Уатт на покое. Подробности его жизни и характер. Его смерть. Статуи, поставленные в его честь. Размышления

В 1764 г. Уатт женился на своей двоюродной сестре, девице Миллер. Одаренная отличным умом, неизменной добротой, веселым характером, она извлекла знаменитого инженера из его деятельности, апатии и мизантропии, происходивших от нервной болезни и несправедливости людей. Без такой подруги Уатт, может быть, никогда бы не сделал свои открытия известными. Уатт имел двух сыновей и двух дочерей. Его жена умерла родами третьего сына в то время, как он на севере Шотландии занимался планом Каледонского канала. Сожалею, что я не могу здесь переписать несколько строк из его простодушного дневника, в котором он излагал свои задушевные мысли, опасения и надежды; не могу рассказать, как он, возвратясь в свой дом после несчастья, остановился на его пороге, где его всегда ожидала нежная встреча, и как не смел войти в дом, где уже не надеялся найти утеху его жизни. Верная картина такой глубокой горести, может быть, заставила бы замолчать тех умников, которые совершенно ложно отнимают сердце у людей, преданных исследованиям великих и вечных истин точных наук.

Через несколько лет вдовства Уатт имел счастье найти в девице Мак-Грегор новую подругу, достойную его по разнообразию дарований, по благоразумию и по силе характера¹.

С окончанием парламентской привилегии Уатт (в начале 1800 г.) совершенно оставил дела. Ему наследовали два его сына. Под управлением Бультона-сына и двух молодых Уаттов заведение в Сохо продолжало процветать и даже много расширилось. Еще сейчас оно занимает первое место между фабриками больших машин. Второй из сыновей Джеймса Уатта, Грегори Уатт, с блеском начал ученое поприще трудами по геологии. Он умер в 1804 г. двадцати семи лет от грудной болезни. Это жестокое несчастье убило его знаменитого отца. Любовь его семейства и утешения друзей с трудом несколько успокоили его разбитое сердце. Такая глубокая горесть может объяснить почти совершенное молчание Уатта в последние годы его жизни. Нельзя сказать, чтобы и в это время он оставался в совершенном бездействии, хотя не нужно объяснять особенными причинами его слова в письме к доктору Блэку (1783): «Вспомните, что я не имею никакого желания объявлять мои опыты», и в другом письме: «Для меня только два удовольствия: леность и сон». Но не глубок был этот сон, Уатта нетрудно было разбудить. Механические работы и естественные предметы, способные для полезного употребления, оживляли его ум, и его воображение меняло их формы. Но его глубокие соображения погибли для света. Вот анекдот, объясняющий мое замечание.

В Глазго, на правом берегу Клайда, одна компания основала обширное заведение с сильными машинами для проведения воды по всем домам города. Когда работы были кончены, узнали, что недалеко, на другом берегу реки, находится источник с лучшей водой. Заведение было невозможно переместить. Думали устроить на дне реки негибкую трубу для проведения воды из источника, но помост в воде на тинистом дне, неровном и весьма изменчивом, потребовал бы больших издержек. Посоветовались с Уаттом. Он не заставил дожидаться своего решения: на его столе был омар, он искал и нашел, что из железа можно сделать суставчатый снаряд, который двигался бы подобно хвосту черепокожного. Вот водопроводная труба, способная сгибаться по всем настоящим и будущим неровностям речного дна. Этот железный хвост омара в шестьдесят сантиметров в диаметре и в триста метров длиной был сделан по рисункам Уатта, и глазговская компания имела полный успех.

Лично знавшие Уатта, всегда говорили, что качества его сердца были еще выше его ученых достоинств. Детское чистосердечие, простота, любовь к справедливости и неистощимая готовность к услугам навсегда остались в памяти шотландцев и англичан. Скромный и тихий, Уатт корчился, как в судорогах, когда изобретение одного приписывалось другому, и особенно когда подлец присваивал себе чужое открытие. В его глазах ученые открытия были дороже всех сокровищ. Он спорил по целым часам, когда нужно было отдать справедливость скромным изобретателям, ограбленным хищникам в науках и искусствах или забытым неблагодарными согражданами.

