Глава IV

В полдень 27 мая 1030 года в Исфахан прибыли двое стремянных. Прямо у коновязи, вытянувшейся вдоль дворцовой стены на площади Мидан-шах, старший из них снял седло, надорвал войлок потника и извлек оттуда записку в восковой оболочке. Не обращая внимания на препирательства стражников, он прошел в дежурное помещение и потребовал немедленно доложить о себе Масуду. На шум вышел старший дабир эмира ходжа Тахир и, мгновенно оценив ситуацию, жестом приказал стремянному следовать за собой.

Пробежав глазами записку, Масуд сделался белым как полотно.

— Можешь посмотреть, — сказал он ходже Тахиру.

Перепуганный дабир приблизился на цыпочках, двумя пальцами приподнял записку со стола, начал читать. Родная сестра Махмуда — Хатли сообщала племяннику о кончине султана и намерении Али Кариба, сосредоточившего в своих руках всю власть, возвести на престол Мухаммеда согласно завещанию отца. «В час предзакатной молитвы государя похоронили в саду Перузи, — писала она, — и все мы тоскуем по нему... Ты знаешь, что брат твой Мухаммед не справится с делами царствования, а у семейства нашего врагов хватает, и мы, женщины, и сокровища султана остались без защиты. Необходимо, чтобы ты тотчас принялся действовать, ибо ты — наследник отцовского престола. Хорошо обдумай мои слова и будь готов наискорейшим образом прибыть в Газну, дабы престол царства и все мы не пропали...»

— Что ты скажешь на это? — спросил Масуд, глядя ходже Тахиру прямо в глаза.

— Нет никакой нужды совещаться, — не задумываясь ответил ходжа. — Действуй согласно тому, что написано, но никому об этом не говори.

— Тетка моя совершенно права, — сказал Масуд, воодушевляясь. — Но без совещания не обойтись. Зови сюда старшего хаджиба и других придворных — я с ними поговорю и послушаю, что они скажут. На чем порешим, то и сделаем.

Борьба за престол началась.

После трехдневного траура Масуд вызвал ходжу Тахира и продиктовал послание к багдадскому халифу. Тон письма был вежливый, но жесткий. Сообщая о смерти отца, Масуд потребовал от халифа немедленно подтвердить его права на султанство и выслать жалованную грамоту и стяг. Одновременно в Газну снарядили посольство с соболезнованиями и поздравлениями по случаю вступления Мухаммеда на престол — до поры ни брат, ни стоявшие за ним сановники не должны были догадываться о том, что их ждет впереди.

31 мая 1030 года Масуд выступил в Рей. Там его ожидало еще одно письмо из Газны — верные люди сообщали, что Мухаммед никак не придет в себя от привалившего ему счастья, раздает направо и налево деньги из расходной казны и уже вторую неделю пьянствует, окруженный сбродом из рыночных акробатов и дворцовых шутов. Газнийские оргии были как нельзя на руку, теперь слово было за Багдадом — без утверждения своих прав халифом Масуд чувствовал себя скованным по рукам и ногам.

Посольство из Багдада прибыло через несколько дней. Халиф Кадир, которого еще покойный султан приучил к покладистости, писал, что утверждает Масуда в правах наследника и жалует ему завоеванные им города Рей и Исфахан.

Послание халифа зачитывали в соборной мечети, с крепостной стены били в литавры, трубили в боевые рога. Целый день рейские каллиграфы, не разгибая спин, готовили списки с грамоты «повелителя правоверных», а к ночи десятки гонцов-хайлташей уже мчались о-двуконь в разных направлениях, чтобы весь Хорасан узнал, кто законный наследник и чье имя славить с минбаров во время пятничных служб.

Масуд стал султаном, однако до реального трона ему предстоял еще долгий путь. Надо было отправляться в Хорасан, где находилась большая часть войска. От его поддержки теперь зависело все. Оставляя за спиной Рей и примыкавшие к нему области, Масуд приказал щедро одарить именитых горожан — вещевую палату разобрали всю до последнего халата, но дело было сделано: подобревшие ходжи и шейхи пятились, отвешивая поясные поклоны, клялись в верности на вечные времена.

В середине лета, посадив наместником в Рее своего приближенного Ташфарраша, Масуд двинулся в столицу Хорасана — Нишапур. Во время остановки в Дамгане произошел такой случай — протиснувшись сквозь ряды стражи, к Масуду бросился и припал губами к его стремени Абу Сахль Заузани, старый друг, служивший ему еще в пору молодости в Герате и бежавший ныне из Газны. При виде Абу Сахля — осунувшегося, в прохудившемся халате, с нищенской сумой через плечо — Масуд растрогался, прослезился, приказал выдать ему одежду и содержание из походной казны. Провожая Абу Сахля в баню, сипахдары переглядывались, покачивали головами: подлый нрав нового фаворита, которого покойный султан за какую-то низость на несколько лет засадил в газнийский зиндан, был известен всему Хорасану, и лишь Масуд не догадывался, что вся эта сцена с лохмотьями и сумой была продумана старым негодяем от начала до конца. Вечером того же дня газнийский беглец, едва успев переодеться в парадное платье, вошел к Масуду для долгого разговора, а в полночь вышел от него самым влиятельным человеком при дворе.

Бегство Заузани вызвало переполох в столице. Если прежде вельможи, поддержавшие Мухаммеда, еще надеялись как-то оправдаться перед Масудом, то теперь, зная злобный, мстительный характер Абу Сахля, они понимали, что дело не кончится добром.

Посоветовавшись, решили писать покаянные письма: Мухаммеда, мол, призвали временно, для поддержания порядка, а нынче все готовы присягнуть государю, имеющему законные права на престол. Только кто же поверит словам, когда каждое утро они являются в державную суффу и, сгибая спины, приветствуют того, кто в их глазах давно уже не султан? Газна на время перестала быть столицей; все теперь решалось в Нишапуре, куда Масуд добрался к середине августа и под приветственные клики воинов торжественно въехал во дворец у сада Шадъях. Туда же, в Нишапур, следом за ним явилось посольство из Багдада с жалованной грамотой, подарками и султанским стягом; со дня на день ожидали коронацию.

