Первое свидание Бальи с Франклином. Вступление в Французскую академию в 1783 г. Речь при вступлении. Разрыв с Бюффоном

В конце 1777 г. Бальи стал задушевным другом Франклина. Связь между ними началась весьма странным образом.

Один из знаменитых членов института, Вольней, возвратившись из нового света, сказал: «англо-американцы считают французов легкомысленными, нескромными, болтунами». С этим мнением, по-моему, весьма ложным, посланник Франклина приехал во Францию. Все знают, что он остановился в Шальо. Как житель этой общины, Бальи почел обязанностью немедленно сделать ему визит. Франклин знал Бальи, как знаменитого ученого, принял его дружески и разменялся с ним восьмью или десятью приличными словами, после которых Бальи стал подле американского философа и, из скромности, ожидал от него вопроса. Прошло полчаса, но Франклин молчал. Бальи вынул свою табакерку и поднес ее к безмолвному хозяину, также не говоря ни слова. Франклин сделал знак, что не нюхает табак. Безмолвие продолжалось целый час. Наконец Бальи встал, и тогда Франклин, как бы от удовольствия, что встретил француза, умевшего молчать, вскрикнул: «Прекрасно, г. Бальи, прекрасно»!

Я рассказал анекдот точными словами Бальи и боюсь, что читатель потребует о нем моего мнения. Но вот что я думаю. Если бы Бальи и Франклин при первой встрече начали разговаривать о каком-нибудь ученом вопросе, то они поступили бы приличнее, чем разыгрывать комическую сцену. Я даже соглашусь, что и гениальные люди бывают смешными. Но я прибавлю, что такие примеры не заразительны: немыми сценами нельзя вызывать своего достоинства и странности не всегда бывают полезны.

Бальи был избран в члены Французской академии на место Трессана, в ноябре 1783 г. в тот же день Шуазель-Гуффье получил место Даламбера. Благодаря этому случаю, Бальи не испытал сарказмов, которые обычно падают на счастливцев, удостоившихся чести принадлежать двум академиям: сарказмы, мимо Бальи, разразились над вельможею, и буря пролетела, не коснувшись астронома. Мы постараемся собрать все приятное для нашего сотоварища, потому что скоро будем говорить о жестоких его страданиях; однако же вступление во Французскую академию красноречивого историка астрономии не было так легко, как многие думают, видя, что эта почесть достается многим писателям почти ни за что. Бальи три раза не имел успеха. До него Фонтенель терпел так же неудачи; но Фонтенель переносил их без ропота и не терял надежды. Бальи, напротив, думая, что неблагоприятные для него следствия баллотировки происходили от неприязненности Даламбера, сильно оскорблялся и обнаруживал неприличное малодушие.

Баллотировка Бальи была не без шума, и Бюффон постоянно и чистосердечно заступался за него.

Речь, по случаю своего вступления во Французскую академию, Бальи произнес в феврале 1784 г. Заслуги Трессана были оценены с искусством, и избранная публика изъявляла свое удовольствие при тех местах речи, где мысли истинные и глубокие были украшены слогом сильным и гармоническим. В самом деле, никто не говорил так красноречиво о могуществе науки, по поводу современного открытия, по поводу опыта Монгольфьера. Вот, что сказал Бальи: «Теперь, когда я говорю, науки возвысили ум человеческий чрезвычайным открытием: они распространили владычество человека в природе. Воздух, кажется, сделался столько же доступным, как море, и самая дерзость человека в его путешествиях сравнялись с дерзостью его идей. Имя Монгольфьера, бесстрашного пловца в новой стихии, будет жить в потомстве. Взирая на чудесные опыты, кто из нас не чувствовал, что душа возвышается, идеи расширяются, ум возрастает гигантски?»

Я не могу решить, успокоилось ли сердце Бальи от претерпленных им огорчений на литературном поприще, после удовлетворенного самолюбия титулом двойного академика и успехом в блестящем избранном обществе. Но дружеские его связи с Бюффоном укрепились, хотя, надо сказать, не надолго. Новый академический выбор разорвал их. Вы знаете, что между ними каждый выбор есть яблоко раздора. Несмотря на разногласие, каждый думает, что действует для пользу наук или словесности; каждый считает себя справедливым и каждый старается составить партию. Это естественно и даже законно. Но не надо забывать, что голос при выборе есть суд, а судья всегда говорит просителю: «Я поставлен для приговоров, а не для услуг».

Гордый и независимый Бюффон не мог этого помнить. Великий естествоиспытатель хотел выбрать аббата Мори, а его товарищ, Бальи, был на стороне Седеня. В обыкновенном порядке вещей такое разногласие кажется недостаточным для разрыва дружбы между людьми высшего достоинства. Неблагоразумный заклад и философ без знания много перетягивали еще весьма легкий литературный запас Мори. Комическому поэту было почти семьдесят лет, аббат же только выходил из юношества. Высокий характер и безукоризненная жизнь Седеня, не без выгоды могли быть сравнимы с характером и с публичной, и с частной жизнью будущего кардинала. Итак, откуда знаменитый естествоиспытатель почерпнул непреодолимую склонность к аббату и антипатию к поэту? Не из предрассудков ли своего дворянства? Нельзя считать невозможным, что граф Бюффон не хотел иметь товарищем старого каменщика; но и Мори был сыном башмачника. Этот случай нашей истории литературы оставался не объясненным; но, кажется, я открыл тайну.

Вспомните знаменитый афоризм Бюффона: «слог — человек». Я случайно узнал, что Седень не уважал этого изречения. Автор «Ричарда — львиное сердце» и «Дезертира» говорил: «Слог ничто, или почти ничто».

Теперь вообразите, что такая ересь попалась в глаза писателю, который дни и ночи проводил за полированием своего слога, и вы поймете, почему Бюффон возненавидел Седеня; а если не поймете, то вы не знаете человеческого сердца.

Бальи твердо противился настояниям прежнего своего покровителя, даже не согласился на его просьбу не быть в академии в день выбора. Он не хотел для дружбы и выгод пожертвовать должностью; в ответ на повелительный тон он сказал: «Я хочу быть свободным». Нельзя не похвалить твердости Бальи. Пример его научит робких, что надо уступать не просьбам, а доказательствам. Некоторые мало думают о своем спокойствии и при выборах не довольствуются одним безмолвным и тайным голосом; но они становятся виновными, если покоряются авторитету, а не убеждению; если голосу совести предпочитают голос благодарности.

При подобном разногласии астроном Лемонье сказал Лаланду, своему товарищу и прежнему своему ученику: «Я прошу вас не ходить в продолжение полуоборота лунного узла», т. е. в продолжение девяти лет. Лаланд исполнил требование с астрономической точностью; но приказание, выраженное ученым языком, публика считала слишком строгим: что же скажем от Бюффона, который свой гнев на Бальи выразил гораздо решительнее: «Мы более не увидимся». Эти слова и слишком строги, и слишком торжественны, потому что они сказаны по разногласию о Седене и Мори. Бальи безмолвно переносил разрыв с Бюффоном и никто не слышал его жалоб. Скажу более: с того времени Бальи не упускал ни одного случая, когда мог изъявить свое уважение к знаниям и красноречию французского Плиния.