, так как, по Аристотелю, плавание тел объясняется не их весом, а формой. Мысль о весе, меньшем, чем вес воды в том же объеме, как о причине плавания тел, вытекала из закона Архимеда: если тело вытесняет количество воды большего веса, чем его собственный вес, оно не может полностью погрузиться в воду.

Этот вопрос и был предметом дискуссии, организованной великим герцогом в честь приезда гостей. Аргументы в пользу Архимеда и против Аристотеля должны были оказаться чрезвычайно простыми и общими — ни о каких экспериментальных или теоретических деталях не могло быть и речи — противники Галилея их бы не поняли. Вивиани в биографии Галилея писал:

«По поводу диспутов о теории плавающих тел Галилей имел обыкновение говорить, что нет более утонченного и искусного наставника, чем невежество, потому что многие хитроумные заключения, подтвержденные новыми и точными опытами, были найдены, чтобы противостоять невежеству противников, для собственного же понимания он в них не нуждался»¹⁶.

«Многие остроумные результаты» относились к числу самых простых и общих схем — этого требовал характер дискуссии и уровень собеседников. И здесь, в царстве общих схем, Галилей пришел к очень важным позитивным идеям. Негативный результат дискуссии — упрочившееся убеждение в бесполезности спора внутри цеховых кругов.

В следующем, 1612 г. во Флоренции вышла «Discorso al Serenissimo don Cosimo II gran duca di Toscana intorno alla cose, che stanno in su l'acqua, о che in quella si mouveno» («Рассуждение о телах, плавающих в воде»)¹⁷.

В начале этой работы Галилей формулирует предмет спора. Затем он говорит о теории плавания тел, высказанной Архимедом, и продолжает:

«Выводы последнего я постараюсь подтвердить иным методом и иными средствами, приведя причины указанных явлений к внутренним и непосредственным принципам, причем выясняется и причина того изумительного и почти невероятного явления, когда ничтожное количество воды одним своим легким весом поднимает и поддерживает твердое тело, которое в сто и тысячу раз тяжелее этого количества воды. А так как это требует последовательного доказательства, то я прежде всего определю некоторые термины и установлю некоторые положения, которыми и воспользуюсь для своих целей как истинными и известными»¹⁸.

Прежде всего определяется удельный вес.

«Я считаю равными по удельному весу те вещества, которые имеют равный вес при равном объеме; так, например, если два шарика из воска и из какого-нибудь дерева, будучи равными по объему, имеют равный вес, то мы говорим, что такое дерево и воск одинаковы по удельному весу.

Одновременно с этим мы признаем равными по абсолютному весу такие два твердых тела, которые весят одинаково, хотя и разнятся по объему; так, например, если кусок свинца и кусок дерева весят каждый десять фунтов, то мы говорим, что они имеют одинаковый абсолютный вес, хотя объем дерева гораздо больше объема свинца и дерево, следовательно, легче по удельному весу.

Более тяжелым по удельному весу я считаю такое вещество, которое при равном объеме с другим телом весит более последнего; таким образом, я говорю, что свинец по удельному весу тяжелее, чем олово, так как, если взять их в равном объеме, то свинец будет весить больше»¹⁹.

Затем Галилей определяет понятие момента (momento). «Под именем момента в механике разумеется та сила, то усилие, то действие, с которым двигатель двигает и движимое сопротивляется; эта сила зависит не только от простой тяжести, но и от скорости движения и от различного наклонения путей, по которым совершается движение, потому что тяжесть производит большее действие при опускании по более наклонному пути, чем по менее наклонному. В общем, какова бы ни была причина этой силы, она сохраняет название момента; мне казалось, что это слово не является новостью в нашем языке, так как, если не ошибаюсь, часто говорят: «Это важное дело, а то имеет меньше значения» (di poco momento), или: «мы ценим пустые вещи и мы пренебрегаем вещами, имеющими значение» (son di momento). Эти метафоры, по моему мнению, взяты из механики»²⁰.

Галилей обозначил термином momento количественную меру важности, значения (что соответствует смыслу этого слова в латинском и итальянском языках), которое приобретает тяжесть тела в зависимости от направления движения тела и скорости его движения в этом направлении. Следовательно, равновесие тела и вытесненной им воды рассматривается по аналогии с равновесием грузов на коромысле, которое достигается, когда моменты сил тяжести, действующие на грузы, оказываются равными.

Плаванье тела зависит только от его удельного веса, и абсолютные количества в задачу не входят. «Я доказал, — говорит Галилей, — что достаточно наличия разницы в удельном весе между средою и телом, частные же и абсолютные веса могут быть какими угодно; таким образом, любое тело, будь только оно по удельному весу легче воды, может быть поднято десятью и менее фунтами воды, хотя бы оно само весило тысячу фунтов, и наоборот, другое тело, если оно по удельному весу тяжелее воды, не может быть поднято и поддержано целым морем, хотя бы абсолютный вес его не превышал и одного фунта»²¹.

Применение понятия момента к гидростатической задаче означает, что равновесие между телом и вытесненной им водой выводится из сравнения путей, которые прошли бы тело и жидкость под действием силы. Галилей сравнивает путь, который проходит тело в силу своей тяжести, и путь, проходимый вытесненной водой. Эти пути должны быть пройдены с определенными скоростями. Моменты зависят от этих скоростей, и в случае, когда скорости обратно пропорциональны массам, моменты будут равными, что и соответствует плаванию тел без дальнейшего погружения. Здесь Галилей, по существу, пользуется тем же методом, который был им выдвинут в «Le meccaniche» и имел долгую предысторию, включающую идеи Леонардо, Кардано, Гвидобальдо и многих других предшественников Галилея.