В те дни Абу-л-Фазл Бейхаки не успевал распечатывать донесения, поступавшие из Нишапура от тайных информаторов, которые за отсутствием иных распоряжений продолжали по-прежнему исполнять свой долг. Выбирая из множества сообщений самые главные, он переписывал их для себя одному лишь ему понятной тайнописью и прятал сложенные вчетверо листки между страницами книг. Много лет спустя из этих заметок сложится целая хроника, в которой триумфальному венчанию Масуда будет посвящен целый раздел:

«Посла и его свиту вели между двух рядов войск, а сарханги с двух сторон рассыпали монеты, покуда посол не доехал до престола. Эмир восседал на престоле, открыв прием, а родичи и свита сидели и стояли. Посла опустили с коня на добром месте, затем привели пред лицо эмира. Он строго по чину выступил вперед и поцеловал руку государю. Эмир его посадил перед престолом. Сев, посол приветствовал государя от имени повелителя верующих и присоединил к сему добрые пожелания. Эмир Масуд царственно отвечал ему. Затем посол встал на ноги и положил на престол жалованную грамоту халифа и послание. Эмир приложился к ним устами и подал знак Абу Сахлю Заузани, чтобы он взял их и прочитал. Когда тот дочитал до поздравления эмира, эмир встал, облобызал ковер престола и снова сел... Эмир Масуд надел пожалованный халат и исполнил два раката молитвы. Абу Сахль Заузани заранее сказал эмиру, что так надобно сделать, когда он наденет почетное одеяние из рук халифа, как подобает преемнику отца. Поднесли венец, ожерелье и верхового коня, меч, перевязь и то, что было в обычае привозить оттуда. Родичи и свитские рассыпали перед престолом монеты...»

Читая сообщения из Нишапура, газнийские вельможи громко вздыхали, закатывая глаза, бормотали молитвы, но никто не решался произнести слова, которые давно уже висели в воздухе. Так продолжалось до тех пор, пока не начался великий пост. В середине месяца рамадана стало известно, что Масуд во главе хорасанского войска выступил из Нишапура в Герат. Возмездие надвигалось неумолимо — медлить было нельзя.

В ту осень войска, воевавшие в Индии, квартировали в Тегинабаде, в нескольких переходах к юго-западу от Газны. В последние дни поста Али Кариб наконец сделал решающий шаг. Выехав в сопровождении дворцовых сановников в Тегинабад, он, собрав тамошних военачальников, предложил Мухаммеду отречься от престола и до окончательного решения своей судьбы поселиться в окрестной крепости Кухдиз. Не ожидавший такого поворота, Мухаммед бросился к сархангам, с которыми не раз пил до рассвета на веселых пирушках, но вчерашние сотрапезники опускали головы, отворачивались, не поднимая глаз.

Судьба престола была решена.

* * *

Радостную весть Газна встретила ликующим стоном карнаев, боем литавр. В тот же день вдова Махмуда с домочадцами и гаремом торжественно перебралась из цитадели в городской дворец, выделенный Масуду еще покойным отцом. Вечером туда потянулись депутации знати, ученых шейхов, состоятельных горожан; из газнийского пригорода Шадиабад прибыли мастера музыкального цеха — сурнайчи, танцовщики, певцы с длинношеими сазами; на дворцовой площади вспыхнули костры и открылось гулянье, продолжавшееся до самого утра.

Принимая поздравления, мать Масуда не скрывала радости, от имени сына благодарила всех явившихся на поклон, а некоторых выделяла особо — расспрашивала о здоровье, говорила ласковые слова. Неожиданно для себя высочайшего внимания удостоился и Бируни.

— Мы много слышали о твоих успехах в искусстве звездочетства, — сказала государыня улыбаясь. — Надеемся, что ты будешь служить султану так же ревностно и верно, как служил его почившему отцу.

Бируни молча поклонился. Выходя из залы, он перехватил внимательные взгляды придворных и без всякой астрологии понял, что в их звездных каталогах он отныне значится в числе восходящих светил. Надо было радоваться, а ему вдруг стало тревожно. По дороге домой он безуспешно пытался угадать, чему обязан этой внезапной благосклонностью.

Дома его уже давно дожидался Абу-л-Фазл.

— Утром выезжаю в Герат, — сообщил он. — Вот пришел проститься. Всякое может случиться, не знаю, увидимся ли еще.

Абу-л-Фазл поведал Бируни о последних событиях. Через несколько дней после отречения Мухаммеда султан приказал Али Карибу с войском и казной немедленно выступить в Герат. Еще раньше туда отправился бывший визирь Хасанак, за которым от Абу Сахля Заузани прибыли трое стремянных. А теперь пришло распоряжение трогаться в путь султанской канцелярии во главе с Абу Насром Мишканом — обоз с архивами отправился еще прошлой ночью, а сам обладатель серебряной чернильницы готовился выехать поутру.

— Перед отъездом Абу Кариб приходил прощаться к Абу Насру, — рассказывал Абу-л-Фазл. — Он уверен, что ему не избежать смерти, просил Абу Насра не поминать его лихом, позаботиться о семье. Абу Наср и сам страшится султанского гнева, но его вина вроде поменьше — надеется, что пронесет. Что же касается Хасанака, то тут и думать нечего — кончит на плахе, потому что ни султан, ни этот проходимец Заузани не простят ему былых обид.

Положение Хасанака и впрямь было незавидным. Бируни уже приходилось слышать, что Хасанак, ставший визирем Махмуда после смещения опытного царедворца Мейманди в 1024 году вел себя неосмотрительно и недальновидно: полностью став на сторону султана в его ссоре с сыном, он не раз при людях оскорблял Масуда, упрекал его за беспутство и мотовство.

— Помяни мое слово, — сказал Абу-л-Фазл на прощанье, — всем, кто был особенно близок к Махмуду, нынче несдобровать. Борьба за власть началась не вчера и кончится не завтра. Кое-кого она приведет на плаху, других — в крепость... Ну а тебе, устод Абу Рейхан, нечего волноваться — всем известно, что покойный султан тебя не очень-то любил.

