Портрет Карно. Анекдоты из его политической и частной жизни

Карно был высок ростом; имел правильное и мужественное лицо, глаза голубые, живые и проницательные, лоб широкий и ясный; обращение учтивое, но холодное; даже в старости в гражданском костюме, он сохранил приемы военных людей, привычку своей молодости.

Сколько мог, я изобразил верно нашего товарища членом конвента, комитета народной безопасности, исполнительной директории, военным министром, военным инженером, академиком и, наконец, — изгнанником; однако же еще много будет недоставать в моей картине, если умолчу об его частной жизни. И здесь я не удалюсь от избранной мною дороги; и здесь буду опираться на верные свидетельства. Так надобно хвалить геометра, — мало: так надо хвалит всякого, потому что честь, бескорыстие, истинный патриотизм весьма редки; ни надгробные речи, ни великолепные надписи на памятниках без доказательств не действуют на публику, которая на все эти парады смотрит холодно, недоверчиво и с улыбкой.

Я читал, что Карно был честолюбив: не буду опровергать этого мнения по форме; буду рассказывать, а вы посудите.

Член комитета народной безопасности, который в 1793 году образовал четырнадцать армий, привел их действия к единству, сменял и назначал генералов, и, наконец, который в сражении при Ваттиньи, принял на себя ответственность главнокомандующего, был не более, как инженерный капитан.

Когда советы пятисот и старейшин III-го года единогласно призвали его в члены исполнительной директории, во второй раз сделали его распорядителем военных действий; когда он послал Гоша в Вандею, Журдана на Маас и Моро на Рейн вместо Пишегрю, и когда вверил Бонапарту итальянскую армию; тогда он сделал шаг вперед: по старшинству произвели его в батальонные командиры.

В этом скромном чине Карно 18 фрюктидора был изгнан из Франции.

Иерархические идеи первого консула не могли согласить батальонного командира с военным министром: в IX году Бонапарт дал Карно эту должность не иначе, как произведши его в генерал-инспекторы смотров. Впрочем, этим средством только обошли, а не уничтожили препятствие. Должность генерал-инспектора смотров была полувоенная и полугражданская, и потому военный министр консульства по-прежнему оставался батальонным командиром по инженерному корпусу.

Карно оставил министерство 16 вандемьера IX года. Через двенадцать дней после, преемник его потребовал, чтобы имя знаменитого гражданина было внесено в список дивизионных генералов Французской армии. В рапорте живо и ясно описано все, что отставной министр сделал для славы и национальной независимости; в нем даже сделаны намеки на правосудие, уважение, дружество и великодушие консулов. Но все эти добродетели остались глухими; на рапорт министра не последовало ответа, и Карно опять остался батальонным командиром.

В 1814 г., когда понадобилось новому губернатору Антверпена послать бумаги о его назначении в эту должность, тогда справились об его адресе и о титуле, и весь военный департамент остолбенел, увидав, что батальонный командир сделан начальником многих старых генералов; поняли всю неловкость этого дела; надо было его поправить, и взяли в пример духовенство, которое в один день ставит в дьяконы, священники и даже в епископы: так нашего товарища в несколько минут провели через чины полковника, бригадного и дивизионного генералов.

Итак, Карно был честолюбив. Но оставим шутку и скажем, что он действительно был честолюбив, — он питал с себе честолюбие трехсот Спартанцев, защищавших Фермопилы.

Человек, который, несмотря на свою силу, не захотел сравнять себя чином с генералами, получившими от него приказания, — такой человек, конечно, не наживал денег. Вступив в частную жизнь, он должен был довольствоваться бедным наследством своего отца. Вот примеры, объясняющие, каким образом Карно не мог ничего скопить, занимая блестящие и доходные должности и живя умеренно, без пышности и парадов.

После 18 брюмера, приняв должность военного министра, он нашел, что солдатское жалование и — что еще удивительнее — жалование чиновников министерства опоздало пятнадцатью месяцами: через несколько недель все было выплачено, — все, кроме содержания министра.

Булавками назывались бенефисы, которые подрядчики, купцы, поставщики и пр. назначали женам чиновников, заключающих с ними контракты. Булавки, разумеется, не помещались в этих контрактах, но считались обязательнее условий, написанных по всем формам; привычка — вторая натура сделала их законными; самая робкая совесть не боялась их.

Торговец лошадьми, контракт которого был утвержден Карно, принес ему булавок на 90 тысяч франков. Министр сперва не понял, потому что в комитет народной безопасности не смели приносить булавок. Когда дело объяснилось, тогда он засмеялся, взял билет одной рукой, а другой передал их тому же подрядчику в уплату за лошадей и заставил его расписаться в получении.

Партии, в самых пароксизмах своей ярости, имели благоразумие не нападать на частную жизнь Карно; нечистое их дыхание никогда не прикасалось и не помрачало добродетелей сына, супруга, отца; наиболее же в его бескорыстии соглашались и друзья и враги. Итак, в этом отношении приведенные примеры достаточны для свидетельства, что Карно не мог нажиться взятками; но сюда надо еще прибавить одно происшествие, которому, может быть, вздумают подражать нынешние министры.

