Глава пятнадцатая. Час его пробил!

Книга «Анти-Тихо» пизанского философа Шипионе Кьярамонти вызвала резкое недовольство Кеплера. Ярый перипатетик, Кьярамонти без достаточных оснований опровергал учение Тихо Браге о кометах. Кеплер счел долгом оградить память человека, которому был стольким обязан, от подобных наскоков. Он уже заканчивал свое сочинение против Кьярамонти, когда на глаза ему попались «Пробирные весы». Высказывания Галилея о Тихо Браге Кеплер решил разобрать в специальном приложении. Галилей походя упрекнул датского астронома в элементарном незнании геометрии и в том, что он произвольно выбирал наблюдения, замалчивая те, которые ему противоречили. Ошибки и неточности, писал Кеплер, здесь нельзя объяснять невежеством! Скорее следует говорить об обмолвках и опечатках, тем паче что эти промахи не имеют никакого значения для основного доказательства Браге. Трудно поверить, что Галилей всерьез хотел уличить в недобросовестности первого среди всех астрономов-наблюдателей. Он, надо думать, стремился отстоять каждое слово Гвидуччи и поэтому нападал на Браге. Хотя превосходство Коперниковой теории несомненно, это не дает права игнорировать «систему Тихо». Она способствует разрешению многих трудных проблем, касающихся движения планет. Да и вообще большая часть соображений Коперника легко переводится на ее язык.

Кеплер удивлен, что Галилей относится к его исследованиям движения Марса, словно их не существует. А ведь «Новая астрономия» была в его руках: он сам пятнадцать лет назад ему ее послал! Еще более странным кажутся Кеплеру высказывания относительно запрета Коперниковой теории. Сарси и Галилей говорят чуть ли не теми же словами! Кеплер не может понять ни самого запрета, ни подобной смиренности. Как это правители Рима сочли возможным принять решение, которое не относится к сфере их власти? Вероятно, общее состояние рабской покорности, когда беспрекословно исполняют все, что велят, и побудило их осудить мысль о движении Земли! Кеплер не верит в искренность заявлений «благочестивых католиков». Гнев Кеплера обращен против Сарси, но не минует и Галилея, хотя в этой связи имя его и не произносится. Тот, кто знает о «Пробирных весах» лишь со слов Кеплера, вовсе и не поймет, что Галилей тоже выставлял напоказ полнейшее свое послушание, называя принятое церковью решение знаком высшей мудрости и благодеянием для католиков. Кеплер не мог постичь ни этих уверений Галилея, ни его несправедливых нападок на Тихо Браге. В остальном же, на его взгляд, «Пробирные весы», эта исключительно богатая мыслями книга, заслуживает похвалы друзей философии.

Отвечая своим корреспондентам на вопрос, как он оценивает критические замечания Кеплера, Галилей назвал их легковесными и обещал подробно разобрать. Однако намерение это так и осталось неисполненным.

Последнее посещение Рима и реакция на «Послание к Инголи» ясно показали Галилею, какой тактики следует держаться, если он хочет осуществить замысел, который вынашивал всю жизнь, — написать и издать книгу о системе мира. Он должен уверять, будто предпринял сей труд во славу церкви. Этой установке — стремлению продемонстрировать, что все доводы «за» и «против» движения Земли известны католической науке — как нельзя лучше соответствовала бы форма диалога. В свое время и Кампанелла советовал писать будущее сочинение о системе мира именно в виде диалога. Это следовало сделать из осторожности: автор всегда может сказать, что его взгляды выражает не сторонник Коперниковой теории, а ее противник. К тому же диалог как форма философского сочинения был очень близок писательской манере Галилея. Сам он, превосходный собеседник, всегда поражал искусством вести спор.

На страницах задуманной книги он решил воскресить дорогие ему образы самых близких друзей, которых уже не было в живых, венецианца Сагредо и флорентийца Сальвиати. Они должны были высказывать воззрения сторонников нового учения о вселенной, а их оппонентом выступал бы Симпличио, рьяный перипатетик, названный так за свою приверженность к Симпликию, знаменитому толкователю Аристотеля. Книга предназначалась для самой широкой аудитории: писал ее Галилей не по-латыни, а по-итальянски.

Многие годы длилась борьба Галилея с перипатетиками. Ответить на возражения, которые ему делались, он хотел при переиздании «Звездного вестника», но оно не состоялось. Частично он отвечал в письмах, во время диспутов, в «Рассуждении о телах, пребывающих в воде» и «Пробирных весах». Годами педантично и скрупулезно собирал он всякого рода возражения, чтобы наконец на страницах новой книги совершенно их изничтожить.

Во время своей первой встречи («День первый») собеседники обсуждают вопрос, насколько обосновано противопоставление «земного» и «небесного», противопоставление субстанции небесных тел, неизменной и непреходящей, элементам, из которых состоят все тела на Земле, подверженные переменам и уничтожению. Что мешает считать и Землю подвижным шаром, подобным Луне, Юпитеру и другим планетам?