Несмотря на рассказы о некоторых счастливцах, можно сказать, что Уатт имел чудесную память. Он владел ею с большим благоразумием: он запоминал все, имеющее цену, и не думал о том, что по своей ничтожности не заслуживало воспоминания.

Разнообразие его знаний, поистине, подлежало бы сомнению, если бы не было засвидетельствовано многими людьми, достойными веры. Лорд Джефрей в одной красноречивой записке весьма искусно изображает твердый и тонкий ум своего друга, сравнивая его с хоботом слона, который с одинаковой легкостью поднимает соломины и с корнем вырывает деревья.

Вот что Вальтер Скотт говорит о своем земляке в предисловии к «Монастырю»:

«Уатт не был только глубоким ученым, который умел удачно употреблять естественные силы; он отличался не только обширностью своих знаний: он был еще наилучший и любезнейший из людей. Я встретился с ним только один раз, в кругу литераторов севера... Там я видел и слышал, чего никогда не увижу и не услышу. Восьмидесятилетний старец, бодрый, веселый, ласковый, принимал живое участие во всех вопросах. Его ученость была в полном распоряжении всякого. Его дарования и воображение украшали все предметы. Между джентльменами был один глубокий филолог. Уатт рассуждал с ним о происхождении азбуки как бы современник Кадма. Один критик вмешался в разговор, и старец беседовал с ним как ученый, посвятивший всю свою жизнь словесности и политической экономии. Не нужно было упоминать о науках, потому что они составляли его блестящее и специальное поприще, но когда бы услышали его разговор с нашим Джедедия Клейшботомом, то сочли бы его современником Клавергуса и Бурлея, современником гонителей и гонимых. Уатт мог пересчитать все выстрелы драгунов в бегущих пресвитериан. Наконец мы убедились, что он читал все романы, знаменитый ученый любил их как восемнадцатилетняя модистка».

Если бы наш товарищ захотел, то занял бы не последнее место между романистами. В своем дружеском кругу он редко увлекательно не рассказывал происшествий страшных, трогательных и смешных. Подробности его повестей, множество собственных имен, технические описания замков, деревенских домов, лесов, пещер сообщали его рассказам такую вероятность, что никто не смел сомневаться в действительности. Однако Уатт однажды затруднился вывести своих героев из выдуманной им путаницы, и один из его друзей, заметив, что он необыкновенно часто начал нюхать табак, понял причину и простодушно спросил: «Неужели все ваши истории вашего сочинения?» «Этот вопрос удивляет меня, — отвечал Уатт, — вот уже двадцать лет, как я имею счастье проводить с вами вечера, и что же я делал? Неужели вы думали, что я хотел спорить с Робертсоном или Юмом? Я хотел только подражать Шахерезаде в «Тысяче и одной ночи».

Каждый год Уатт ненадолго приезжал в Лондон и в другие ближайшие города к Бирмингему. Там он замечал все новое после послед-ней его поездки. Он смотрел даже с простодушием и удовольствием школьника на ученых блох и марионеток. Пересматривая его путевые записки, во многих местах находим следы его гения. Например, в Манчестере он посоветовал употребить машину, известную под именем барана, для поднятия воды до резервуара, из которого наполнялся котел паровой машины.

Уатт жил обыкновенно близ Сохо в своем поместье, называемом Гитфильд, которое он купил в 1790 г. Сын его, Джеймс Уатт, свято уважающий память своего отца, в 1834 г. с гордостью показывал мне библиотеку и мебель Гитфильда в том состоянии, в каком оставил их знаменитый инженер. Другое владение, на живописном берегу реки Вай (в Валлисе), представляет путешественникам доказательства просвещенного стремления Уатта и его сына к усовершенствованию дорог и всех работ земледелия.