Принцип виртуальных перемещений, высказанный в строгой и отчетливой форме в XVIII в., обосновывает статику, исходя из динамических понятий, выводит условия равновесия системы из анализа движений тел, из анализа изменений состояния системы. При нарушении равновесия тела, входящие в систему, переместились бы на некоторые расстояния с той или иной скоростью. В своих предшествующих работах по механике и позже, в «Discorsi», Галилей выводит из анализа возможных, виртуальных перемещений условия равновесия системы, состоящей из дискретных твердых тел. Например, рычаг первого рода с неравными, в общем случае, плечами уравновесится, если на эти плечи действуют две силы, обратно пропорциональные виртуальным перемещениям: на короткое плечо (меньшее перемещение при нарушении равновесия) — большая сила, на длинное плечо — меньшая сила. Отсюда следует, что произведение силы на путь, пройденный телом, не может быть увеличено в машине: то, что выигрывается в силе, теряется в расстоянии, в величине перемещения. Эти соотношения, известные еще предшественникам Галилея, были высказаны им в виде общего принципа механики. Мы вспоминали об указанном принципе в связи с «De motu» и «Le meccaniche».

Титульный лист трактата «О плавающих телах»

Галилей применил принцип виртуальных перемещений к движению тел на наклонной плоскости. Если один груз движется по наклонной плоскости, а другой — вертикально, то их можно при некоторых условиях уравновесить. Каковы эти условия? Они состоят в обратной пропорциональности между грузами и проходимыми ими расстояниями. Пусть груз, опускающийся с заданной высоты по наклонной плоскости, достигает земли, проходя вдвое большее расстояние, чем груз, опускающийся на землю с той же высоты. Иначе говоря, длина наклонной плоскости вдвое больше, чем высота начальной точки над землей. Тогда сползающий по наклонной плоскости груз может уравновесить с помощью переброшенной через блок веревки вдвое меньший груз, висящий над землей, груз, которому при нарушении равновесия предстоит вдвое меньший путь до земли. Эти соотношения Галилей применил теперь к равновесию двух сил: тяжести плавающего тела и тяжести вытесненной им воды.

Что собственно означает понятие виртуального перемещения, независимо от тех или иных количественных соотношений между скоростями, силами тяжести и моментами этих сил? В качественном аспекте это понятие означает: в непротяженной точке существует определенное отношение между процессами; положение, в котором тело достигает равновесия, определяется бесконечно малыми движениями и отношениями между динамическими переменными, характеризующими эти движения. Это — зародыш серии все более точных определений — вплоть до мысли о точке, как о пределе бесконечно уменьшающегося отрезка. Указанная серия совпадает с эволюцией дифференциального представления о пространстве, времени и движении. Галилей показал, что точку и мгновение характеризуют определенные физические величины, что, вопреки Аристотелю, понятия линии, состоящей из бесконечного числа точек, и интервала времени, состоящего из бесконечного числа мгновений, имеют физические эквиваленты.

Принцип виртуальных перемещений противоречит идее статического равновесия вселенной как исходной идее космологии. Статика становится чем-то вторичным по отношению к динамике. Статические соотношения выводятся из динамических.

Правда, пока речь идет не о вселенной и даже не о солнечной системе. Но учение о равновесии тела и вытеснении им жидкости, трактуемое с точки зрения динамики, это подготовка к новым представлениям о движении небесных тел.

Подготовка идет не только в этом направлении, и подготовляется не только новая схема мироздания — идея однородного пространства, лишенного статической конфигурации естественных мест. Подготовляются конкретные исторические формы, литературные приемы и тактика завоевания и преобразования умов для новой картины мира.

Вторая часть трактата о плавающих телах посвящена полемике с перипатетиками. Прежде всего Галилей рассматривает известный ему с пизанских времен трактат Бонамичи и спорит против перипатетического тезиса: тело тонет или держится на поверхности в зависимости не от удельного веса, а от формы. Почему не тонет металлическая пластинка с загнутыми краями? Галилей объясняет, что в данном случае нужно учитывать вес агрегата из пластинки и воздуха.

В заключение Галилей рассматривает спор между Аристотелем и атомистами по вопросу об участии частиц вещества в гидростатических явлениях. Он во многом идет от Аристотеля назад к Демокриту.

Трактат о плавающих телах вызвал ряд враждебных откликов Лодовико делле Коломбе и других. Ответы Галилея непосредственно связаны с его предшествующими астрономическими выступлениями единой тактической и психологической линией.

В стане врагов Галилея в это время также происходило некоторое изменение тактики. От полемических памфлетов переходили к прямым доносам. Как ни разочаровывала Галилея полемика вокруг «Sidereus Nuncius» и «Cose che stanna», перипатетики еще меньше могли быть довольны ее результатами. Каждое их открытое выступление приводило к поражению. Тогда литературно-критические памфлеты (иногда бывшие и доносами) были дополнены прямыми доносами. Граница между этими жанрами была всегда нечеткой, но исследователю борьбы за гелиоцентризм, когда он приближается примерно к 1613 г., приходится обращаться не столько к библиотекам, сколько к архивохранилищам. Благодаря трудам Кантора, Вольвиля, Фаваро и других мы располагаем теперь многими документами из архивов инквизиции. Опубликованная Фаваро переписка Галилея также приоткрывает картину подготовки инквизиционных процессов; кое-что становилось известным Галилею и его корреспондентам.

В конце 1612 г. друг Галилея римский художник Чиголи сообщил ему о заговоре, готовящемся в доме флорентийского архиепископа Марцимедичи.

«От одного моего друга, очень милого священника, весьма преданного Вам, я узнал, что группа лиц, недоброжелательно и завистливо относящихся к талантам и заслугам Вашим, собирается и совещается в доме архиепископа. В озлоблении они стараются найти способ нанести Вам удар по какому-либо поводу, по вопросу ли о движении Земли или по какому-либо другому. Один из них уговаривал некоего проповедника объявить с церковной кафедры, что Вы высказываете сумасбродные мысли. Этот священник, распознан здесь злобные намерения, ответил на это предложение так, как подобает доброму христианину и священнослужителю. Я пишу вам об этом, чтобы вы остерегались зависти и недоброжелательства этих злоумышленников, часть которых Вы знаете по их писаниям, смешным и невежественным, поэтому Вы должны примерно знать, кто эти люди»²².