Мысль о Земле как планете находила непреодолимую преграду в учении Аристотеля о движении. Галилей устами Сальвиати и Сагредо доказывал, сколь надуманно и несовершенно это учение. В 1616 году, когда в Святой службе занимались делом Галилея, особую неприязнь вызывало его мнение о том, что Земля движется «по природе своей». Теперь многие страницы новой книги и писались ради того, чтобы создать у читателя именно такое представление.

Новая картина мира, предлагаемая Галилеем, была гармоничной и целостной. Этому служило и его учение о движении небесных тел, движении круговом и равномерном, и все его астрономические открытия. Участники беседы рассуждали о солнечных пятнах, о гористости Луны и ее «пепельном» свете; последовательно и неуклонно читатель подводился к мысли, что между небесными телами и нашей Землей нет такого различия, которое препятствовало бы ей быть одной из планет.

Центральная тема «Дня второго» — это суточное движение Земли, которое излагается на широком фоне учения об относительности движения. Здесь Галилей с сугубой тщательностью разбирает все возражения — от Аристотеля и Птолемея до Тихо Браге и Кьярамонти. Доводы Враге Галилей опровергал особенно настойчиво.

Одно из самых распространенных возражений против мысли о движении Земли состояло в том, что она, дескать, не согласуется с показаниями чувств. Коперник и его последователи отстаивали тезис, что, познавая мир, необходимо отличать кажущееся от действительно существующего. Видимые движения небесных тел могут зачастую обманывать наблюдателя. Принцип относительности движения помогает постичь истинное строение вселенной. Ничто из того, что мы наблюдаем на Земле, подчеркивал Галилей, не позволяет заключить, стоит ли земной шар на месте или движется равномерным движением.

«Но если для порождения решительно одинаковых явлений безразлично, — говорит Сальвиати, — движется ли одна Земля и остается неподвижным весь остальной мир или же Земля стоит неподвижно, а весь остальной мир движется тем же самым движением, то кто поверит, что природа (ведь согласно здравому смыслу она не пользуется многими вещами для достижения того, что можно сделать посредством немногих) выбрала для движения огромное количество громаднейших тел и неизмеримую их скорость для того же результата, который мог бы быть достигнут посредством умеренного движения одного-единственного тела вокруг его собственного центра».

Довод в пользу истинности гелиоцентрической системы Галилей видит в ее простоте. Это звучит тем более убедительно, что ни один из аргументов, высказанных против движения Земли, не является доказательным.

Применяя принцип относительности, Галилей, разумеется, не считал, что Птолемеева и Коперникова системы равноправны. Ведь и Птолемей признавал, что, приняв тезис о движении Земли, можно вполне удовлетворительно объяснить все небесные движения. Птолемей отверг этот тезис как противоречащий физическим представлениям. Для Галилея-философа, стремившегося познать, как устроено мироздание на самом деле, вопрос стоял только так: из двух теорий одна истинна, другая ложна. В «Дне третьем», значительная часть которого была посвящена годовому движению Земли, о Коперниковой системе говорилось как о единственно правильной.

Галилей всегда считал, что городская суета не способствует научным занятиям. Жил он почти безвыездно на взятой в аренду вилле в Беллосгуардо, поблизости от Флоренции. Дом утопал в тени деревьев, и Галилей, когда позволяли силы, с удовольствием работал в саду. В просторном доме, если не было гостей, стояла тишина. Никаких платных уроков он не давал, о пансионерах забыл и думать. Детей своих он видел не особенно часто. Винченцо, расставшись с матерью, почти все время был в Пизе. Галилей стремился дать сыну хорошее образование. От государя он добился указа: Винченцо, незаконнорожденного, признай его правомочным наследником. Но тот не очень-то радовал отца: был упрям, в университете занимался средне и больше помышлял о развлечениях.

Обе дочери давно уже постриглись в монахини. Старшая — Вирджиния звалась теперь Марией Челестой, Ливия — Арканджелой. Их монастырь находился в местечке Арчетри, в получасе ходьбы от его виллы. Арканджела много хворала и стала совсем нелюдимой. Мария Челеста куда больше работала, чем молилась: ухаживала за больными, готовила лекарства — на ее руках была монастырская аптека. Только мысли об отце и скрашивали серые будни. Любила она его до самозабвения. Мария Челеста никогда не жалела, что приняла постриг, кроме тех дней, когда ему было совсем плохо, а она, не имея права отлучиться из монастыря, не могла быть у его постели. Она гордилась отцом и очень близко к сердцу принимала все его заботы. Она читала его книги, читала письма, которые он получал и писал. Старалась быть ему полезной где только могла: заменяла ему временами переписчика, чинила белье, стирала воротники и манжеты.