Внезапно явилась разгадка неожиданного фавора. Всех, кто в месяцы междуцарствия оказался в стороне от политических бурь, и тем более таких, к кому Махмуд не скрывал своей неприязни, сегодня скопом относили к партии Масуда, одаряли милостью заранее, в расчете, что они с лихвой отработают полученный аванс.

Предсказания Абу-л-Фазла сбылись и на этот раз. Расправу над политическими противниками Масуд начал еще до возвращения из Хорасана — первой жертвой, как и следовало ожидать, стал всесильный хаджиб Махмуда — Али Кариб, а через некоторое время на городской площади Балха при огромном стечении народа был казнен Хасанак. Но Масуд этим не ограничился. Что ни день, отдавались распоряжения о смещении с государственных постов чиновников, в свое время поставленных Махмудом и пользовавшихся его благосклонностью; вместо них назначали ставленников Масуда — старых приятелей, с которыми он сошелся еще в юные годы в Герате и выпил не один кубок вина, гулямов, сплотившихся вокруг него в годы размолвки с отцом, политических авантюристов типа Заузани, поставивших на Масуда еще в его бытность наследником престола. Встречались среди выдвиженцев и честные, преданные долгу люди, в силу тех или иных причин остававшиеся до этого в тени, и даже некоторые сановники прежнего султана, чьи государственные способности и опыт были столь очевидны, что Масуд не решился ими пренебречь. В числе последних оказался Абу Наср Мишкан, а с ним и Бейхаки, которых новый султан не только оставил на прежних постах, но и приблизил к своей персоне, к великому неудовольствию могущественного временщика Заузани.

Перемены, начавшиеся осенью 1030 года, коснулись всего и всех. Даже придворные одописцы, казалось бы, по роду профессии обязанные славить и восхвалять, расплачивались теперь за неумеренное угодничество перед прежним султаном. Царь поэтов Унсури и старейшина поэтического «дивана» Фаррухи по-прежнему приглашались на официальные приемы, но в питейные ассамблеи их уже не звали, и их панегирики Масуд выслушивал равнодушно, как утомительное, но необходимое дополнение к церемониалу, который следовало соблюдать. Среди поэтов на главные роли вскоре выдвинулись выскочки, чье единственное преимущество состояло в том, что при Махмуде за свои вирши они не получали ни гроша. Торжественная велеречивость классиков, изысканность слога, в которой они состязались, все же надеясь заслужить вознаграждение, теперь уже были не в моде. Зато третьеразрядный рифмоплет Алави Зинати, угадавший эпикурейские наклонности Масуда, завел дружбу с его любимым шутом Джухой и музыкантом Бу Бакром и исполнял под его музыку незамысловатые стихи, прославлявшие чувственные наслаждения и вино. Старик Унсури, топая подагрическими ногами, с возмущением рассказывал Бируни, как однажды султан, восхитившись непристойными стишками Зинати, приказал послать ему домой целый пилвар золотых монет, а пилвар — это столько, сколько можно погрузить на слона. Не осмеливаясь возвысить голос, старые махмудовские сановники шепотом пересказывали друг другу стихи, написанные по этому поводу поэтом Минучихри:

В наши дни процветают насмешки и пустословие.
Дела идут только у рубабиста Бу Бакра и шута Джухи.
Кому бы ты ни снес стихотворение, ни составил славословия,
Тебе скажут: «Все это ложь от начала и до конца».

Бируни выслушивал сетования старых поэтов молча, ничего не отвечал. Бывшие фавориты Махмуда не вызывали в нем ни жалости, ни сочувствия. Ничтожной ему казалась и мышиная возня сторонников Масуда, затеявших вечную как мир борьбу за чины и награды. Расположение султана, становившееся с каждым днем все более очевидным, волновало и радовало его вовсе не перспективою личных выгод. Почти всю жизнь, сколько помнил себя Бируни, стесненность в средствах стояла неодолимым препятствием на пути научных стараний. Теперь, когда тяжесть прожитых лет уже ощущалась спиной, сутками напролет не знавшей разгиба, попутный ветер, кажется, впервые задул в его паруса. Надо было спешить.

* * *

Если вокруг личности Махмуда мнения историков разошлись, то в отрицательной оценке его преемника единодушны практически все.

«После кратковременного царствования младшего сына Махмуда, Мухаммеда, — писал В.В. Бартольд, — власть перешла к старшему, Масуду (1030—1041), который наследовал только недостатки отца. Масуд был такого же высокого мнения о своей власти, как Махмуд, и так же желал решать все дела по своему усмотрению, но, не обладая способностями отца, приходил к пагубным решениям, за которые упорно держался, не обращая внимания на советы опытных людей. Рассказы о подвигах Масуда на охоте и в битве показывают, что он отличался физической храбростью; тем более поражает в нем полное отсутствие нравственного мужества; в несчастии он оказывался малодушнее женщин. В корыстолюбии Масуд нисколько не уступал Махмуду, и обременение жителей поборами при нем достигло крайней степени».

Еще непривлекательней выглядит Масуд в описании советского востоковеда А.К. Арендса, переводчика «Истории Масуда» Бейхаки на русский язык: «Это упрямый, своенравный, самонадеянный и подозрительный деспот, коварный жестокий лицемер и в то же время игрушка в руках своекорыстных советников. Внезапные порывы великодушия и добросердечия носили в нем скорее наигранный характер, в этом преобладало желание казаться великодушным, справедливым и добрым, ибо таково было традиционное представление о повелителе. Масуд в противоположность отцу был совершенно лишен государственного ума, он был плохим администратором и оказался бездарным полководцем, когда пришлось вести войну с Сельджукидами... Ко всему тому Масуд был пьяницей, пристрастие его к вину обостряло дурные нравственные качества и сводило на нет хорошие».

