От переводчика

Никто не имеет права говорить о достоинствах своего литературно-ученого труда, представляемого на суд просвещенных читателей. Но переводчик, кажется, может сделать замечание о препятствиях, которые он должен был преодолеть, стараясь точно выразить мысль оригинала и по возможности сохранить отличительный характер переводимого писателя. Относительно Араго эта задача не совсем легкая. Сила и краткость выражений, соединенная с поразительной ясностью, быстрота и полнота рассказа, одушевленного горячей любовью к истине, беспристрастное суждение о событиях и лицах, верное изображение борьбы добра и зла, торжество и падение людей, самоотверженно действовавших среди политических бурь под сильным влиянием невежественных предрассудков, своекорыстия и эгоизма, упорное, почти сверхъестественное стремление к открытию великих тайн природы, без надежды на материальные вознаграждения за физические и нравственные пожертвования — вот что найдут читатели в «Биографиях» Араго, и что надо было передать на русском языке, не изуродовав великолепных, блестящих и поучительных картин знаменитого и незабвенного ученого, также прославившегося великими открытиями в одной любопытнейшей отрасли естествоведения. Поэтому переводчик решительно не думает, что он счастливо преодолел разнообразные затруднения, осмелившись приняться за дело, может быть, превосходящее его силы. Но пусть читатели будут снисходительны к его недостаткам.

«Биографии» Араго содержат верную историю успехов человеческого ума в физико-математических науках. Астрономия занимает между ними весьма почетное место, поэтому переводчик отступил от хронологического порядка «Биографий» и начал их собрание посмертным сочинением Араго — биографиями главных астрономов. Вот великолепная галерея, заключающая в себе 29 превосходных портретов, от древнего Гиппарха до Лапласа, от начала до новейшего усовершенствования астрономии, которым справедливо гордится ум человеческий, прошедший через многие заблуждения двадцати столетий и, наконец, открывший истинное устройство если не всего мира, то по крайней мере ограниченного солнечного мира.

Переводчику весьма нравится мысль Араго представить историю астрономии в лицах, сделать ее, так сказать, наглядной, и тем самым помочь любознательным читателям удержать в памяти все важнейшие ее фазы и имена трудившихся для ее основания, распространения и украшения. При поверхностном взгляде это собрание биографий покажется неудовлетворительным по видимой их краткости. Но вглядевшись попристальнее в портреты, нельзя не заметить их рельефности, нельзя не понять, что в их очерках нет недостатка ни в одном штрихе и нет ничего лишнего и обременительного для памяти.

Чтобы убедиться в этом, пересмотрим некоторые портреты.

Вот два грека, Гиппарх и Птолемей. Первый из них положил основание астрономии, как точной науки, сделал важное открытие, доказал, что долгота небесного светила или его расстояние от весенней точки равноденствия, отсчитываемые по эклиптике, беспрестанно увеличиваются без перемен в его широте или в расстояниях от эклиптики, и составил первоначальную роспись 1026 звезд, которая дошла до нас в «Альмагесте» Птолемея. Прочие же труды Гиппарха, к сожалению, потеряны. Однако Араго предложил список их заглавий и тем самым указал на характер астронома, потому что из этого списка видно, что основатель астрономии не позволял себе составлять гипотез о так называемой системе мира. Следовательно, он хорошо понимал, что наблюдения его предшественника Тимохариса и его собственные наблюдения были еще недостаточны для точных и не вызывающих сомнения общих заключений. Напротив, Птолемей был смелее благоразумного Гиппарха: владея геометрическими знаниями своего времени, он вообразил, что можно уже решиться на предположение об устройстве солнечного мира, и составил книгу, которая для всего Востока, а потом и для Запада была непреложным кодексом астрономии, в продолжение многих столетий задерживала ее успехи и даже служила основанием для несправедливых гонений против ученых, начавших освобождаться от ложного учения, в котором сам автор находил несообразности и для их уничтожения решился на недобросовестный поступок — на подделку Гиппарха, как это доказали Галлей, Лемонье, Лаланд и Деламбр.

Все астрономы, жившие между Птолемеем и Коперником, между вторым и пятнадцатым столетиями, мало прибавили к астрономии, и потому их можно было бы пропустить, но Араго и среди них нашел достойных памяти, потому что один из них (Альботений) заметил движение солнечного перигелия, а другой (Абуль-Вефа) открыл в движении Луны перемену, названную потом вариацией, и упростил тригонометрические вычисления введением в формулы тангенсов. Король Альфонс знаменит своими материальными пожертвованиями в пользу астрономии, а еще более тем, что первый понял несообразность птолемеевой системы.