Здоровье Уатта укреплялось с годами. Его умственные способности сохраняли всю свою силу до последней его минуты. Однажды нашему товарищу показалось, что они начинают слабеть, и повинуясь своей мысли, выраженной на его печати (глаз с надписью: наблюдает), он вздумал проверить свое сомнение наблюдением над самим собой, и семидесятилетний старец начал искать для своего изучения совершенно неизвестного ему предмета. Дело было трудное; наконец он вспомнил, что существует язык англосаксонский, считавшийся весьма трудным. Но не найдя в нем никаких трудностей, он разуверился в своем подозрении.

Последние минуты своей жизни Уатт употребил на устройство машины для скорого и математически верного копирования статуй и всех скульптурных произведений всякого размера. Надо надеяться, что этой машиной будут пользоваться искусства, потому что она была почти закончена. В разных кабинетах шотландских и английских любителей редкостей находятся образцы ее работы. Знаменитый инженер делал эти образцы и шутя называл их опытами молодого восьмидесятитрехлетнего художника.

Товарищ наш не дожил до конца этого года. В первые летние дни 1819 г. показались признаки, обеспокоившие медиков. Сам Уатт понимал свое состояние. Он говорил навещавшим его друзьям: «Приходит конец вашей дружбе. Благодарю вас, чувствую, что я болен в последний раз». Думая, что его сын впадает в отчаяние, каждый день он утешал его и доказывал, что нет никакой причины жаловаться на неизбежное.

Джеймс Уатт умер 25 августа 1819 года.

Уатт был погребен подле приходской церкви Гитфильда, в графстве Стаффорд. Джеймс Уатт, отличные дарования которого и благородство чувств почти двадцать пять лет утешали незабвенного отца, воздвиг ему великолепный готический памятник. Внутри него находится удивительная мраморная статуя работы Шантрея, верное изображение благородного старца.

Вторая мраморная статуя работы того же Шантрея и также сыновней любовью была поставлена в зале университета, оказавшего покровительство и защитившего молодого художника от интриг невежественного цеха. Гринок не забыл, что Уатт родился в его стенах, и граждане на свой счет поставили мраморную статую знаменитому инженеру в прекрасной библиотеке, построенной на земле, подаренной городу Мишелем Шау-Стевартом, и в которой будут собраны все городские книги и сочинения по наукам, пожертвованные Уаттом при его жизни. Здание библиотеки стоит уже 3500 фунтов стерлингов (более 37 тысяч франков), сумма значительная, в которой много участвовал сын Уатта. Колоссальная бронзовая статуя на прекрасном гранитном подножии украшает Джорж-сквер в Глазго и доказывает, как много столица промышленности гордится тем, что в ней были сделаны все изобретения Уатта. Наконец, двери Вестминстерского аббатства отворились по требованию важных подписчиков: колоссальная мраморная статуя Джеймса Уатта, превосходное произведение Шантрея с надписью на подножии, составленной лордом Брумом, уже несколько лет занимает самое почетное место в английском пантеоне. В некотором отношении можно видеть небольшое тщеславие в соединении на одной статуе имен Уатта, Шантрея и Брума, но не следует осуждать его: честь народу, который пользуется всяким случаем почтить своих великих людей!

Нам кажется, что надпись на подножии статуи, составленная Брумом, должна быть помещена на страницах, посвященных памяти одного из величайших гениев, прославивших науки и промышленность. Вот ее буквальный перевод с английского:

«Не для увековечивания имени,
которое должно жить, пока процветают искусства и мир,
не для показания,
что люди научились чествовать
наиболее достойных благодарности,
король,
министры, множество благородных и других граждан королевства
воздвигли сей памятник
Джеймсу Уатту,
который силой самобытного гения,
рано обращенного на ученые исследования, усовершенствовал паровую машину,
расширил средства своего отечества,
увеличил человеческие силы,
и занял высокое место
между знаменитейшими учеными
и благодетелями мира.
Родился в Гриноке, MDCCXXXVI,
умер в Гитфильде, в Стаффордшире, MDCCCXIX».