Опять, после 18 брюмера, предполагаемые действия резервной армии требовали, чтобы Моро немедленно послал в Италию одну из своих дивизий. Непосредственное распоряжение военного министра казалось необходимым, и по определению консулов, 15-го флореаля VIII, Карно с шестью офицерами главного штаба, двумя курьерами и с одним слугой отправился в Германию. На дороге он осматривал войска, шедшие отделениями между Дижоном и Женевой; потом он проехал по войскам, расположенным на Рейне, посетил крепости, условился с главнокомандующим генералом о плане кампании и возвратился в Париж. Казначейство отпустило ему 24 тысячи франков; по приезде в столицу, он возвратил казначейству 10 680 ф., но все еще опасался, что 13 320 фр. сочтут большим расходом на путевые издержки десятерых, и потому составил донесение, в котором постарался оправдать свою расточительность. «Вы, — писал он к консулам, — без сомнения, вспомните, что вы сами желали, чтобы я сделал путешествие с блеском; в главных городах я давал публичные аудиенции и щедро наградил моих спутников за их труды и усердие». Обратите внимание, что это пишет военный министр, образовавший армии, шедшие решать судьбы отечества, и истративший 13 320 фр. вместе с парадными аудиенциями, с содержанием себя, своих спутников и с награждением их за труды, — верно согласитесь, что если человечество совершенствуется, то уж не относительно экономии.

Казначейство не знало, как записать возвращенную сумму; но Карно не был новичок в этом деле; он указал на старые протоколы казначейства, в которых много раз были записаны подобные суммы после частных его обозрений прежних республиканских войск.

Многие исторические примеры доказывают, что пылкие души скрываются под строгой и холодной наружностью. Я имел случай^* упомянуть, что Даламбер старого секретаря академии называл вулканом под снегом. Таков был и Карно; но огонь его души открывался не порывами, а ровно и спокойно, как у человека, всегда подчиняющего уму свои страсти. Два примера — и тезис мой доказан.

Латур д'Овернье, происходивший из фамилии Тюреня, не пожалел о своем дворянстве, когда началась революция, и пошел против неприятеля, угрожавшего границам, удержав за собой только свой чин капитана. Карно желал, чтобы Латур сделался начальником; но как поручить начальство человеку, который не хотел быть генералом? Карно решил вопрос очень просто: он образовал когорту из гренадер западных Пиреней и не определял в нее ни одного капитана, старшего службой Латура, и все усердно повиновались ему. Испанцы прозвали когорту адской, в знак ее блестящих подвигов, сделанных по распоряжению Карно и народных представителей.

Латур д'Овернье, в третий раз оставив свое ученое уединение, поступил под команду Моро, после 18 брюмера и при министерстве Карно. Но тогда первый консул не захотел возобновить прежних распоряжений своего министра, потому что боялся напомнить ими конвент. С другой стороны, Карно желал, чтобы бывший начальник адской когорты, уважаемый автор «Происхождения Галлов» и корреспондент Института, явился на Рейн не простым и не рядовым капитаном. Аатур д'Овернье получил титул «первого гренадера Франции» и с этого времени, нося эполеты простого гренадера, в глазах солдат он считался равным, даже высшим всех чинов армии.

Первый гренадер Франции был убит 27-ГО ИЮНЯ 1800 г. в нейбургском сражении. Вся армия плакала о своей потере; Карно выразил свою горесть новой почестью для памяти героя. Он приказал, чтобы в 46-й полубригаде каждая перекличка начиналась именем Латура и чтобы фланговый гренадер выходил вперед и отвечал: «Умер на поле чести!»

Такая высокая почесть, воздаваемая ежедневно прославившемуся мужеством, знаниями, патриотизмом, должна была возбуждать энтузиазм, производящий героев. Сверх того, Карно не упускал случая напомнить о Латуре д'Овернье всегда и везде, в караульне, под палаткой, на биваке, и память его не забывалась между солдатами. «Куда тянутся гренадеры? — вскричал один офицер, принадлежавший штабу маршала Удино, когда в первый день вандемьера XIV года (октябрь 1805) авангард главной армии проходил через Нейбург. — Для чего они сошли со своей дороги?» Важный и безмолвный поход возбудил любопытство; за ними последовали и начали наблюдать. Гренадеры подошли к Обергаузену, остановились и наточили свои сабли о камень, покрывавший первого гренадера Франции.

Почтенному старцу (г. Савары), свидетелю этой сцены, я обязан благодарностью за то, что его рассказ позволил мне извлечь его из забвения и показать, что армия республиканская не переменилась даже под Аустерлицем. Я радуюсь также, что в патриотических воспоминаниях соединяются имена Латура д'Овернье и Карно.