Самонадеянность и заносчивость вкупе с подозрительностью сослужили Масуду недобрую службу. Не считаясь с мнением опытных людей и вместе с тем во многом полагаясь на советы прожженного интригана Заузани, он с первых дней своего правления обнаружил склонность к непродуманным и недальновидным решениям и допустил ряд серьезных политических просчетов, в конечном счете подорвавших авторитет и могущество газневидской державы. Так, уже в 1031 году он сместил с должностей и бросил в темницу двух крупных военачальников, пользовавшихся доверием и покровительством отца: Эрьяруна, командовавшего газневидскими войсками в Индии, и хорасанского сипахсалара Гази, который летом 1030 года одним из первых перешел на его сторону и поддержал его в борьбе за власть. Неожиданная опала Гази, чья преданность Масуду ни у кого не вызывала сомнений, вызвала глухой ропот в армии, но Масуд, прислушивавшийся к сплетням дворцовых интриганов больше, чем к осторожным советам Абу Насра Мишкана и вновь назначенного визирем Майманди, продолжал действовать в том же авантюристическом духе.

Еще в 1030 году он пригласил на службу вождей сельджукских племен, в свое время отброшенных Махмудом от границ Хорасана. Союз с сельджуками в принципе мог бы способствовать укреплению военной мощи Газны, но, когда туркмены стали жаловаться на произвол газнийских военачальников и потребовали выплачивать им жалованье, Масуд, не задумываясь о последствиях, летом 1031 года приказал схватить Ягмура и нескольких других сельджукских предводителей и предать их мучительной казни. Так он по собственной воле нажил себе на границах Хорасана опаснейших врагов, которым в будущем будет принадлежать решающая роль в разгроме газневидской державы.

Не менее нелепой и опасной по своим последствиям была и предпринятая им в 1030 году попытка покушения на хорезмшаха Алтунташа, бывшего гуляма Махмуда, поставленного им над Хорезмом после завоевательной кампании 1017 года. Эта идея, подсказанная Масуду Абу Сахлем Заузани, не имела никакого политического смысла и, более того, противоречила государственным интересам Газны, для которой Хорезм был мощным форпостом в Мавераннахре, сдерживавшим враждебные поползновения караханидского правителя Бухары. Бессмысленность этой предательской акции усугублялась еще и тем обстоятельством, что Алтунташ никогда не помышлял об измене и остался верным вассалом Масуда до конца своих дней.

Продолжая грабительские походы в Индию, традиционно считавшуюся главным направлением военной экспансии его державы, Масуд проявлял непростительное легкомыслие в отношении Хорасана, и эта политическая близорукость обошлась ему особенно дорого: именно оттуда начался развал газневидской державы, который ни ему, ни его преемникам уже не удалось остановить. Безжалостное выжимание налогов из жителей Хорасана широко практиковалось и при Махмуде, но лишь в годы правления Масуда оно приобрело характер открытого и бесконтрольного грабежа. Абу-л-Фазл Сури, назначенный при Масуде гражданским правителем Хорасана, фактически объявил всем податным сословиям настоящую налоговую войну, не останавливаясь перед насилием и в отношении местной знати, которая стала все чаще обращаться к Караханидам с просьбой защитить ее от произвола газнийских властей. Уже один этот факт, свидетельствовавший о растущих центробежных тенденциях в главной провинции государства, казалось бы, должен был насторожить Масуда, но Сури взял за правило делиться с ним своей добычей, и султан, ослепленный баснословными подарками, ежегодно поступавшими из Хорасана, даже гордился ловкостью своего наместника, раздраженно отмахиваясь от настоятельных требований Абу Насра Мишкана сместить зарвавшегося казнокрада, чьи действия подрывали в глазах хорасанской знати державный авторитет Газны.

Не вникая глубоко в государственные дела, Масуд большую часть времени проводил в развлечениях, наконец-то позволив себе то, что было запретным при жизни отца. «Когда сел на царство Масуд, — писал внук Кабуса ибн Вушмагира Кей-Кавус, много лет проживший при газнийском дворе, — он вступил на путь смелости и мужества, но управлять царством он совсем не умел и вместо того, чтобы царствовать, предпочитал развлечения с рабынями». Увеселительные ассамблеи во дворце Масуда всегда сопровождались неумеренными возлияниями; султан, пристрастившийся к хмельным напиткам еще в юные годы, нередко пьянствовал по нескольку дней подряд и, хватая за полы халатов пытавшихся улизнуть придворных, кричал: «Никому не уходить! Сейчас будем пить вино!»

Как мы видим, в портрете Масуда, созданном усилиями его современников, черная краска явно преобладает над всеми остальными, но справедливость требует, чтобы, показав отрицательные черты его натуры, мы не обошли вниманием и некоторые достоинства, которые выгодно отличали его от покойного отца. К этим достоинствам, кстати сказать, не столь часто встречавшимся среди феодальных деспотов мусульманского средневековья, безусловно, относилась широкая образованность Масуда.

Как свидетельствуют современники, Масуд свободно владел арабским и персидским языками, причем в последнем он преуспел до такой степени, что собственноручно писал на нем пространные послания, поражая даже многоопытных дабиров глубиной мысли и изысканностью слога. Еще в юные годы Масуд прошел курс традиционных дисциплин под руководством нишапурского судьи Абу-л-Аля Саида Устувана, чье имя в начале XI века пользовалось широкой известностью в мусульманских богословских кругах. Однако Масуд, судя по всему, не удовлетворился кругом предметов, составлявших основу придворного воспитания, и по собственной инициативе принялся за освоение математики, астрономии, географии и других «древних наук». Глубокий интерес он проявлял к зодчеству и строительству фортификационных сооружений, и некоторые из них даже возводились по его чертежам.

Образованность Масуда определяла его отношение к ученым, которым по его приказу предоставлялось все необходимое для работы. По сообщению историка XIV века Ибн ал-Асира, Масуд «очень любил ученых, оказывал им много благодеяний, приближал их к себе, и они сочинили для него много сочинений по различным отраслям наук». Разумеется, было в его меценатстве немало и от стремления выглядеть в глазах мусульманского мира «просвещенным правителем», но как бы там ни было, все средневековые источники единодушно сходятся в том, что при дворе Масуда ученые жили лучше, чем где-либо еще.