Взглянув, так сказать, мимоходом на восемь упомянутых портретов, которые Араго выставил, кажется, для доказательства того, что науки не падают с неба, а постепенно и медленно образуются человеческими трудами, вы, без сомнения, остановитесь перед изображением Коперника, скромного по наружности, но сильного умственными способностями, и не сможете не удивиться его смелости остановить Солнце, повернуть Землю на ее оси и вместе с тем сдвинуть ее около Солнца. Сейчас мы привыкли к этим огромным идеям, но мысленно переселитесь в век бессмертного Торуньского каноника: тогда поймете величие его гения, который, основываясь на ничем не доказанных гаданиях древних ученых Никиты и Филолая, разрушил основания птолемеевой астрономии и проник в истинное устройство солнечного мира. Вместе с тем заметьте, что во времена Коперника еще не пришла пора решительного разрыва с древностью, все еще такой сильной, что Тихо Браге покорялся ее власти, несмотря на свое глубокое уважение к Копернику и свои многочисленные и весьма точные по средствам его времени наблюдения. Перед портретом Тихо Браге с изуродованным носом, напоминающим полную веру в астрологию этого великого практического астронома, нельзя не получить полезного урока о слабых сторонах человеческого ума, потому что Тихо Браге победил предрассудки своего дворянства, но не устоял против самой унизительной глупости и защищал ее в торжественном собрании ученых членов копенгагенского университета. Вы опустите голову перед этой мыслью, но, к счастью, не надолго: через портрет Тихо Браге вы увидите портрет Кеплера, честь и славу своего века и своего отечества, которое, однако, не сберегло его спокойствия и не помогло ему в крайних нуждах. Сын солдата и грубой безграмотной дочери трактирщика, брат двух негодяев и прислужник в кабаке своего отца, мог ли Кеплер надеяться на будущность? Но расстройство торговли отца и физическое бессилие, не позволявшее Кеплеру работать в поле, привели его в тюбингенскую семинарию. Вот первый шаг Кеплера из его отчаянного положения. Второй, по-видимому, весьма не благоприятный случай, еще на шаг продвинул его к его истинному призванию: педанты семинарии, не способные ценить дарований, не признали его отличнейшим из получивших степень бакалавра и решили, что он недостоин повышения в духовном звании. В это время неудач Кеплера профессор математики Местлин показал ему бессмертную книгу Коперника, которая навсегда решила его судьбу: Кеплер сделался астрономом, потом помощником Тихо Браге. Тяжелая была жизнь у Тихо Браге, поселившегося в Праге в качестве придворного астролога, потому что тогда императору и его двору нужна была не астрономия, а астрология, но, к счастью для науки, Тихо скоро умер и его наблюдения поступили в полное распоряжение Кеплера. С этого времени начинаются его великие труды и великие открытия.

Действительно, велики были и труды, и препятствия в астрономических исследованиях Кеплера, который, не получая назначенного жалования за должность придворного астролога, вынужден был составлять календари для книгопродавцев и в то же время вычислять гороскопы для князей империи, защищать себя от обвинений в ереси и хлопотать по делу его матери за колдовство. Несмотря на то, что он, как сам говорит, не перестал ощупывать все места окружающего мрака и, наконец, вышел на блестящий свет истины. После ужасающих вычислений, продолжавшихся более двадцати лет, Кеплер открыл истинные законы движения планет и тем самым дополнил учение Коперника и окончательно уничтожил древнюю астрономию. Великое дело! И в историях астрономии говорится об этом чудесном открытии. Но в сочинении Араго, по-видимому весьма кратком, Кеплер является не только специалистом по астрономии, но и глубоким и проницательным физиком, угадавшим состав Солнца, знавшим тяжесть воздуха прежде Торричели и Паскаля, верно объяснившим причину близорукости, считавшим тепло свойством света, а не особенным веществом, давшим понятие о зрительной трубе с двумя выпуклыми стеклами и пр. и пр.