Итак, в честь Уатта поставлено пять статуй. Нужно ли говорить, что такая признательность сыновней любви и общества возбудили негодование в некоторых узких умах, которые, оставаясь неподвижными, хотят остановить века? По их мнению, только военные люди, судьи, министры (нужно заметить, что не говорят: все министры) достойны статуй. Не знаю, думают ли новые Аристархи, что Гомер, Аристотель, Декарт и Ньютон едва ли заслуживают простого бюста, но верно то, что они Папеню, Вокансону, Уатту, Аркрейту и другим механикам, может быть, еще неизвестным, но слава которых будет возрастать из века в век с успехами просвещения, не назначают даже скромного медальона. Если подобная ересь является в свете, то ее должно уничтожать. Не без причины называют публику губкой предрассудков, похожих на сорные травы: сперва их нетрудно вырывать, а потом они так разрастаются, что их уже нельзя истребить.

Знаю, что такие размышления оскорбляют самолюбие, зачем же их вызывать? Жалуются ли ученые нашего века на то, что между рядами колоссальных статуй, щедро воздвигаемых властями на мостах и на всех площадях, не видно изображений великих писателей? Ученые знают, что эти памятники не вечны, ураганы ломают их, и даже небольшой мороз уничтожает их контуры и превращает в безобразные куски мрамора.

Скульптор и живописец ученых есть типография. Благодаря этому чудесному изобретению, творения ума и воображения, заслужившие справедливое уважение, не боятся ни времени, ни политических переворотов. Шпионства и свирепства робких деспотов не успели этим произведениям загородить дорогу через границы государств. Их читают, над ними размышляют в Исландии и в Ван-Дименовой Земле. Их читают в бедных хижинах и в великолепных дворцах. Писатели, художники, инженеры, известны и оценены в целом мире, потому что они представляют все, что есть благородного и возвышенного в человеческом роде. Они представляют его душу, ум и сердце. Глуп тот из этих людей, кто пожелает, чтоб его изображение, изваянное из мрамора или отлитое из бронзы знаменитыми художниками, даже резцом нашего Давида, было выставлено перед глазами праздношатающихся. Повторяю: такой чести не может завидовать^* ни ученый, ни литератор, ни артист, но они имеют право жаловаться на то, что считают их недостойными ее. Вот причины, которые заставили меня предложить вашему вниманию следующие замечания.

В самом деле, не странно ли, что гордые крики поднялись именно по случаю пяти статуй Уатта, которые ни обола не стоили английскому казначейству? Но я не буду говорить об этом — это неприлично, и принимаюсь за вопрос со стороны его общности, т. е. со стороны предпочтения, отдаваемого войне против литературы, наук и искусств, судей же и администраторов причислили к военным только для благопристойности, только для того, чтобы не спорили о патенте военным.

Недостаток времени для решения такого вопроса заставляет меня быть методическим. Чтобы хорошо поняли мои мысли, с самого начала громко объявляю, что независимость и национальная свобода суть первые в свете блага. Все обязаны защищать их против внешних врагов и против врагов внутренних; за пролитую за них кровь общество платит полной признательностью. Воздвигайте, воздвигайте великолепные памятники воинам, умершим со славой на валах Майнца, на полях Цюриха и Маренго, и я готов для них с моими пожертвованиями, но не требуйте, чтоб я восстал против здравого смысла, против чувств, вложенных в меня природой. Не надейтесь, чтоб я когда-нибудь согласился все военные услуги поставить на одной линии.

Какой добрый и благородный француз, даже из времени Людовика XIV, будет искать примеров мужества в отвратительных сценах драгонад или в пламени, пожиравшем города, села и богатые нивы Палатината?