Друзья Галилея в свою очередь вербовали новых сторонников гелиоцентризма, а время от времени переходили в наступление. В декабре того же 1612 г. князь Чези написал Галилею, что сам Чиголи, расписывая папскую капеллу, нарисовал под изображением Мадонны Луну в таком виде, в каком она изображена в «Sidereus Nuncius». Переписка Галилея за 1612—1614 гг. содержит много сообщений о переходе отдельных ученых на позиции гелиоцентризма.

Летом 1612 г. Галилей хотел уточнить позицию церкви или хотя бы отдельных прелатов в столкновении перипатетической космологии и системы Коперника. Он обратился с просьбой сообщить свое мнение к кардиналу Карло Конти. Последний ответил ему следующим письмом:

«Вы спрашиваете, поддерживает ли святое писание принципы Аристотеля, касающиеся устройства вселенной. Если Вы говорите о неразрушимости неба, на что как будто бы указывает ваше письмо, где Вы говорите, что ежедневно открываете на небе новые вещи, то на это я отвечу, что нет никакого сомнения в том, что писание не поддерживает Аристотеля, даже скорее наоборот, ибо общее мнение святых отцов было то, что небо подвержено разрушению»²³.

Таким образом, перипатетический тезис о неизменности неба не должен считаться канонизированным. Что же касается неподвижности Земли, то Конти считает ненужным «без большой необходимости» отказываться от этого тезиса — он совпадает с текстами святого писания. Впрочем, Конти сам указывает возможность отказа от буквального толкования этих текстов. О вращении Земли говорится:

«Другое движение — круговое, так что небо, оставаясь неподвижным, казалось бы нам движущимся благодаря движению Земли, подобно тому, как мореплавателю кажется, что движется не он, а берег; таково было мнение пифагорейцев, которому следовали затем Коперник, Кальканьини и другие. Оно кажется менее соответствующим писанию. Если фразы, где говорится, что Земля стоит неподвижно и твердо, могут пониматься в смысле вековечности Земли, как указывает Лорини, то в тех местах, где говорится, что Солнце обращается и небеса движутся, писание не может иметь другого истолкования, если только оно не говорит, приспособляясь к привычному образу понимания народа, а такой способ толкования без большой к тому необходимости не должен применяться. Тем не менее Диего Стуника в комментариях на девятую главу книги Иова, стих 6-й, говорит, что более соответствует писанию считать, что Земля движется, но его истолкование не является общепринятым»²⁴.

Через год Галилей получает еще одно напоминание о библейских и евангельских текстах. Монсиньор Агукки, приближенный папы, говорит, что толкование текстов, утверждающих неподвижность Земли и движение Солнца, подозрительно в глазах церкви. Агукки говорит о различных основаниях, удерживающих его от признания схемы Коперника.

«Первое — это авторитет святого писания, которое во многих местах с большой ясностью утверждает противное. Я не игнорирую ответов, которые можно предложить для защиты, но я думаю, что они не удовлетворят тех, кто к подобному истолкованию текстов, имеющих очень ясный смысл, не считает возможным прибегать, особенно потому, что еретики, охотно пользуясь такими толкованиями, тем самым делают их очень подозрительными»²⁵.

Толкование писания — прерогатива церкви. Нарушение такой прерогативы греховно. Можно, не впадая в грех самостоятельного толкования текстов, примирить астрономию с ними: астрономия не претендует на объективный смысл своих выводов.

Этот путь намечен давно. Впервые — протестантами. Виттенбергские богословы встретили книгу Коперника с нескрываемым раздражением. Они не хотели канонизировать творения отцов церкви, т. е. определенное истолкование священного писания, и с тем большей энергией выступали за нерушимость буквального смысла библейских текстов. Осиандер, наблюдавший за изданием книги Коперника, включил в свое предисловие оговорку о чисто условном смысле гелиоцентрической системы: «...это вовсе не с целью убедить кого-либо, что все это действительно так, но для того только, чтобы можно было вести вычисления».

Такая позиция устраивала и католическую церковь. Но она не устраивала Галилея. Поэтому Галилей должен был вступить на запретную почву и отвергнуть претензии теологии на контроль над наукой. Церковь хотела ограничить науку феноменологическими констатациями и априорными условными соглашениями, не претендующими на объективную достоверность. Он решил вступить на опасную почву толкования текстов, чтобы согласовать их смысл с результатами астрономических наблюдений и кинематической схемой гармонии мироздания.

В ноябре 1613 г. ученик и друг Галилея бенедиктинец Бенедетто Кастелли стал профессором математики в Пизе. Вскоре он сообщил Галилею, что в университете ведется открытая борьба против астрономических идей Галилея. Далее он рассказал о беседах во дворце великого герцога — двор тогда находился в Пизе. За столом, в присутствии герцога и его семьи, велись обычные тогда ученые диспуты. Каноник Беллавити во время диспутов попеременно защищал птолемеевскую и коперниканскую системы мира.

Заметим попутно, что этот обычай защищать тезисы disputationis gratia, т. е. в порядке диспута, разрешавшего высказывать самые еретические мысли без риска стать жертвой инквизиции, многое объясняет в истории идейной борьбы XVII в. Этот обычай сохранялся потому, что инквизиция считала совершенно невинными схоластические словопрения любого содержания, пока они не претендовали на что-либо большее, чем интеллектуальная игра.

В инквизиционных решениях, в литературе и в письмах того времени проводилось резкое различие между условной защитой некоторых идей и их защитой in serio. Забегая вперед, заметим: Галилей мог рассчитывать, что его серьезные аргументы избегнут запрета, если он придаст им форму условной защиты коперниканства. Но это, как мы знаем, не удалось. Заметим также, что условная трактовка коперниканства — исторический прообраз агностически-позитивистских и прагматических концепций будущего — была связана с давней традицией аргументов disputationis gratia.

Вернемся к рассказу Кастелли. Вдовствующая герцогиня задержала Кастелли, когда он уходил из дворца, вступила в спор о движении Земли и, ссылаясь на тексты писания, отрицала схему Коперника.