Это чрезвычайно важное обстоятельство подтверждает и Бируни, который благодаря покровительству Масуда наконец-то смог целиком отдаться творчеству, освободившись от мелочных житейских забот и постоянной тревоги за завтрашний день. «Он дал мне возможность в оставшиеся годы моей жизни расширить служение науке, — с благодарностью вспоминал Бируни, — он обласкал и окружил меня заботой и под сенью своего могущества укрыл меня завесой спокойствия. Он пролил надо мной ливни даров, сопровождая это все большим приближением к своей особе, все возрастающим дружелюбием и столь сердечным отношением, что молва о сем разошлась далеко-далеко».

Впервые за долгие годы у Бируни появились все условия для плодотворной работы. Благоволение султана надежно ограждало его от недоброжелательства воинствующих невежд, которые по-прежнему занимали многие теплые местечки при дворе. Еще вчера они не упускали повода хоть в чем-нибудь досадить ему, и их завистливые шепоты преследовали его на каждом шагу. Сегодня же ядовитые старцы, встречаясь с ним, едва не стукались лбами об пол и, подключившись к хору славословий в адрес Бируни, не забывали лишний раз прибавить к его имени почтительный титул «ученый шейх». Уже к концу 1030 года по повелению Масуда Бируни покинул свое скромное жилище в городе и переселился в небольшую усадьбу в окрестностях Газны, где так же, как в кятской усадьбе Ибн Ирака, неподалеку от дома вскоре выросла обсерватория с большим стенным квадрантом, секстантами и астролябиями всех мыслимых систем. Ушли в прошлое времена, когда, случалось, не хватало денег расплатиться с каллиграфом и даже бумагу приходилось экономить, сжимая строчки и обуздывая размашистость письма. Теперь можно было спокойно водить каламом по нежнейшим листам самаркандской работы и в случае описки рвать их на части, не видя в этом большого греха. Со временем в доме образовались меджлисы с беседами и спорами, наезды гостей стали необременительны, радовали душу, потому что каждому теперь без усилий раскладывался щедрый дастархан.

Своим вниманием Масуд не обошел и Ибн Ирака, и других ученых; время от времени он собирал их во дворце и подолгу беседовал с каждым, интересуясь направлением их трудов. На одном из меджлисов разговор зашел о Гургандже и его ученых, помянули добрым словом покойного Мамуна, расчувствовались, повздыхали, а когда пришло время расходиться, Масуд велел Бируни задержаться и, взяв его под локоть, сказал, что не видит серьезных препятствий его поездке в Хорезм.

От неожиданности Бируни лишился дара речи.

— Только птица навсегда улетает из золотой клетки, — сказал Масуд, улыбаясь. — А ты полетишь и вернешься, ибо нигде тебе не будет так привольно, как здесь.

* * *

Ни в одном из дошедших до нас сочинений Бируни не сообщает подробностей о своей поездке в Хорезм. Неизвестна и точная дата этой поездки, но по некоторым косвенным данным можно предположить, что она имела место в самом начале правления Масуда, скорее всего в 1031 году. В ту пору Хорезм был одной из провинций газневидского государства, и хотя его правитель Алтунташ носил титул хорезмшаха, сам он считал себя слугой и наместником Газны, и в хорезмских мечетях читали хутбу на имя Масуда. Правда, удаленность Хорезма от центра, его экономическая и военная самостоятельность, а также выгодное стратегическое положение вдоль нижнего и среднего течения Амударьи с каждым годом делали его зависимость от Газны все более призрачной и эфемерной, тем более что после смерти Махмуда в меджлисах хорезмийской знати вновь вошел в моду сепаратизм. Подобные идеи встречали решительный отпор со стороны Алтунташа, воспитанного с младых ногтей в духе верности газнийским владыкам, но крамола махровым цветом расцветала в его собственной семье, где подросшие сыновья с жаром обсуждали возможность отложения от Газны.

Хорезм мало изменился за те четырнадцать лет, которые Бируни провел в Газне. Включение в состав газневидского государства никак не отразилось на том особом укладе жизни, который выстраивался веками и не мог разрушиться, выветриться, исчезнуть бесследно под порывами политических бурь. Так же, как и десять и сто лет назад, здесь вовсю кипела торговля — караван за караваном доставляли по «царской дороге» славянских невольников, оружие, драгоценные северные меха; кочевники являлись из степи со своими отарами и уходили, погрузив на верблюдов вьюки с шерстяными тканями и всевозможной утварью, сработанной в Гургандже мастеровыми людьми. События 1017 года положили конец знаменитой «Академии Мамуна», но Гургандж по-прежнему был прибежищем богословов-рационалистов, и фанатизм, столь распространившийся в газневидскую эпоху, здесь считался дурным тоном точно так же, как в прежние времена.

Бируни прибыл в Хорезм накануне важных политических событий — по приказу Масуда хорезмшах готовился весной 1032 года идти войной на Бухару. Старая идея союза с кашгарскими Караханидами против Караханидов бухарских была вновь возрождена к жизни Масудом и, несмотря на ее кажущуюся целесообразность, со временем привела к последствиям, крайне неблагоприятным для Газны. Война началась уже после возвращения Бируни из Хорезма. В одной из битв с бухарским правителем Али-тегином верный Газневидам Алтунташ был убит. Масуд, давно уже с тревогой наблюдавший за усилением Хорезма, тотчас попытался резко ограничить самостоятельность наследника Алтунташа Харуна. Пожаловав почетный титул хорезмшаха своему сыну Саиду, Масуд поставил Харуна в положение правителя без прав. Но Харун, еще при жизни отца мечтавший об освобождении от гнета Газневидов, неожиданно взбунтовался и летом 1034 года отменил во всех хорасанских мечетях хутбу на имя Масуда.

Это означало, что Хорезм стал независимым государством и отныне ни в чем уже не подчинялся воле Газны.

Отложение Хорезма пробило первую брешь в монолите могущественной империи, созданной Махмудом.

Ни удач, ни триумфов уже не случится — звезда Газны, прошедшая точку зенита, теперь будет опускаться все ниже и ниже, пока не сольется с горизонтом, и исчезнет за ним навсегда.

1034 год был отмечен двумя событиями. Одно из них, в сущности, не столь значительное, всколыхнуло газневидскую столицу, и о нем старики рассказывали внукам еще десять и даже двадцать лет спустя. Другое — мирового значения — прошло незамеченным, как это часто случается в истории, где справедливость восстанавливается спустя сто, а то и тысячу лет.