Некогда, после чудес терпения, искусства и храбрости, наши доблестные солдаты проникли в полуразрушенную Сарагоссу и достигли одной церкви, где проповедник произнес следующие чудные слова: «Испанцы! Я иду отправлять ваши похороны!» В эту минуту истинные друзья нашей национальной славы, колеблясь в оценке достоинства победителей и побежденных, может быть, охотно поменялись бы ролями.

Я даже согласен оставить в стороне вопрос о нравственности. Но положите в горнило добросовестной критики личные достоинства некоторых полководцев, выигравших сражения, примите в расчет случайности, особенного рода безмолвных союзников, и вы увидите, что герои не заслуживали этого великолепного титула.

Если понадобится, я не побоюсь подробного разбора этого предмета, хотя я, занятый единственно делом академика, не имел случая собрать точных документов. Но для примера могу указать в наших собственных летописях на сражение нового времени, выигранное, по официальным реляциям, предусмотрительностью, спокойной распорядительностью и высоким искусством. На деле же успех зависел от мгновенного одушевления солдат, без воли главнокомандующего, которому приписали честь того, о чем он даже не думал.

Чтоб отклонить от себя упрек в моей неспособности судить о военном ремесле, приглашаю самих военных на защиту моего философского положения. Увидите, что некоторые из них были восторженные и просвещенные ценители умственных трудов. Увидите, что произведения ума никогда не занимали второго места в их мыслях. Стесняемый временем, число и новость примеров я заменю славой имен: я упомяну об Александре, Помпее, Цезаре и Наполеоне.

Уважение македонского героя к Гомеру свидетельствуется историей. Аристотель по его просьбе тщательно пересмотрел текст «Илиады». Этот исправленный экземпляр был любимой книгой Александра, и когда внутри Азии между сокровищами Дария нашли великолепный ящик, позолоченный, осыпанный жемчугом и драгоценными камнями, за который заспорили полководцы, то победитель при Арбеллах сказал: «Я беру этот ящик: я положу в него моего Гомера. Он лучший и вернейший советник в моих военных делах. Да и справедливо, чтобы драгоценнейшее произведение человеческого ума сохранялось в богатейшем произведении искусства».

Разграбление Фив еще яснее доказало безграничное уважение и удивление Александра литературе. В этом многолюдном городе только одно семейство избежало смерти и рабства, семейство Пиндара. Только один дом остался невредимым среди развалин храмов, дворцов и жилищ граждан, дом, в котором родился Пиндар, а не дом Эпаминонда.

Окончив войну Митридата, Помпей посетил славного философа Посидония и запретил своим ликторам стучать в его дверь связками прутьев, как то обыкновенно делалось. «Вот, — говорит Плиний, — перед убогим жилищем ученого преклонились прутья того, у ног которого лежали Восток и Запад».

Науки могут искать защиты и у Цезаря: во многих местах его бессмертных «Комментариев» можно видеть, как он уважал различные способности, которыми щедро одарила его природа. Он кратко и быстро рассказывает о сражениях и битвах. Напротив, не считает излишними подробности в описании наскоро построенного моста для перехода через Рейн его войска: здесь успех зависел от его изобретательности. Можно также заметить, что и важнейшие битвы, которыми он имеет право гордиться, он приписывал нравственному действию: «Цезарь увещевал своих воинов», — этой фразой начинаются почти все выигранные сражения. «Цезарь прибыл поздно и не успел говорить со своими воинами, чтобы возбудить в них мужество», — этой фразой обыкновенно оканчивается его повествование о мгновенном отступлении его войска. Полководец всегда скрывается за оратором, и поистине, — сказал рассудительный Монтень, — язык Цезаря во многих случаях оказывал ему услуги.