«Тогда я, — пишет Кастелли, — после приличествующих возражений, выступил как богослов и с такой уверенностью и торжественностью, что Вы бы были очень довольны, если бы могли меня слушать. На помощь мне пришел и синьор Антонио, и это меня воодушевило так, что, хотя уже одного присутствия их светлостей было достаточно, чтобы меня устрашить, я с честью выполнил свою задачу. Великий герцог и герцогиня были на моей стороне, а синьор Паоло Джордано очень кстати выступил в мою защиту с цитатой из святого писания. Только одна вдовствующая герцогиня мне возражала, но и то, я думаю, она делала это лишь для того, чтобы послушать меня»²⁶.

Получив письмо Кастелли и выслушав рассказ одного из своих друзей, присутствовавших на приеме у великой герцогини, Галилей принял вызов. Он знал, что беседа с Кастелли была инспирирована его врагами и носила провокационный характер. Но Галилей рассчитывал дать в руки своих сторонников безупречную концепцию, безупречную и в научном и в богословском смысле. Он хотел построить эту концепцию за счет теологии, на основе свободного толкования библейских текстов и однозначности научных выводов.

Галилей дал ученикам и последователям необходимый для борьбы документ в форме письма к Кастелли. Оно было переписано в большом числе экземпляров и широко распространилось.

Портрет Галилея. Гравюра XVII в.

Первый тезис письма: священное писание не может ошибаться, но могут ошибаться те, кто изъясняет смысл писания.

«Что касается первого из вопросов вдовствующей герцогини, то мне кажется, что он мудро был поставлен ею и что Ваше священство мудро согласились с тем, что священное писание не может вводить в заблуждение или заблуждаться и что его предписания обладают абсолютной и ненарушимой истинностью. Я только хотел бы добавить, что, хотя не может заблуждаться писание, но заблуждаться иной раз могут некоторые его истолкователи и изъяснители; ошибки эти могут быть различными, и одна из них является очень серьезной и очень распространенной, именно, ошибочно было бы, если бы мы захотели держаться буквального смысла слов, ибо, таким образом, появились бы не только различные противоречия, но и тяжкие ереси и даже богохульства»²⁷.

Таким образом, возможность ошибок в истолковании библейских и евангельских текстов не исключает необходимости их истолкования. Где же критерий для выбора правильной интерпретации?

В священном писании есть места, не согласованные с истиной, если их понимать буквально. Они приноравливаются к пониманию необразованных людей. Образованные люди должны искать в священном писании такой смысл, который не противоречит науке.

«В писании, чтобы приноровиться к пониманию большинства людей, высказываются многие положения, несогласные с истиной, если судить по внешности и брать буквально его слова, тогда как природа, напротив, непреклонна и неизменна, и совершенно не заботится о том, будут или не будут ее скрытые основы и образ действия доступны пониманию людей, так что она никогда не преступает пределы законов, на нее наложенных. Поэтому мне кажется, что, поскольку речь идет о явлениях природы, которые непосредственно воспринимаются нашими чувствами или о которых мы умозаключаем при помощи неопровержимых доказательств, нас нисколько не должны повергать в сомнение тексты писания, слова которых имеют видимость иного смысла, ибо ни одно изречение писания не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы»²⁸.

Если смысл писания сам должен быть определен так, чтобы он не противоречил непререкаемому источнику знания — наблюдению природы, то нет нужды ссылаться на писание при обсуждении научных вопросов.

Дальше Галилей говорит о тех, кто прибегает в научных спорах к ссылкам на священное писание.

«Но если такие люди на самом деле считают, что они правильно понимают какое-либо выражение писания и потому считают, что они обладают абсолютной истиной в вопросе, о котором они намерены спорить, то пусть они скажут чистосердечно, считают ли они, что в естественнонаучном споре тот, кто защищает истину, имеет большое преимущество перед тем, кто защищает ложное положение, Они, я знаю, ответят мне, что это так и что тот, кто защищает истину, будет располагать тысячью фактов и тысячью доказательств в свою пользу, противник же его не будет иметь ничего, кроме софизмов, паралогизмов и ошибочных суждений. Но если они, не выходя за пределы естественнонаучных понятий и не пользуясь никаким другим оружием, кроме философского, в состоянии одолеть своих противников, то зачем же, вступая в схватку, они тотчас же берутся за оружие непреодолимое и страшное, один взгляд на которое устрашает любого самого бдительного и испытанного бойца?»²⁹.

В качестве примера Галилей рассматривает легенду об Иисусе Навине, остановившем Солнце, и трактует ее следующим образом. Если Солнце остановилось в своем движении, то остановилась и вся солнечная система, гармония ее не нарушилась и день продолжался, поскольку Земля также остановилась в своем вращении. Сейчас нам представляется, что Галилей ввел совершенно произвольное утверждение о связи вращения Земли с вращением Солнце, чтобы согласовать гелиоцентризм с легендой. Но исторически это имело обратный смысл. Никого не интересовало (Галилея, вероятно, еще меньше, чем других), зависит ли вращение Земли от вращения Солнца. Всех интересовало другое: изменение смысла легенды, продиктованное выводами астрономии.

В декабре 1614 г. во Флоренции доминиканский монах Томмазо Каччини выступил с проповедью в церкви Санта Мария Новелла. Он процитировал слова Иисуса На-вина: «Солнце, стой над Габаоном!» и затем заявил, что Галилей выдвигает идеи, противоречащие этому месту Библии. Галилей узнал от Кастелли об этом выступлении. О нем стало известно и в Риме. Князь Чези пишет Галилею:

«Эти враги знания, которые стремятся отвлечь Вас от Ваших героических и столь полезных открытий и занятий, принадлежат к числу тех озлобленных и взбешенных людей, которые никогда не успокоятся, и наилучшее средство решительно их сразить — это, не обращая на них никакого внимания, как только Ваше самочувствие улучшиться, продолжать Вашу работу. Пусть они выступят публично и покажут сведущим лицам, в чем состоят их доводы. Они этого не посмеют сделать или сделают это себе самим в посрамление. Вскоре я сообщу Вам более полное свое мнение о том, как дать отпор их непомерной беспокойности»³⁰.

