Предварительные объяснения

Биография Френеля^*, первая из читанных мною в публичных заседаниях академии наук, по должности ее секретаря, была поводом к происшествию, неверно рассказанному многими историками нашей революции 1830 г. Хочу восстановить истину. Пришедши в академию 26 июля 1830 г., я прочитал в «Монитере» пресловутые повеления; тотчас понял все политические их следствия, понял, что они влекут за собой государственное бедствие, и решился не принимать участия в ученом торжестве, для которого мы собирались. Я выразил мое намерение следующими словами: «Прочитав «Монитере», вы, господа, должны почувствовать глубокую горесть и не должны удивляться тому, что у меня не достает духа участвовать в нашем торжестве».

Я имел неосторожность сообщить эти строки многим из моих товарищей. Со всех сторон поднялись возражения: «Если вы исполните ваше намерение, то Институт будет уничтожен; но вы, младший из его членов, имеете ли право призывать на него такую беду?» и в то же время указали на товарищей, которые существовали только институтским жалованием. Я поколебался; однако ж спор не прекратился: я соглашался прочитать биографию Френеля, но решительно отказывался исключить из нее те места, которые накануне, при строгом сохранении хартии, были безукоризненны. Кювье, из дружбы ко мне и для пользы академии, горячее всех товарищей настаивал на этом исключении; я сказал о том Вильменю, и Вильмень, думая, что великий натуралист не может его слышать, отвечал мне: «Какая унизительная робость!» Тогда начались ссоры и личности, достойные вечного забвения. Вот верный отчет о самом неприятном происшествии в академии. Несмотря на то, спорные места биографии остались неприкосновенными, и публика приняла их с неистовым одобрением, хотя они не заслуживали того ни по содержанию, ни по изложению. Я, признаюсь, также весьма удивился словам герцога Рагузского, сказанным мне на ухо при выходе из заседания: «Дай Бог, чтоб завтра я не имел надобности справляться об нас в Венсенне».

«Некоторых людей можно замещать, но никогда нельзя заменить». Эти слова одного из почтеннейших писателей нашего времени часто употреблялись, как общепринятая формула простой вежливости; но теперь они верно выражают мое глубокое ощущение. В самом деле, можно ли не чувствовать внутреннего волнения, всходя на то место, которое в продолжение семи лет занимал с великой честью знаменитый геометр, оплакиваемый дружбою, науками и словесностью?

Такое чистосердечное призвание вы слышите не в первый раз: почти все члены академии знают мою недоверчивость к моим способностям, и я с трудом уступил ободрительной их настойчивости. Давно уже занимаясь только учеными исследованиями, я не имею никакого права на титул литератора, который до сих пор считался необходимым для секретаря академии; меня заметила она по одному только постоянному усердию, по безграничной преданности к ее пользам и по горячему желанию, чтоб приобретенная ее слава всегда увеличивалась, если то возможно, и распространялась бы по всему свету. Я первый почувствовал пустоту, оставшуюся между нами по смерти Фурье, и теперь в наших торжественных собраниях она для всех ощутительна; теперь вы вспомните речи, в которых строгая точность соединялась с изяществом и красотой. Если бы снисхождение академии не предупреждало снисхождение публики, то, после потери нашего красноречивого органа, вы не услышали бы моего неопытного голоса.

Ободряюсь еще тем, что моя речь совсем не подходит на академические похвальные слова. Я прошу считать ее ученой запиской, в которой, обозревая труды нашего товарища, я излагаю современные успехи важнейших частей оптики. Преподавания во французской коллегии, в парижском факультете и в королевском ботаническом саду ныне привлекают многочисленных слушателей: почему же в академии наук не позволительно предложить любознательной публике несколько специальных вопросов? Притом, мое обозрение считаю простым опытом и желаю научиться от знатоков, которых дельные замечания приму с покорностью. Наконец надеюсь, что удовольствие приобрести в несколько минут сведения о любопытнейших открытиях нашего века может, кажется, достаточно вознаградить скуку от мелких подробностей.

Впрочем, ожидаемое снисхождение не освобождает меня от заботы говорить ясно и для всех понятно. Фонтенель в подобном же случае просил своих слушателей обратить на его слова «только такое внимание, какое нужно для уразумения литературных достоинств Клевской принцессы». Знаю, что я не Фонтенель и не должен того же требовать от публики; но на моей стороне есть особенное преимущество: я буду говорить пред собранием, привыкшим к серьёзным занятиям, и могу надеяться на внимание к таким словам, которых сам Фонтенель не осмелился бы сказать пред легкомысленными посетителями академии в начале XVIII столетия.

Примечания

*. Эта биография не была напечатана при жизни ее автора.