Теперь прямо, не останавливаясь даже над известным восклицанием Фридриха Великого: «Я желал бы лучше написать век Людовика XIV, чем выиграть сражение!», перехожу к Наполеону. Принужденный спешить, я не вспоминаю ни о знаменитых прокламациях, писанных под тенью египетских пирамид членом института и главнокомандующим восточной армией, ни о мирных трактатах, по которым побежденные народы откупались своими памятниками искусств и наук, ни о глубоком уважении генерала, а потом императора, к Лагранжу, Лапласу, Монжу и Бертолле, ни о богатствах и почестях, которыми он доказывает свое к ним уважение. Мало известное происшествие приводит меня прямо к моей цели.

Все помнят десятилетние награды. Четыре отделения Института были обязаны составлять обозрения успехов наук, словесности и искусств. Президенты и секретари отделений по очереди читали их Наполеону в собрании великих сановников империи и государственного совета.

27 февраля 1808 г. пришла очередь Французской академии. Можно угадать, что в этот день собрание было многолюднее обычного: всякий думает, что может судить о литературе. Все слушают с почтительным молчанием, как император вдруг прерывает, и, наклонившись и положив руку на сердце, с явным волнением говорит: «Вы, господа, слишком много хвалите меня, мне недостает слов для выражения моей благодарности».

Пусть всякий сам угадает глубокое удивление придворных, тех людей, которые, переходя от лести к лести, наконец сказали: «Бог, сотворив Наполеона, почувствовал необходимость в отдыхе».

Но какие слова так прямо дошли до сердца Наполеона? Вот они:

«В лагере, далеко от внутренних бедствий, где сохранилась народная слава во всей чистоте, родилось другое красноречие, до сих пор неизвестное новым народам. Надобно согласиться, что читая речи самых знаменитых древних полководцев, мы часто соблазняемся удивляться только гению историков. Но теперь сомнение не имеет места, история убеждает памятниками. Из итальянской армии дошли до нас прокламации, свидетельствующие, что победитель при Лоди и Арколе, сотворил новое военное искусство и новое красноречие».

28 февраля, на другой день знаменитого заседания, Монитер со своей обыкновенной верностью напечатал ответ императора на речь Шенье — ответ холодный, умеренный, незначительный, со всеми качествами официального документа. О том же, что я рассказал, не упомянуто ни слова. Вот низкая уступка господствовавшим тогда мнениям, уступка щекотливости главного штаба. Повелитель мира, — подражаю Плинию — покорившись мгновенно внутреннему чувству, преклонил свои пучки прутьев перед ученым титулом, поднесенным ему академией.

Эти размышления о сравнительном достоинстве ученых и военных, заимствованные мной из того, что говорится и что делается пред нашими глазами, применяются и к Уатту. Некогда я путешествовал по Англии и Шотландии. Благосклонный прием позволил мне задавать сухие вопросы, приличные только президенту следственной комиссии. По возвращении я считал обязанностью оценить справедливо знаменитого инженера и потому, несмотря на торжественность нашего собрания, упомяну о моих вопросах: «Что вы думаете о влиянии Уатта на богатство, силу и благоденствие Англии?» Скажу без преувеличения, что этот вопрос я предлагал сотне людей, принадлежащих всем классам общества, всем политическим партиям, от самых горячих радикалов до самых упрямых консерваторов. Ответ был постоянно один и то же: заслуги нашего товарища все ставили выше всякого сравнения. Кроме того, все ссылались на речи, произнесенные на митинге, на котором решили поставить статую в Вестминстере, как верное и единодушное выражение чувствований английского народа. Но что тогда говорили?

Первый министр, лорд Ливерпуль называл Уатта «одним из необыкновенных людей, родившихся в Англии, одним из величайших благотворителей рода человеческого. Его изобретения неизмеримо расширили источники и нашего отечества, и целого мира». Потом, рассматривая вопрос с политической стороны, Ливерпуль сказал: «Я жил в то время, когда успехи войны зависели от скорого выхода наших кораблей из портов, противные ветры продолжались по целым месяцам и совершенно уничтожали намерения правительства. Паровая машина уничтожила эти препятствия».