Можно думать, что второе письмо Чези (оно не подписано и написано другой рукой, но на нем помечено рукой Галилея «князь Чези») это очень тонкое и продуманное наставление для борьбы против врагов Галилея. Здесь даже предусмотрено привлечение в качестве противника Каччини кого-либо из его собратьев по доминиканскому ордену. Вообще это любопытный документ эпохи непрерывных интриг и заговоров. Но для основной линии конфликта здесь интересно очень резкое подчеркивание одного момента. Нужно, говорит Чези, отразить нападение, не затрагивая вопроса о системе Коперника.

«Нужно только избегать разговора о Копернике, чтобы это не послужило поводом для разбора в другой конгрегации вопроса о том, следует ли учение Коперника допустить или осудить. Защитники противоположной партии могли бы быстро решить этот вопрос отрицательно, и вслед за тем в конгрегации индекса был бы поставлен вопрос о запрещении этого автора, и дело было бы погублено, коль скоро положение таково, как я Вам описал, и коль скоро большинство составляют перипатетики»³¹.

К тому времени, когда Галилей получил это наставление, благожелательный доминиканец уже был найден. Мало того, весной следующего, 1615 г. Чези прислал Галилею книгу «Письмо отца настоятеля Паоло Антонио Фоскарини, члена ордена кармелитов, к Себастьяну Фантони, генералу ордена, о мнении пифагорейцев и Коперника о движении Земли и неподвижности Солнца и о новой пифагорейской системе мира», изданную в феврале в Неаполе³². Но тогда же в феврале патер Лорини написал донос на Галилея и на его единомышленников, адресованный члену инквизиционной конгрегации кардиналу Паоло Сфондрати³³. Каччини отвез этот документ в Рим.

Донос был написан 7 февраля, а 16 февраля на Галилея обрушился с амвона епископ Фиезоле монсиньор Герардини. Галилей написал в Рим своим друзьям и попросил помощи и информации. Друзья побывали у Беллармино и получили от него заверение, что он ничего не знает. В действительности за несколько недель до этого Беллармино присутствовал на заседании конгрегации святой инквизиции, где обсуждали заявление Лорини и постановили затребовать от архиепископа и инквизитора Флоренции оригиналы криминального письма Галилея к Кастелли³⁴.

Определенный и прямой ответ от Беллармино был получен на вопрос об отношении церкви к системе Коперника. Эта система противоречит святому писанию и будет терпима лишь до тех пор, пока ее не станут считать отображением реальной действительности.

Получив такое сообщение, Галилей 23 марта 1615 г. отправляет Дини большое письмо, посвященное одной теме — объективному характеру коперниканства³⁵. Галилей отбрасывает оссиандеровский конвенционализм и говорит, что Коперник придавал своей теории объективный смысл. В это время Галилей готовил более обстоятельное изложение своего астрономического credo — письмо к великой герцогине Кристине Лотарингской. Но идея объективности гелиоцентризма там несколько затеняется теологическими конструкциями. В письме к Дини от 16 мая она выражена в чрезвычайно яркой и отчетливой форме.

Когда читаешь документы инквизиционного процесса, начатого по доносу Лорини, и переписку Галилея в 1615 г., отчетливо вырисовывается главное — борьба за объективную трактовку гелиоцентризма. В мае мысль о такой трактовке была высказана Галилеем в письме к Дини. За месяц до этого противоположную точку зрения — конвенционалистскую и прагматическую оценку учения Коперника высказал кардинал Беллармино.

Он получил от Фоскарини его коперниканский трактат и ответил:

«Во-первых, мне кажется, что Ваше священство и господин Галилео мудро поступают, довольствуясь тем, что говорят предположительно, а не абсолютно, я всегда полагал, что так говорил и Коперник. Потому что, если сказать, что предположение о движении Земли и неподвижности Солнца позволяет представить все явления лучше, чем принятие эксцентров и эпициклов, то это будет сказано прекрасно и не влечет за собой никакой опасности. Для математика этого вполне достаточно. Но желать утверждать, что Солнце и действительно является центром мира и вращается только вокруг себя, не передвигаясь с востока на запад, что Земля стоит на третьем небе и с огромной быстротой вращается вокруг Солнца, — утверждать это очень опасно, не только потому, что это значит возбудить всех философов и теологов-схоластов, это значило бы нанести вред святой вере, представляя положения святого писания ложными»³⁶.

Конечно, Беллармино подозревал, что Галилей и Фоскарини придерживаются объективной трактовки гелиоцентризма и не склонны к условно-гипотетической версии. Он, как и кардинал Маттео Барберини — будущий Урбан VIII и многие другие прелаты, охотно закрыл бы глаза на содержание криминальных трактатов, если бы их авторы не продолжали настаивать на объективном смысле гелиоцентризма. На этот случай Беллармино предупреждает о неизбежном запрете коперниканства. Он не признает за учеными права толкования святого писания. Это — прерогатива отцов церкви. Они же всё, что в Библии говорится о движении Солнца, понимают буквально.

«Во-вторых, как Вы знаете, собор запретил толковать священное писание в разрез с общим мнением святых отцов. А если Ваше священство захочет прочесть не только святых отцов, но и новые комментарии на книгу «Исхода», псалмы, Экклезиаст и книгу Иисуса, то Вы найдете, что все сходятся в том, что нужно понимать буквально, что Солнце находится на небе и вращается вокруг Земли с большой быстротой, а Земля наиболее удалена от неба и стоит неподвижно в центре мира. Рассудите же сами, со всем своим благоразумием, может ли допустить церковь, чтобы писанию придавали смысл, противоположный всему тому, что писали святые отцы и все греческие и латинские толкователи?»³⁷.

В заключение письма Беллармино с весьма неожиданной стороны подходит к коперниканскому разделению видимых явлений и их объективной основы. Коперник цитировал Вергилия: «Гавань мы покидаем, назад отступают и гавань и горы». Аналогичным образом движение Солнца — видимый эффект действительного движения Земли. Можно приписать библейским текстам такой феноменологический смысл: они говорят о кажущихся движениях. Но Беллармино против такой трактовки Библии. По поводу слов царя Соломона «восходит солнце и заходит» он пишет:

«Если же вы мне скажете, что Соломон говорит о явлении так, как мы его видим, и говорит: нам кажется, что движется Солнце, так же как тому, кто удаляется от берега на корабле, кажется, что берег удаляется от корабля, то на это я отвечу, что находящийся на корабле, хотя ему и кажется, что берег удаляется от него, все же знает, что это обман, и исправляет его, понимая ясно, что движется корабль, а не берег, что же касается Солнца и Земли, то нет никакой уверенности в том, что нужно исправить обман, ибо ясный опыт показывает, что Земля неподвижна и что глаз не обманывается, когда говорит нам, что Солнце движется, так же как не обманывается он, когда свидетельствует, что Луна и звезды движутся»³⁸.