Осенью 1034 года Газна встречала посольство от кашгарских Караханидов, которое доставило в султанский дворец дочь Кадыр-хана, Шах-хатун, взятую в жены Масудом для закрепления союза двух мусульманских держав. «Несколько дней город находился в убранстве, — рассказывает летописец, — подданные ликовали, а знать устраивала разного рода игрища и пировала, покуда торжество не кончилось».

Той же осенью умер Ибн Ирак.

Он был единственным, кто в споре с Бируни позволял себе трясти у его носа сухонькими кулачками и потом дуться по нескольку дней, зная, что шестидесятилетний ученик первым явится на поклон. Профессиональные плакальщицы, нанятые за несколько фельсов, оглашали махаллю душераздирающими воплями, но Бируни ничего этого не слышал. С кладбища его вели под руки какие-то люди, что-то шептали в ухо, и он мотал головой, пытаясь стряхнуть повисший перед глазами туман. Дома его осторожно уложили на подушки, и он тотчас провалился в глубокий сон, а когда очнулся, тумана уже не было, ночные звуки воспринимались отчетливо, остро, и он лежал на спине с открытыми глазами, думая о том, что одна его жизнь уже кончилась, а другая еще не началась.

* * *

«К мечети было присоединено обширное медресе, помещение которого от пола до потолка было наполнено сочинениями выдающихся ученых по наукам людей древних и новых. Эти сочинения были вывезены из сокровищ царей как добыча, взятая от областей Ирака и местностей всех стран света».

Так описывает библиотеку основанного Махмудом духовного училища историк Абу Наср Утби, современник Бируни, служивший в одни годы с ним при султанском дворе. Наверняка они были знакомы и именно в этой библиотеке могли встречать друг друга, тем более что в течение многих лет Бируни наведывался туда едва ли не через день. Содержания, которое назначил ему Масуд, было теперь более чем достаточно для приобретения всего необходимого, но ведь нужные книги подбираются медленно, годами, а работа, задуманная им сразу же после возвращения из Хорезма, не позволяла промедлений.

Еще год назад попечитель библиотеки брал с Бируни залог за взятые на дом книги, недовольно ворчал, если с возвратом случалась задержка, и грозился, что станет ограничивать срок, а с недавних пор его, как, впрочем, и многих других, словно подменили — по утрам приветствовал у дверей, не переставая кланяться, пятился к полутемной сводчатой зале, куда тотчас сбегались фарраши с чирогами и, сдувая пыль, отваливали тяжелые крышки деревянных ларей.

Здесь хранились книги по всем отраслям знаний, но в последнее время Бируни сосредоточился на астрономии, и ему доставляло огромную радость, если среди знакомого и многократно читанного вдруг случалась находка, поражавшая необычным подходом к решению тех или иных задач. Теперь ему без всякого залога отпускали десяток, а то и более книг — возвращаясь домой, он удобно устраивался на суффе в прохладном айване и погружался в чтение астрономических сочинений минувших веков.

Это было не ученическое проникновение в предмет, знакомый ему до мельчайших частностей, и не повторение пройденного, а попытка нащупать основные вехи в развитии «небесной механики», отсеять второстепенное и ошибочное, сделать необходимые уточнения и дополнить недостающее собственными решениями и методами, копившимися годами и проверенными на практике уже множество раз.

На мусульманском Востоке кинематическое описание движений небесных тел возникло и совершенствовалось главным образом под влиянием индийской и греческой традиций. Уже вслед за переводом на арабский язык первых сиддхант в научных центрах халифата появились сочинения особого жанра — зиджи, которые обычно состояли из небольшого теоретического введения и многочисленных календарных, тригонометрических, сферико-астрономических и географических таблиц, таблиц движения Солнца, Луны и планет, а также изложенных в словесной форме расчетных правил.

В этих зиджах, в большинстве своем относившихся к IX веку, Бируни без труда прослеживал влияние индийской астрономии, а в некоторых — влияние астрономических и астрологических трактатов сасанидского Ирана и даже следы линейных методов, созданных в Древнем Вавилоне. Однако уже со второй половины IX века на мусульманском Востоке стала преобладать греческая кинематическая традиция, что было связано с переводами птолемеевского «Альмагеста» и комментариев к нему, составленных в позднеэллинистическую эпоху Теоном Александрийским.

Отныне композиционное построение «Альмагеста» стало образцом для большинства создававшихся мусульманскими учеными зиджей, в том числе и тех, в которых преобладали идеи и методы индийской астрономии. Постепенно, по мере освоения и творческого развития греческих расчетных правил для вычисления положений небесных тел и кинематико-геометрических моделей их движений мусульманские ученые начали создавать зиджи на основе собственных астрономических наблюдений, обработанных с помощью принципиально новых методов и идей.

Этот качественный перелом стал возможным благодаря созданию мощного математического аппарата — тригонометрических методов в астрономии и тригонометрии как самостоятельной науки. Одним из первых на мусульманском Востоке элементы тригонометрии попытался изложить великий земляк Бируни — Мухаммед ибн Муса ал-Хорезми. Ему принадлежала самая ранняя попытка введения синуса в широкий научный оборот. В своем зидже, составленном во многом под влиянием индийской традиции, ал-Хорезми поместил таблицу синусов. Ознакомившись с этим зиджем еще в молодые годы, Бируни уже тогда отметил про себя весьма любопытное обстоятельство — само понятие синуса ал-Хорезми, несомненно, взял из индийской математики, но таблицу свою построил не через 3°45', как это было принято в сиддхантах, а через 1° аргумента по принципу птолемеевской таблицы хорд.