«Взгляните, — говорил Гомфри Дэви, — на метрополию сильного государства, на наши города, на деревни, на наши арсеналы и мануфактуры, рассмотрите подземные работы и работы на поверхности земли, обратите внимание на наши реки и на моря, обмывающие наши берега, — везде увидите глубокие следы благодеяний этого великого человека».

«Гений Уатта, раскрывающийся в его удивительных изобретениях, — сказал еще знаменитый президент Королевского Общества, — доказал практическую пользу наук, увеличил власть человека над вещественным миром, умножил и распространил удобства жизни больше, чем все ученые новейшего времени». Наконец, Дэви не усомнился поставить Уатта выше Архимеда.

Министр торговли Гускиссон, отрешившись на минуту от характера англичанина, утверждал, что изобретения Уатта кажутся достойными еще большего удивления, когда рассматриваем их относительно благоденствия целого человеческого рода. Он объяснял, каким образом сбережение труда, бесконечное размножение и дешевизна произведений промышленности возбуждают и распространяют просвещение. «Паровая машина, — говорил он, — в человеческих руках есть не только сильное орудие для перемен в физическом мире, но ее нужно считать неодолимым рычагом, движущим вперед умственное образование».

С этой точки зрения Уатт кажется ему одним из первых благотворителей человечества. Принимая характер англичанина, Гускиссон не усомнился сказать, что без изобретений Уатта Британская нация не могла бы удовлетворить огромным издержкам на последние войны против Франции.

Та же мысль находится в речи другого члена парламента, Джеймса Макинтоша. Вот что он говорит: «Изобретения Уатта помогли Англии выдержать самое трудное, самое опасное столкновение. Никто, как Уатт, не имеет неоспоримых прав на признательность отечества, на уважение будущих поколений».

Вот цифры, которые, по моему мнению, красноречивее ораторов митинга.

Бультон-сын объявляет, что в 1819 г. одна мануфактура в Сохо сделала столько паровых машин Уатта, что их работа потребовала бы сто тысяч лошадей. Замена машинами силы животных сберегали ежегодно 75 млн франков. В тот же год в Англии и Шотландии число машин превышало десять тысяч. Они работали за 500 тыс. лошадей, или за три или четыре миллиона людей, сберегая триста или четыреста миллионов франков, эти числа сейчас должны удвоиться.

Вот что думали, что говорили об Уатте министры, государственные люди, ученые и промышленники, способные оценивать его труды. Уатт, господа, сотворил от шести до восьми миллионов работников, неутомимых, прилежных, между которыми не бывает ни стачек, ни бунтов, и из которых каждый в день стоил только 5 сантимов, он доставил Англии средство выдержать отчаянную битву, в которой подлежала сомнению ее национальность. Но чем был награжден при его жизни этот новый Архимед, этот благодетель человеческого рода, память которого будет вечно благословлять потомство?

Пэрство в Англии считается первым достоинством и самой высшей наградой. Вы, конечно, думаете, что Уатт был сделан пэром?

Даже и не думали об этом!

Правду сказать, тем хуже для пэров! Однако такое забвение у народа, справедливо гордящегося своими великими людьми, весьма удивляет меня. Когда я спрашивал о причине, знаете ли, что мне отвечали? «Достоинство, о котором вы говорите, сберегается для сухопутных и морских офицеров, для влиятельных ораторов нижней палаты, для членов верхней палаты. Не в моде (это не мое слово), не в моде делать пэрами ученых, литераторов, художников и инженеров!» Я хорошо знал, что такой моды не было при королеве Аине, потому что Ньютон не был пэром Англии. Но через полтора века успехов в науке и в философии, когда каждый из нас видел на своем веку много королей без пристанища, изгнанных, принужденных уступать свои троны солдатам без генеалогии, не позволено ли думать, что перестали топтать людей, не осмелятся говорить им по кодексу фараонов: «Какие бы ни были твои услуги, твои добродетели, знания, ты не можешь выходить из твоей касты?» Можно ли думать, что мода, бессмысленная мода будет унижать постановления великого народа?