Беллармино ни в коем случае не идет на птолемеево решение вопроса, он отказывается признать различные схемы движения небесных тел равноценными и оправдываемыми лишь прагматически. Критерий выбора абсолютной системы отсчета вполне средневековый: правильной, истинной, абсолютной является та система отсчета, в которой движение светил соответствует библейским текстам, истолкованным буквально.

Много лет спустя Галилей показывал письмо Беллармино (Фоскарини передал его Галилею через друзей последнего), чтобы удостоверить его первыми строчками свою католическую безупречность. Но теперь его интересует существо дела. Галилей пишет Фоскарини и набрасывает свои замечания об учении Коперника³⁹.

Среди этих замечаний два останавливают наше внимание. Первое имеет существенное значение для истории понятия относительности. Картина относительного смещения корабля и берега и все аргументы Коперника, релятивизирующие движения, не дают решения. С такой точки зрения движение Земли и движение Солнца — равноправные концепции. Но существуют факты, однозначно определяющие абсолютную истинность схемы Коперника. Мы остановимся на этой идее Галилея позже, в связи с «Диалогом» и с галилеевой теорией приливов.

Второе замечание связано с только что упомянутым: теория, которая соответствует явлениям, — истинная теория, теория, не соответствующая явлениям, — ложная.

«Верно, — пишет Галилей, — что одно дело доказать, что, принимая движение Земли и неподвижность Солнца, мы можем представить все наблюдаемые явления, и другое дело доказать, что эта гипотеза действительно обладает истинностью. Но верно также и то, что другая, обычно принимаемая, система не может объяснить все происходящие явления. Поэтому она безусловно ложна, истинной системой может быть только та, которая очень хорошо соответствует явлениям, и нельзя и не нужно требовать от какого-нибудь положения большей истинности, чем соответствия со всеми явлениями»⁴⁰.

Этот тезис не носит феноменологического характера: под «соответствием» Галилей понимает соответствие не только отдельным наблюдениям, но и соответствие общим каузально-кинетическим принципам, подтвержденным всей суммой известных людям явлений. Основное острие этого тезиса направлено против библейских текстов, как критериев для выбора научной теории.

Таковы в беглом и неполном изложении материалы переписки Галилея и связанных с перепиской заметок. Теперь взглянем на некоторые данные о ходе инквизиционного следствия. Присланное Лорини письмо Галилея к Кастелли было передано эксперту, который ограничился несколькими довольно безобидными замечаниями⁴¹. Между тем в Пизе флорентийский архиепископ пытался подучить у Кастелли оригинал письма. Это ему не удалось, но вскоре оказалось и не нужным: у Беллармино уже была идентичная копия письма. 19 марта 1615 г. на заседании инквизиционной конгрегации под председательством папы Павла V было постановлено допросить Каччини, и на следующий день этот допрос состоялся. Каччини рассказал о своей проповеди и других известных уже нам событиях, обвинил Галилея и его учеников в противоречащих писанию астрономических взглядах, упомянул о других своих подозрениях (в частности, рассказал о дружбе Галилея с Паоло Сарпи) и был отпущен. Конгрегация поручила флорентийскому инквизитору допросить некоторых названных Каччини лиц. Вызванный на допрос ученик Галилея Аттаванти, быть может, нарушил клятву о сохранении тайны и сообщил Галилею о следствии⁴². Во всяком случае Галилей решил приехать в Рим и отвести грозу, нависшую над делом его жизни.

О пребывании Галилея в Риме с декабря 1615 по март 1616 г. мы знаем по его переписке и по переписке других лиц. Среди последней выделяются донесения уже знакомого нам тосканского посла в Риме Гвиччардини. Когда Галилей приезжал в первый раз в Рим, Гвиччардини оценил обстановку значительно правильней, чем Галилей. На этот раз Гвиччардини выполнил все предписания герцога Козимо II и нового, сменившего Винту министра Пиккена; Галилею снова предоставили помещение в римском дворце герцога, и посольство всячески демонстрировало перед Римом высокое положение Галилея в Тоскане. Галилей вручил рекомендательные письма герцога выдающимся представителям римской знати — кардиналу дель Монте, князю Паоло Орсини, его брату Алессандро Орсини, только что в свои 22 года получившему кардинальскую шапку, племяннику папы кардиналу Боргезе (он по обычаю, как «кардинал-непот», был секретарем папы). В письмах Козимо II ручался за благонамеренность Галилея и, более того, утверждал, что: «его мнения отнюдь не являются ошибочными, как это хотят доказать некоторые».

По-видимому, личная судьба Галилея была решена быстро. Его согласились не трогать. Но Галилей хотел воспрепятствовать осуждению и запрету учения Коперника. В феврале 1616 г. Галилей писал Пикене:

«Все те лица, которые руководят этим делом, засвидетельствовали мне прямо и открыто, что в принятом решении установлена моя невинность и благочестие, а также дьявольская злобность и злая воля моих преследователей, так что, поскольку речь идет об этой стороне, я могу в любое время возвратиться на родину. Но с моим личным делом связано дело, касающееся не только меня, но и целого ряда людей, которые вот уже 30 лет и в печатных трудах, и в частных письмах, и в публичных выступлениях, и в проповедях, и в личных беседах заявляли и заявляют себя приверженцами некоторого учения и мнения, небезызвестного Вашему превосходительству, и это учение сейчас обсуждается, чтобы вынести о нем то решение, которое будет справедливым и наилучшим»⁴³.