Возле портрета Кеплера поставлен портрет его современника, благородного флорентинца Галилея. В «Биографиях» его верная и беспристрастная критика Араго назначает ему настоящее место между астрономами и математиками. Услуги Галилея об астрономии происходили от любопытства и от простой догадки обратить сделанную им зрительную трубу на звезды, на Юпитер, Венеру, Сатурн и Луну. Гениальный флорентинец не мог не прийти в восторг от предлагавшегося ему зрелища, недоступного для простых глаз. Восторг этот передался его покровителям и весьма образованным итальянцам и перешел даже к потомству, которое без меры начало прославлять астрономические открытия своего согражданина и оставалось почти равнодушным к законам падения тел и к правилу возможных скоростей, т. е. к таким открытиям, которые сделались главными основаниями механики. С такой же верностью и беспристрастием Араго разбирает знаменитые «разговоры» Галилея и указывает в них на заслуживающий внимания астрономов способ определения скорости света и на определение годичных параллаксов звезд или их расстояний от земли. Но итальянцы считают «разговоры» венцом славы Галилея, несмотря на их обременительное многословие, приправленное плоскими светскими вежливостями, которыми угощают друг друга собеседники. Может быть итальянцы любят «разговоры» за чистоту их слога, но вернее — за то, что они были причиной гонений на Галилея со стороны папы и инквизиции. Но и это гонение преувеличено, по крайней мере, относительно его причины. Араго первый указал на эту причину, состоявшую в личном оскорблении папы. Био, руководствуясь новыми документами, оправдал догадку Араго.

Эти примеры достаточно доказывают, что «Биографии главных астрономов» могут удовлетворять всем вопросам, относящимся к истории астрономии и к личности, трудящейся для ее преобразования и усовершенствования. Но остановимся перед портретом Ньютона. Портрет написан яркими и верными красками. Перед вами великий гений, преобразовавший основания естественной философии и сделавший великие открытия в астрономии, оптике и в общей физике; но вместе с тем вы видите и его нравственные недостатки: его скрытность, подозрительность и даже недобросовестность в споре о первенстве изобретения дифференциального исчисления. Араго также строго и справедливо охлаждает национальный восторг англичан, хвалившихся почестями, окружающими гроб Ньютона, и исследование этого дела заканчивается словами, которые, без сомнения, весьма не понравятся англичанам. Но для Араго справедливость и истина дороже всяких расчетов самолюбия.

Оканчивая быстрое обозрение некоторых «Биографий главных астрономов», переводчик не может не указать на блестящий разбор трудов Лапласа, где читатели познакомятся как с этим знаменитым усовершенствователем открытий Ньютона, так и с его предшественниками и современниками.