Еще дальше продвинулся на этом пути коллега ал-Хорезми по багдадскому «Дому мудрости» Хабаш, который включил в свой зидж таблицы тангенсов и котангенсов, определенных на основе представлений индийской гномоники. Несмотря на новаторство ал-Хорезми, вытеснение птолемеевых хорд синусами произошло не сразу — Бируни попалось подряд несколько зиджей более позднего времени, где одновременно использовалось и то и другое. Еще медленней происходил переход от «теней» индийской гномоники к определению тригонометрических линий в круге. Первым, кто начал систематически применять в своих вычислениях тригонометрические линии, был арабский математик и астроном ал-Баттани. Правда, это касалось лишь синуса, синус-верзуса и косинуса, тогда как тангенс и котангес он согласно индийской традиции по-прежнему определял как «прямую» и «обращенную» тени гномона. Окончательное решение этой проблемы явилось несколько позднее, когда твердый сторонник эллинской и эллинистической традиций Ибн Юнис стал определять тангенс и котангенс как линии, не связанные с гномоникой, и полностью отказался в своем зидже от использования птолемеевых хорд.

Признавая блестящие успехи, достигнутые математиками мусульманского Востока в IX—X веках, Бируни тем не менее понимал, что в целом их деятельность все же не выходила еще за пределы творческого осмысления и совершенствования достижений греческой и индийской научных школ. Решающий шаг на пути превращения тригонометрии в самостоятельную науку был сделан лишь во второй половине X века великим багдадцем Абу-л-Вафой ал-Бузджани. Впервые в истории математики Абу-л-Вафа предпринял попытку определить все шесть тригонометрических функций единообразно в круге. За одно это он уже мог быть назван величайшим ученым эпохи, а ведь сколько еще ярких открытий он совершил за свою долгую жизнь!

Усилиями Бузджани и покойного учителя Бируни — Ибн Ирака — самостоятельной наукой стала и сферическая астрономия — в своем зидже, названном по примеру птолемеевского «Альмагестом», Бузджани успешно применил последние достижения тригонометрии к решению астрономических задач, причем практически все функции сферической астрономии выводились им на основе функциональных зависимостей между четырьмя величинами, три из которых определялись наблюдением, а четвертая вычислялась. Не меньшее значение для развития сферической астрономии имели трактаты Ибн Ирака, и в частности «Таблица минут», которая была посвящена Бируни и прислана ему в дар, когда он находился при дворе Кабуса в Горгане. В «Таблице минут» покойный учитель табулировал пять основных комбинаций исходных функций, с помощью которых, по его убеждению, можно было определить остальные необходимые функции и решать таким образом практически все задачи сферической астрономии.

Просматривая зиджи и астрономические трактаты предшественников, Бируни не просто отмечал для себя встречавшиеся в них ошибки или устаревшие положения, но ко многим из этих сочинений составлял пространные дополнения, с уточнениями и комментированием неясных мест. Так, например, в разные годы им были созданы комментарии к зиджам Абу Машара, Хабаша, Баттани, а также к сочинениям индийских астрономов. Несколько крупных работ Бируни посвятил зиджу ал-Хорезми, который, по его мнению, был первым на мусульманском Востоке фундаментальным астрономическим трудом. Защищая ал-Хорезми от несправедливой критики астронома IX века Абу-л-Хасана ал-Ахвази, еще в Гургандже он написал полемический трактат, насчитывавший в автографе около 600 листов. В гурганджский период из-под пера Бируни вышла еще одна, к сожалению, не дошедшая до нас работа — «Полезные вопросы и верные ответы», содержавшие теоретическую аргументацию к таблицам зиджа ал-Хорезми.

По-видимому, уже тогда Бируни задумывался над тем, что отсутствие подобной аргументации практически во всех астрономических зиджах нередко порождало сомнения в точности содержащихся в них таблиц, особенно если они были составлены на основе наблюдений самих авторов, и кроме того, делало эти зиджи уязвимыми для критики или даже злобных нападок недоброжелателей. К тому же табулирование результатов без теоретических обоснований и промежуточных доказательств существенно ограничивало возможности зиджа как научного жанра и в конечном счете тормозило развитие самой науки.

Размышляя над этой проблемой, Бируни пришел к выводу, что зидж в его сложившейся форме уже не годится для систематического изложения всего круга вопросов, составляющих предмет астрономии и смежных с нею наук. Время требовало создания более совершенного научного жанра, в котором таблицы стали бы составной частью текста, содержащего развернутые теоретические положения по всем вопросам астрономии, тригонометрии, хронологии и географии с полными математическими доказательствами и подробным описанием поставленных экспериментов. В интересах дальнейшего развития науки необходимо было обобщить опыт, накопленный на протяжении веков поколениями математиков и астрономов, с помощью безупречной аргументации вынести за скобки целый ряд неверных и устаревших положений, по инерции принимаемых за истинные, а также ошибки, кочующие из работы в работу, и, наконец, на основе обстоятельного изложения собственных теорий и наблюдений указать наиболее перспективные направления научных поисков ученым последующих поколений.

Постановка задач такого масштаба, не имевших прецедента в истории мировой науки, в XI веке оказалась по плечу двум ученым.

Один из них, Ибн Сина, создал «Канон врачебной науки», определивший пути развития медицины на много веков вперед.

Другим был Бируни, написавший «Канон Масуда», признанный астрономической энциклопедией средневековья.

Подробно объясняя свои цели и задачи, в предисловии к «Канону» Бируни писал:

«Я не шел в этой работе путем моих предшественников, даже наидостойнейших, тех, кто усердствовал в причислении к традиционным аксиомам положений, почерпнутых ими из работ других ученых и заимствованных из «изъезженных вдоль и поперек» зиджей. Авторы этих зиджей ограничивались приведением лишь голых положений зиджей, скрывая лучшее из собственных практических работ и утаивая от других суть тех основ, на которых они основывались. Это привело к тому, что позднейшие ученые в одних случаях были вынуждены воссоздать разъяснения к зиджам, а в других — взять на себя труд их критического осуждения и разоблачения заблуждений в них. Ведь в подобных зиджах оказались увековеченными все ошибки, допущенные их авторами, поскольку положения их были лишены доказательств а ученые, пользовавшиеся ими в позднейшем, недостаточно руководствовались собственными доказательными аргументами.

Я сделал то, что надлежит сделать всякому в своей отрасли, — с признательностью воспринять старания своих предшественников и исправить без стеснения их погрешности, если таковые будут найдены, особенно в тех вопросах, в которых невозможно установить истину относительно самих величин движений светил, и увековечить то, что представляется поучительным для тех, кто запоздал к нашему времени и явится позже».