Но здесь попытки Галилея не увенчались успехом. 24 февраля богословы-цензоры решительно осудили идею Коперника, довольно невнятно изложенную в присланной им подлежащей цензуре формуле, а 5 марта 1616 г. конгрегация индекса внесла книгу Коперника и ряд других в число запрещенных. Приведем декрет конгрегации.

«Декрет

святой конгрегации преосвященнейших господ кардиналов, особо назначенных святейшим господином нашим папой Павлом V и святым апостолическим престолом для составления указателя книг, подлежащих разрешению, запрету, уничтожению и печатанию во вселенском христианском государстве.

Так как некоторое время тому назад появились на свет среди прочих некоторые книги, содержащие различные ереси и заблуждения, то святая конгрегация преосвященнейших господ кардиналов, назначенных для составления указателя, чтобы из чтения их не произошло тяжелого ущерба во всем христианском государстве, соизволила, чтобы они были вовсе осуждены и запрещены, так что настоящим декретом святая конгрегация осуждает и запрещает таковые как напечатанные, так и могущие быть напечатанными где бы то ни было и на каком бы то ни было наречии, и предписывает под страхом наказаний, установленных святым Тридентским собором и указателем запрещенных книг, чтобы никто отныне, какого бы он ни был звания и какое бы ни занимал положение, не смел печатать их или содействовать печатанию, хранить их у себя или читать, а всем, кто имеет или впредь будет иметь их, вменяется в обязанность немедленно по опубликовании настоящего декрета представить их местным властям или инквизиторам. Книги эти ниже обозначены, а именно:

Кальвинистская теология в трех книгах, Конрада Шлюссербурга.

Возрождающийся шотландец, или комментарий на три первых книги кодекса...

Историческое изложение важнейшего вопроса христианских церквей, в особенности в западных странах, от апостолических времен до наших дней, Якова Уссерия, профессора святой теологии в Дублинской академии в Ирландии.

Фридриха Ахилла, герцога Вюртембергского, Рассуждение о первенстве между странами Европы, имевшее место в Тюбингенской коллегии, года от рождения Христа 1613.

Толковник Донелли, или комментарии Гуго Донелли по гражданскому праву, сокращенно изложенные...

А так как до сведения вышеназванной конгрегации дошло, что ложное и целиком противное священному писанию пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учат Николай Коперник в книге об обращениях небесных кругов и Дидак Астуника в комментариях на книгу Иова, уже широко распространяется и многими принимается, как это видно из появившегося в печати послания некоего кармелитского патера под названием: «Письмо кармелита отца Паоло Антонио Фоскарини по поводу мнения пифагорейцев и Коперника о движении Земли и неподвижности Солнца и новой пифагорейская системы мира. Неаполь, у Лазаря Скориджио, 1615», в котором этот патер пытается показать, что вышеназванное учение о неподвижности Солнца в центре мира и движении Земли согласно с истиной и не противоречит святому писанию, — то, чтобы такого рода мнение не распространялось мало-помалу далее на пагубу католической истине, конгрегация определила: названные книги Николая Коперника, Об обращении сфер и Дидака Астуника, Комментарии на Иова должны быть временно задержаны впредь до их исправления. Книга же отца Паоло Антонио Фоскарини, кармелита, вовсе запрещается и осуждается. Все книги, учащие равным образом тому же, запрещаются, и настоящий декрет соответственно запрещает и осуждает их или временно задерживает. В удостоверение сего настоящий декрет скреплен подписью и приложением печати преосвященнейшего и достопочтеннейшего господина кардинала святой Цецилии, епископа Альбанского, 5 марта 1616 г.»⁴⁴

Книги Шлюссербурга, «Возрождающийся шотландец» и т. д. запрещены по чисто политическим и религиозно-догматическим соображениям. Вторая часть — коперниканские книги — разбиты на две группы. Книги Коперника и другие книги, где проблема согласования гелиоцентризма с библейскими текстами является не основной, «временно задерживаются впредь до их исправления». Письмо Фоскарини запрещено. Исправления должны были устранить из книги Коперника все, что противопоставляет астрономию канонизированной догме, иначе говоря, посягает на абсолютную истину откровения. В конце концов вопрос по-прежнему стоял о выборе между конвенционалистской, условно-гипотетической трактовкой астрономических данных и признанием их объективной ценности.

В этот трагический для науки момент выявилось ее действительное направление. Речь шла о суверенитете разума. Но речь шла о суверенитете разума в поисках объективной истины. Все это происходило в момент, когда создавались прообразы и истоки рационализма XVII—XVIII вв., но рационализма глубоко онтологического, претендующего на объективную истину в своих заключениях.

И в этот момент Галилей показал, что он выражает основную тенденцию научного прогресса своего времени — тенденцию, которая является частью бесконечного приближения науки к ее неисчерпаемому оригиналу. Именно в этом — бессмертие гения. Все перипетии борьбы, оговорки и самое отречение 1633 г. — все это детали, представляющие интерес только потому, что они являются деталями жизни титана. Героическое и бессмертное в Галилее — это не легендарное eppur si muove, а фактическое, действительное, неуклонное следование по основному историческому фарватеру науки. Фарватер вел к рационализму не только Декарта, но и к рационализму Спинозы и ко всему, что вытекало из него.

Это была очень широкая тенденция. Ровесник Галилея, по-иному воплотивший в своем творчестве ту же основную тенденцию своего времени, Шекспир (он родился в 1564 г.) раскрыл в «Гамлете» трагедию и апофеоз мысли, которая тянется к действительности и к действию из тисков чисто субъективной, замкнутой в себе рефлексии. Галилей — и в этом главное в его творчестве и главное в его жизни — не мог оставаться в традиционной сфере замкнувшейся в себе мысли.

В 1616 г. Галилей еще мог пойти назад и отказаться от тезиса о реальном, а не условном значении гелиоцентризма. Он мог это сделать по внешней обстановке: его имя и его произведения не были упомянуты в декрете, Беллармино приписывал ему условную трактовку астрономических знаний, ему бы пошли во многом навстречу. Но он не мог этого сделать, оставаясь самим собой, развивая сквозную и центральную, обращенную в будущее идею своей эпохи.