В расположении прочих подобных биографий переводчик также отступил от их хронологического порядка. Ему показалось приличным сперва представить читателям биографии ученых, принадлежавших к одному периоду времени, в котором произошла важная перемена в судьбе Франции и в продолжение которого ученые оставляли свои скромные кабинеты и являлись великими деятелями в политических бурях. Но, описывая их политическую жизнь, Араго не забывал их ученые труды и обычно свои разборы сопровождал удовлетворительными и наставительными заключениями, особенно для преподавателей и молодых людей, вступающих на трудную дорогу учености. Например, не стоит ли подражания отеческое внимание Монжа к успехам его учеников? «Когда, — пишет Араго, — проницательный взор Монжа на самых отдаленных скамьях амфитеатра усматривал ученика, начинавшего приходить в уныние или от трудности предмета, или от ленности, тогда он тотчас принимался повторять свои доказательства, меняя в них и слова, и порядок. Если, несмотря на это, его усилия оставались без успеха, он оканчивал общую лекцию, пробирался сквозь толпу слушателей, садился возле озаботившего его ученика и начинал новую частную лекцию следующими словами: «Я, мой друг, начну повторение с того места, с которого ты перестал меня понимать». Разве не наставительно следующее замечание Араго: «Многие из наших молодых профессоров, предаваясь самой опасной человеческой склонности, т. е. повинуясь обманчивым внушениям ленности, воображают, что вне Парижа нельзя с успехом заниматься науками. Для опровержения такого пагубного заблуждения сто́ит только вспомнить, что Монж свои важнейшие открытия в высшей геометрии сделал в уединенной мезьерской школе... И так молодость Монжа протестует против бездеятельности и апатии профессоров...?» — неужели не достойна внимания перемена в преподавании науки во Франции с учреждением Нормальной школы? «В наших старых коллегиях, — говорит Араго, — профессора скрывались за своими тетрадями, как за ширмами, и равнодушным и невнимательным слушателям читали с трудом приготовленные речи, которые без перемен повторялись и на другой год и на третий, до перемены самого профессора. В Нормальной школе этот обычай уничтожился: в ней допускалось только живое, устное преподавание. Начальство школы требовало больше: знаменитые ученые, принявшие на себя должность преподавателей, дали формальное обещание никогда не читать лекций, предварительно заученных наизусть. С этого времени кафедра превратилась в трибуну, а профессор, так сказать, сливался со своими слушателями, следил за их взорами и телодвижениями, понимал, когда надо было ускорить свою речь, а когда вернуться назад, возбудить внимание, облечь свою мысль в новую форму и поправить недостаток своего изложения». Неужели не видим в этих словах изображения идеала преподавателя, к которому должен стремиться всякий, взявшийся за тяжелое и трудное дело наставника? Наконец, переводчик не может воздержаться от двух кратких выписок из замечаний Араго в жизни Карно, по случаю изданных им «размышлений о метафизике вычисления бесконечно-малых» и «Геометрии положений». Разобрав первое сочинение, Араго замечает: «Ныне такие исследования, кажется, вышли из моды, потому что и в науках царствует мода. Но обратитесь к тому времени, когда математика приняла учение о неопределенных количествах, возмущавшее многие строгие умы, и вы согласитесь, что оно было терпимо более по привычке, нежели по убеждению... За количествами, невыразимыми числом (несоизмеримыми), следуют количества невозможные, мнимые, истинные, символы, в которых не только величина, но и смысл для многих непонятен. Несмотря на это их вычисляют, не сомневаются в том, что их можно складывать, вычитать, перемножать, делить один на другой, как количества действительные. В конце вычисления они часто уничтожаются и получаются те же самые выводы, которых можно достигнуть без помощи этих иероглифов. Надо признаться, что такие искусственные вычисления оправдываются их многочисленными приложениями к труднейшим вопросам. Но не надо забывать, что многие геометры в своих доказательствах стараются избегать мнимых количеств, потому что проверка не имеет силы доказательств». Не правда ли, что над этими словами нельзя не остановиться и не призадуматься? Разбор «Геометрии положений» Араго оканчивается следующими, также достойными внимания словами: «Читавшие сочинения древних геометров поймут великую услугу, которую Карно оказал геометрии. Мне хотелось бы сказать, что его идеи проникли в элементарные сочинения, ежегодно выходящие в свет в больших количествах, и принесли много пользы учащимся, но, к сожалению, сейчас философскою частью науки пренебрегают. Сейчас хотят блистать, пускать пыль в глаза. Сейчас редкие их профессоров стараются сообщить истинные основания науки, они стараются только приучить своих слушателей к трудным и затейливым формам вычисления. Мне кажется позволительно сказать, что некоторые из математиков используют алгебраические вычисления, как хозяева фабрик пользуются паровыми машинами, не зная и не заботясь о законах их действий».

Французская революция 1789 г. произвела радикальные перемены во всех государствах, да и новый свет не остался без ее влияния: кто из образованных не читал с величайшим любопытством лучших и многотомных описаний этого события? Все желали знать его причину и главных действующих лиц, способствовавших чудесному избавлению Франции от совершенного уничтожения ее национальности. Это чудо приписывают обыкновенно конвенту, действовавшему через комитет народной безопасности, но большая часть наиболее уважаемых историков революции многое оставили темным, во многом ошибались, пропустили много существенного и даже очернили многих благородных участников и двигателей событий. Во всех этих недочетах историков можно решительно увериться, прочитав биографию Бальи, Кондорсе, Карно, Монжа и Фурье. Переводчик считает необходимым сделать указания на некоторые места в этих биографиях.

Народное образование есть главная сила всякого государства, и потому весьма любопытно знать состояние этого образования во Франции незадолго до революции. Любопытно знать, откуда французское правительство того времени заимствовало артиллеристов, гражданских и военных инженеров, образованных моряков и пр.? Араго дает полный ответ на этот вопрос в биографии Монжа. Вы удивитесь и плачевному состоянию специальных школ и глубоко обдуманному средству, скоро и навсегда возвысившему состояние народного образования. Подробных и основательных сведений об этом могущественном средстве, об учреждении Нормальной и Политехнической школ, вы не найдете ни у одного специального историка революции.