Возложим наши надежды на будущее. Придет время, когда наука об истреблении людей преклонится перед мирными искусствами, когда гении, увеличивающий наши силы, творящий новые предметы, низводящий удобства жизни от богачей в массу народа, займет в наших понятиях то почетное место, которое назначают ему ум и здравый смысл.

Тогда Уатт явится перед присяжными обоих полушарий, и всякий увидит, что он с помощью своей паровой машины в несколько недель проникает в недра земли до такой глубины, которой прежде не достигали почти во сто лет с самыми тяжкими трудами, он вырывает там обширные галереи и в несколько минут освобождает их от ежедневных наводнений, из девственной почвы он извлекает минеральные сокровища, скрытые там природой.

Соединив тонкость работы с силой, Уатта с одинаковым успехом вьет огромные канаты, на которых держатся корабли среди разъяренного моря, и микроскопические нити для тюля, для воздушных кружев, играющих большую роль в модных нарядах.

Несколько движений поршня той же машины превращают болота в плодоносную землю. В цветущих странах уничтожаются периодические и смертельные миазмы, производимые жгучим жаром летнего солнца.

Прежде большие механические силы нужно было искать в гористых странах, у подножия крутых водопадов, а теперь, благодаря Уатту, пользуемся такими же силами спокойно в городах и на всех этажах домов.

Действия этих сил изменяются волей механика, они не зависят уже, как прежде, от непостоянных естественных причин, от атмосферных метеоров.

Различные части всякой фабрикации можно соединять в одном месте, под одной кровлей.

Произведения промышленности, совершенствуясь, дешевеют.

Народ от хорошей пищи, от хорошей одежды, от хорошо нагретых жилищ быстро размножается. На разных частях земной поверхности строятся красивые дома, даже в степях Европы, которые по своей бесплодности были предоставлены диким зверям.

В несколько лет бедные деревни превращаются в местечки. В несколько лет местечки, как Бирмингем, состоявшие из десятка улиц, становятся самыми обширными, прекрасными, богатыми городами.

Паровая машина, поставленная на корабле, действует в сто раз сильнее трех-четырех рядов весел. На эти работы наши отцы осуждали самых опасных преступников.

С помощью немногих килограммов угля человек побеждает стихии и забавляется как безветрием, так и ветрами противными и бурями.

Переезды через моря сократились, минута прибытия пакетбота назначается так же верно, как приезд публичной кареты. Вы не ходите теперь на берег по неделям, по целым месяцам, с растерзанным сердцем, и ваши беспокойные взоры не ищут на горизонте следов корабля, на котором возвращается ваш отец, мать, брат, друг.

Наконец, паровая машина влечет по железной дороге множество путешественников несравненно быстрее лошади лучшей породы, обремененной только чахлым жокеем.

Вот, господа, самое краткое обозрение благодеяний, доставляемых свету машиной, зародыш которой находился в сочинениях Папеня, и которую Уатт довел до удивительного совершенства. Потомство, без сомнения, не положит его изобретения на весы с прославленными трудами, но польза которых перед судом ума всегда останется ограниченной тесным кругом личностей и небольшим числом лет.

Некогда говорили: век Августа, век Людовика XIV. Высокие умы уже утверждали, что справедливее говорить: век Вольтера, Руссо, Монтескье. Но подумав о бесчисленных услугах, оказанных паровой машиной, и о чудесах, которые она обещает в будущем, я уверен, благодарные народы будут говорить: век Папеня и Уатта!

Примечания

*. Лагранж даже не позволил снять с себя портрета.

1. Вторая жена Уатта умерла в 1832 г., в глубокой старости. Она имела несчастье пережить двух своих детей.