Поэтому он пытался приуменьшить значение декрета, спасти что можно, пойти на множество мелких компромиссов. Но у него не было и мысли о действительном пересмотре основной идеи — объективного, дифференциально-кинетического обоснования гелиоцентризма, идеи относительного движения тел в однородном пространстве.

Накануне подписания декрета Гвиччардини писал во Флоренцию:

«Галилей здесь больше полагался на собственные мнения, чем на мнения своих друзей; синьор кардинал дель Монте и я, по мере малых моих сил, а также кардиналы святого судилища убеждали его успокоиться и не вносить в это дело горячности; и если он хочет держаться этого мнения, то пусть бы держался втихомолку, не делая таких усилий, чтобы располагать и привлекать на свою сторону других»⁴⁵.

Через несколько дней Галилей был очень милостиво принят папой и затем ему ничего не оставалось другого, как уехать во Флоренцию. Ему не хотелось уезжать. Здесь в Риме он мог надеяться еще как-то повлиять на истолкование декрета, если не удалось помешать ему появиться. Но Гвиччардини очень хотел отправить Галилея домой, да и герцог, по-видимому, стал беспокоиться за свой католический престиж. Отъезд был ускорен.

Галилей увез с собой письма кардиналов Орсини и дель Монте к герцогу, где было засвидетельствовано полное очищение Галилея от подозрений в ереси. Он получил у самого Беллармино следующее свидетельство:

«Мы, Роберт кардинал Беллармино, услышав, что синьор Галилео Галилей подвергся клевете и обвинению в том, что он принес нам клятвенное отречение, а также, что на него было наложено спасительное церковное покаяние, и стремясь к установлению истины, заявляем, что вышеназванный синьор Галилей ни перед нами, ни перед кем-нибудь другим здесь в Риме, ни также, поскольку мы знаем, в другом месте, не отрекался от какого бы то ни было своего мнения или учения и на него не было наложено ни спасительное покаяние, ни взыскание другого рода, ему только было объявлено сделанное господином нашим и опубликованное святой конгрегацией индекса постановление, в котором сказано, что учение, приписываемое Копернику, что Земля движется вокруг Солнца, Солнце же стоит в центре мира, не двигаясь с востока на запад, противно святому писанию, и потому его нельзя ни защищать, ни придерживаться. В удостоверение чего мы написали и подписали настоящее нашей собственной рукой сего 26 мая 1616 г.

Вышеназванный Роберт кардинал Беллармино»⁴⁶.

Трагедия Галилея после декрета 5 марта не была личной. Ученики и друзья замолчали — им грозило преследование инквизиции. Дело жизни Галилея, уже начатые планы новых работ — все это было пресечено.

Примечания

1. Ed. Naz., XI, 171.

2. Ed. Naz., XI, 79—80. (Русск. перевод в кн.: М.Я. Выгодский. Галилей и инквизиция, М.—Л., 1934, стр. 46.)

3. Ed. Naz., XI, 87—88 (Выгодский, 48—49).

4. Ed. Naz., XI, 92—93 (Выгодский, 50—51).

5. Nuntius Sidereus Collegii Romani — речь Odo van Maelcote, прочитанная на заседании Римской коллегии в мае 1611 г. Ed. Naz., III, parte I, 291—298.

6. Ed. Naz., XIX, 275.

7. Ed. Naz., XII, 206—207 (Выгодский, 52—53).

8. Ed. Naz., XI, 103.

9. Ed. Naz., XI, 105—116.

10. Ed. Naz., XI, 108.

11. Ed. Naz., IV, 787, примеч. 3.

12. Ed. Naz., XI, 327.

13. Ed. Naz., IV, 443.

14. Ed. Naz., IV, 444.

15. Ed. Naz., IV, 691.

16. Ed. Naz., XIX, 613.

17. Ed. Naz., IV, 63—140. (Русский перевод в кн.: «Начала гидростатики. Архимед, Стевин, Галилей, Паскаль». Пер. и прим. А.Н. Долгова. М.—Л., 1932, стр. 140—232.)

18. Ed. Naz., IV, 67 («Начала гидростатики», 147).

19. Ed. Naz., IV, 67—68 («Начала гидростатики», 147).

20. Ed. Naz., IV, 68 («Начала гидростатики», 148).

21. Ed. Naz., IV, 79 («Начала гидростатики», 160).

22. Ed. Naz., XI, 241—242 (Выгодский, 74—75).

23. Ed. Naz., XI, 354 (Выгодский, 82).

24. Ed. Naz., XI, 354—355 (Выгодский, 83).

25. Ed. Naz., XI, 533 (Выгодский, 86—87).

26. Ed. Naz., XI, 606 (Выгодский, 93).

27. Ed. Naz., V, 282 (Выгодский, 95). Слова, напечатанные здесь и дальше разрядкой, были подчеркнуты аббатом Лорини, переславшим письмо Галилея в инквизицию со своим доносом. (См. Ed. Naz., XIX, 299—305.)

28. Ed. Naz., V, 282—283 (Выгодский, 96—97).

29. Ed. Naz., V, 285 (Выгодский, 99).

30. Ed. Naz., XII, 128—129 (Выгодский, 111).

31. Ed. Naz., XII, 130 (Выгодский, 113).

32. Ed. Naz., XII, 150.

33. Ed. Naz., XIX, 297—298.

34. Ed. Naz., XIX, 276.

35. Ed. Naz., V, 297—305.

36. Ed. Naz., XII, 171 (Выгодский, 130).

37. Ed. Naz., XII, 172 (Выгодский, 131).

38. Ed. Naz., XII, 172 (Выгодский, 132).

39. Ed. Naz., V, 367—370.

40. Ed. Naz., V, 369 (Выгодский, 135).

41. Ed. Naz., XIX, 305.

42. М.Я. Выгодский. Галилей и инквизиция, ч. I. М.—Л., 1934, стр. 154.

43. Ed. Naz., XII, 230 (Выгодский, 160—161).

44. Ed. Naz., XIX, 322—323 (Выгодский, 170—171).

45. Ed. Naz., XII, 241—242 (Выгодский, 175).

46. Ed. Naz., XIX, 342 (Выгодский, 197—198).