Конвент сумел собрать девятьсот тысяч рекрутов, но пришел в недоумение, когда увидел, что их надо послать за границу Франции с пустыми руками, без пушек, ружей и холодного оружия. Отчаяние сделалось общим. С самого начала революции, по замечанию Бальи, народные представители не любили ученых, особенно членов академии наук. Это предупреждение существовало в членах конвента, да и в позднейшей палате конвента косились на них. Но крайность заставила конвент обратиться к их содействию, и в первое заседание академиков на вопрос, где взять пороху, Монж отвечал: «Во французской почве и через дни мы зарядим все пушки». При содействии Фуркруа и Бертолле, Монж наделал не одного пороху, но и пушек и всякого оружия, так что отчаяние Франции превратилось в полную надежду на победы и сохранение национальности. За это историки назвали Монжа демагогом, и никто из них не упоминает, что этот демагог работал в оружейных фабриках и заводах до истощения сил и со своим семейством питался одним сухим хлебом. Порох и оружие приготовлены, солдаты собраны, скоро одеты и обуты, благодаря химикам, превратившим месячные работы в недельные, но войско без полководцев — стадо баранов, приготовленных для бойни. И этой беде помог член академии наук, бывший инженерный поручик Карно, который, служа в гарнизонах, не посещал кофеен, жил дома и читал Фукидида, Цезаря и Полибия и который помнил изречение одного афинского полководца, что «лучше иметь войско из оленей под начальством льва, нежели войско львов под начальством оленей». Он-то и образовал 14 армий, дал им львов-полководцев, привел их действия к единству, сам лично в сражении при Ваттиньи доказал, что старая тактика также отжила свой век, как все отживает на земле, и положил начало спасению Франции.

Когда мудрые представители народа, послушавшие мясника Лежандра, удалили Карно от министерства, тогда Франция снова стала на краю гибели. Казначейство опустело, директория с трудом находила писцов и сторожей, не могла даже отправлять курьеров за недостатком денег на прогоны, крайние недостатки армии уничтожили в них дисциплину, словом, все пришло в расстройство. Тут опять обратились к академику и капитану Карно, и он опять восстановил благосостояние и блеск Франции особенно счастливым выбором главнокомандующего для итальянской армии. Ни из одной истории французской революции не узнаете, что молодого Бонапарта определил Карно, независимо от будуарных интриг, и что он управлял общим ходом итальянской кампании. Но Араго приводит несомненные для того свидетельства.

В благодарность за эти услуги отечеству, как обычно бывает в бедственные дни анархий, Карно был фрюктидоризован, бежал и едва спасся от хищных сбиров директории, с помощью честного швейцарца Якоба, содержателя прачечной в Женеве. В этом темном деле участвовал и Бонапарт, который, без сомнения, предвидел в Карно сильного противника своему честолюбию. Но тот же Бонапарт после сражения при Ватерлоо сказал: «Карно, я худо знал тебя!»

Историки Наполеона удовлетворительно изображают его политический характер, но чтобы узнать его домашний характер, надо внимательно прочитать биографию Монжа, который подружился с ним еще в Италии, всю свою долгую жизнь был предан ему душой и телом и умер в совершенном расстройстве своих умственных способностей не от старости и болезней, а от сокрушения о несчастьях великого пленника и его страданий на острове св. Елены.

Наконец, если захотите узнать подробности египетской экспедиции, то, кроме биографии Монжа, прочитайте биографию Фурье, в которой найдете сверх того любопытные верные подробности о прибытии Наполеона с острова Эльбы.

Вот краткое и неполное содержание «Биографий» Араго, собранных в первом томе. Краткое и неполное, потому что переводчик не считал позволительным без меры увеличить свое предуведомление и, ограничившись его тесными пределами, ни слова не сказал о биографиях Бальи и Кондорсе, в которых читатели найдут много примеров вольных и невольных ошибок и неточностей историков революции. Если этот том понравится русским читателям и не останется балластом в магазинах его издателей, то выйдут еще два тома, в которых биографии будут расположены также не в хронологическом порядке, а по наукам, по оптике, электричеству и пр., потому что здесь описана жизнь французских и иностранных ученых, принадлежавших уже к тому времени, когда в Европе прекратились страшные потрясения, был восстановлен порядок и ученые силой непобедимых обстоятельств не были отторгаемы от их мирных занятий.