«Канон Масуда» состоит из 11 книг. В первой книге излагается общая картина мира и основы хронологии, вторая книга посвящена вопросам хронологии и календаря, третья — плоской и сферической тригонометрии, четвертая — сферической астрономии, пятая — географии, шестая — движению Солнца, седьмая — движению Луны, восьмая — солнечным и лунным затмениям и описанию физических свойств Солнца и Луны, девятая — звездной астрономии, десятая — движению планет, одиннадцатая — астрономическим методам, употребляемым в астрологии.

«Канон Масуда» пронизан духом научного критицизма и смелого новаторства. За исключением, пожалуй, одиннадцатой книги, трактующей об астрологии, чуждой творческим интересам Бируни, во всем «Каноне» не сыскать главы или даже подраздела, где не содержались бы какое-либо новое понятие, доказательство, идея, метод, оригинальная теория, свежий, принципиально самостоятельный взгляд на тот или иной предмет. Особое внимание историков науки неизменно привлекает третья книга «Канона», в которой рассматриваются основы плоской и сферической тригонометрии. Многие исследователи сходятся во мнении, что Бируни впервые в истории математики подошел к тригонометрии как к самостоятельной науке.

Уже при самом беглом ознакомлении с разделами, посвященными сферической астрономии, бросается в глаза, что именно здесь Бируни в наибольшей степени приблизился к осуществлению своей идеи о систематическом изложении всех теоретических вопросов целой отрасли знания с полным обоснованием и строгим математическим доказательством каждого из них.

Используя материалы астрономических зиджей IX—X веков и внося в них необходимые поправки и дополнения, Бируни подробно описывает все известные правила преобразования систем координат, применяемых в сферической астрономии, для определения ее основных функций и каждое правило снабжает соответствующими таблицами и геометрическим доказательством со схемами и чертежами. Помимо этого, следуя своему исходному замыслу, он вводит в книгу целый ряд вопросов, не встречавшихся в зиджах его предшественников. Справедливо обращая внимание на особую важность именно таких материалов, советские исследователи научного творчества Бируни А.Т. Григорьян и М.М. Рожанская выделили в «Каноне Масуда» три группы проблем, в решении которых его новаторские идеи и методы проявились наиболее выпукло и ярко.

Во-первых, указывают они, эти правила определения часового угла светила, его высоты в меридиане и расстояния между светилами на небесной сфере, которые Бируни сводит к теореме косинусов. В отличие от астрономов X века Сабита ибн Курры, Баттани и Ибн Юниса он приводит полное доказательство этих правил и сопровождает их рядом геометрических иллюстраций. Кроме этого, Бируни предлагает еще один оригинальный способ определения разности долгот, применявшийся им для вычисления разности долгот Александрии и Газны. Для этой цели он выбирает несколько промежуточных географических пунктов, расстояния между которыми и их широты были заранее известны, и получает искомую разность как сумму разностей долгот этих промежуточных пунктов.

Во-вторых, это исчерпывающее описание методов определения наклона эклиптики к плоскости небесного экватора и подробный перечень результатов, полученных различными учеными, начиная с Эратосфена и древних индийцев и кончая тремя результатами самого Бируни.

В-третьих, это заключительный раздел пятой книги «Канона», в которой Бируни, по существу, обобщил всю совокупность задач сферической астрономии, сведя их к определению двух основных в практической астрономии того времени величин: склонения светила δ и широты места наблюдения φ. Бируни образует две группы горизонтальных координат светила. К первой он относит координаты, остающиеся неизменными в течение суток: для Солнца это расстояние восхода, его полуденная высота и разность восхождений. Эти три величины можно объединить в три попарных сочетания и, рассматривая δ и φ как функции двух аргументов, получить правила их определения для каждого из сочетаний. Вторая группа состоит из координат, в некотором смысле аналогичных координатам первой группы, но величина которых в течение суток не остается неизменной. Это азимут светила, его высота в данный момент и дуга истекшей части суток. Их Бируни тоже объединяет в три попарных сочетания. Комбинируя их с каждой из координат первой группы, он образует девять комбинаций по три величины, так что δ и γ будут функциями этих величин. Таким образом, комбинации величин, принадлежащих к одной из двух групп, дают по три возможных варианта задач на определение склонения и широты места. Комбинируя величины, принадлежащие к разным группам, Бируни получает девять вариантов таких задач. В итоге число возможных способов определения δ и γ (каждого в отдельности) равно 15. Если же включить в рассмотрение и случаи, в которых их можно определить вместе, метод Бируни будет охватывать все возможные варианты решения этой задачи.

Ко всему этому можно добавить целый ряд направлений, в которых Бируни значительно превзошел своих предшественников. К их числу принадлежит его теория неравномерного движения Солнца, в которой он вплотную подошел к понятию «мгновенной скорости», или скорости точки в данный момент, а также так называемое третье неравенство Луны, явившееся существенным дополнением к Птолемеевой модели движения Луны. Велики заслуги Бируни и в разработке эффективных методов определения долготы апогея Солнца, точек равноденствия и солнцестояния и продолжительности тропического года, что позволило опровергнуть тезис Птолемея о неподвижности апогея Солнца и подтвердить гипотезу ал-Баттани о перемещении долготы апогея Солнца по орбите его истинного движения.

В отличие от «Индии», которая так и не была по достоинству оценена в мусульманских научных кругах, «Канон Масуда» сразу же завоевал всеобщее признание и оставался основным руководством по астрономии в течение нескольких последующих веков. Работа над «Каноном», начатая в 1031 году, была завершена к концу 1036 года. Существует предание, что, получив дарственный экземпляр «Канона» с посвящением, султан Масуд распорядился выплатить Бируни огромную сумму в золотых динарах. Однако Бируни не принял вознаграждения и вернул его обратно в казну. Неизвестно, соответствует ли это исторической правде. Ясно лишь то, что современники, безусловно, хорошо понимали, что созданная Бируни всеобъемлющая энциклопедия астрономических и математических наук действительно не имеет цены.

Спустя два века историк Якут ал-Хамави напишет о «Каноне» такие слова: «Он стер следы всех книг, составленных по математике и астрономии».