Высокая должность, как высокие башни, производят кружения в голове. Один забывает бедность и свои прошедшие нужды и предается роскоши и расточительности; другой становится грубым, неприступным и на других вымещает то, что сам терпел, когда пресмыкался. Эти слова можно подписать под многими портретами. Впрочем, не подумайте, чтобы я не хотел унизить людей выслужившихся; я хочу примером Карно доказать, что великие души противятся заразе.

Через шесть месяцев после 18 фрюктидора в совете пятисот формально обвиняли Карно в отношениях с Пишегрю, когда этот генерал помрачил свою военную славу. Карно опровергает эти обвинения и сперва доказывает, что свидания происходили не в его квартире. Потом он прибавляет: «Скажут, если не у тебя, то в другом месте. Объявляю, что во все мое директорство, двенадцати раз я не выходил из дома без жены, без моих сестер и без моих детей».

Может быть, не в одной Франции существуют правители таких строгих и суровых нравов, но до меня не доходили о том слухи.

Вот портрет человека; посмотрим теперь на министра.

В сражении при Мессенгейме (1800), близ Инспрука, Шампиньоне заметил смелость и мужество полковника Биссона и просил для него генеральские эполеты. Проходили недели, а чин не приходил. Нетерпеливый Биссон отправляется в Париж, получает аудиенцию у министра и в запальчивости осмеливается грубо упрекать его. «Молодой человек, — спокойно отвечал Карно, — может быть, я виноват; но ваше поведение таково, что я не могу поправить ошибки. Ступайте, я рассмотрю вашу службу». — «Мою службу! Я очень хорошо знаю, что вы пренебрегаете ею, посылая из вашего кабинета приказания ходить на убой. Здесь, в покое, вне опасностей, не терпя ни холода, ни голода, вы забыли уже и вперед забудете, что мы проливаем кровь и спим голодные на голой земле.» — «Полковник! это уже слишком. Для вашей собственной пользы, я не могу более говорить с вами. Ступайте, оставьте ваш адрес и ждите от меня приказаний».

Последние слова, произнесенные строго, но также спокойно, открыли глаза Биссону. Он побежал искать утешения у своего друга, генерала Бессьера. Но вместо утешения, генерал погрозил военным судом, как неизбежным следствием его безумной дерзости. Биссон скрылся. Верный слуга по временам ходил в гостиницу справляться о страшной министерской депеше. Наконец она получена. Биссон раскрывает пакет и находит патент на генеральство.

Надобно ли прибавлять, что новый генерал поспешил к Карно с данью своего удивления, с живейшей благодарностью и с глубоким раскаянием? Но двери министра были затворены для генерала Биссона, и пылкая его душа поняла всю деликатность строгости Карно: в тот же вечер он описал все подробности происшествия, которыми, без сомнения, не погнушался бы Плутарх.

Из всех качеств, скромность не может быть обязательной для великих людей; но она украшает их и долго остается в памяти современников и потомства. Кто, например, не знает наизусть письма Тюрреня к его жене, в день славного сражения при Дюне? «Неприятель подошел к нам; мы его побили. Слава Богу! Я немного устал от дневных трудов; делаю доброй ночи; иду спать».

Карно, подобно знаменитому генералу Людовика XIV, не забывался ни в дружеской переписке, ни в своих донесениях конвенту. Я описал сражение при Ваттиньи; теперь прочитайте бюллетень об этой решительной победе: «республиканцы бросились в штыки и остались победителями».

Вы сами, вы, знавшие Карно, слыхали ли от него рассказы о великих Европейских событиях, в которых он принимал столь великое участие? Одно только желание оставить о себе уважительную память во Франции побудило старого сосланного директора отвечать письменно на обвинения его врага. В этом случае его полемика была одушевленная, колкая, язвительная; но в ней не выходит он из пределов приличия. Его опровержения никогда не превращались в нападки; он никогда не старался воздвигнуть себе пьедестал из трофеев своего времени. Скромность — великое дело, когда она побеждает гнев.

Знаменитый академик и в науках был осторожен. Можно сказать, что он руководствовался старинным замечанием остроумнейшего из ваших членов, бывшего вашим органом: «Когда ученый говорит для наставления других и говорит, сколько нужно, тогда надо благодарить его; если же он говорит для того, чтобы выказать свою ученость, то надо благодарить слушающего».

Впрочем, скромность есть приличное украшение одной только личности; сословия же, особенно академии, грешат против своих обязанностей, если скрывают свои заслуги и уклоняются от признательности и уважения света. Чем выше их заслуги, тем более возбуждают они соревнование и желание присоединиться к их обществу содействием успехам наук. Эта мысль поддерживала меня в раскрытии перед вами всех подробностей бурной жизни Карно. Более двух веков наша академия свято хранит память знаменитых геометров, физиков, астрономов, натуралистов: неужели имя человека, предохранившего Францию от вторжения врагов, не должно быть записано в ее летописи?

Примечания

*. В биографии Кондорсе.