Кельи были сырые и холодные. Ее вечно мучили головные боли. Она редко обращалась к отцу с личными просьбами: просила немного денег, полог для кровати или какую-нибудь старую курицу с птичника, чтобы сварить бульон. В трапезной давали плохой хлеб, несъедобное мясо, кислое вино. Чаще просила сделать что-либо для монастыря: починить часы или раму, затянутую провощенным полотном, — монастырь был беден, и об оконных стеклах не приходилось и мечтать — или похлопотать, чтобы им назначили другого, не столь темного, исповедника. Мария Челеста знала, что отец непременно откликнется, выполнит просьбу, пришлет слугу с провизией и, если не болен, придет сам. Она тоже всегда спешила сделать ему приятное: передавала корзиночку слив, печенье или последние розы, чудом сохранившиеся до декабря в монастырском саду.

Мария Челеста горько сетовала, если отец долго не приходил их навестить. Она часто и много писала ему. Письма ее, полные трогательной любви, и в самые тяжелые минуты являлись для Галилея великим подспорьем. На свете не было у него более близкой и преданной души.

С братом отношения так и не наладились. Он по-прежнему жил в Германии. Карьера придворного музыканта не принесла ни славы, ни богатства. У него была большая семья, замашки вельможи и доходы, куда более скромные, чем прихоти. Микеланджело не испытывал угрызений от того, что заставил брата выплачивать зятьям и ту часть долга, которую обязан был внести сам.

Годы ослабили горечь обиды, и Галилей многое простил брату. Однажды от Микеланджело пришло письмо. Он предлагал, чтобы жена его, Анна Клара, стала бы у Галилея домоправительницей. От этого выиграют оба: дом Галилео будет в порядке, и ему, Микеланджело, станет полегче. Анна Клара возьмет с собой кого-нибудь из детей. Его ведь не обременит лишний рот или два? Галилей понял, что дела Микеланджело плохи, и пригласил всю семью. Осенью 1627 года они приехали. Восемь человек! На голову Галилея свалилось множество забот, но он все сносил и нежно опекал детей брата. Винченцо, старшего племянника, он отправил в Рим изучать музыку, препоручив его служившему там Кастелли.

Занятий сообразно со своей амбицией Микеланджело не нашел и, погостив почти полгода, уехал обратно в Мюнхен. Семью же оставил у Галилея.

Осень и часть зимы прошли в хлопотах и суете. Работа над книгой о системе мира почти не двигалась. А на исходе зимы стало и того хуже: Галилей очень серьезно заболел. Многие думали, что он вообще не выживет. Когда Микеланджело узнал о его выздоровлении, то обрадовался: «Мне страшно и подумать, как скорбела бы и страдала бедная Клара, если бы вы умерли!»

Микеланджело вечно был недоволен. То он опасался, что слуги Галилея относятся к его жене без подобающей почтительности, то ворчал, что в Риме нет никого, кто учил бы толком его сына игре на лютне. А с этим «дорогим дитятею» добрейший Бенедетто выбился из сил. Двадцатилетний бездельник пьянствовал и залезал в долги. Услышав о беспутстве сына, Микеланджело выразил недоумение: откуда такие наклонности? Ясно, что не от отца. Он, должно быть, впитал порочность с молоком кормилицы!

Целый год Анна Клара с детьми прожила в доме Галилея. Потом приехал Микеланджело и увез семью в Баварию. Вся эта история братьев не сблизила.

Много лет назад, когда Бенедетто преподавал еще в Пизанском университете, он жил в монастыре иезуатов¹. Там среди молодых монахов, которым давал уроки математики, он встретил удивительно одаренного юношу. Звали его Бонавентура Кавальери. Он стал любимым учеником Бенедетто. Тот познакомил его с Галилеем. Если Бонавентуре удавалось вырваться во Флоренцию, он навещал Галилея. Некоторое время Кавальери занимался под его руководством, но потом самостоятельно изучил наиболее трудных авторов. Оригинальность его решений поражала Галилея. Бонавентура — достойный соперник Архимеда!

Кавальери был один из тех, кто с гордостью причислял себя к ученикам Галилея. Это далеко не всегда звучало похвалой для людей, от коих зависело получение хорошей должности. Однажды Кавальери пытался стать преподавателем Болонского университета, но неудачно. Ныне там снова было вакантное место. Галилей, воспользовавшись своими связями, сумел помочь Бонавентуре получить кафедру, которую прежде занимал Маджини.

Работа над книгой о системе мира — теперь Галилей предпочитал называть ее диалогами о приливах и отливах — шла с перерывами. Мешали не только болезни и семейные неурядицы, но и сложность самих проблем. Хотя Галилей использовал материалы прежних своих сочинений и писем, он, добиваясь совершенства, то и дело сталкивался с новыми трудностями.

Осенью 1629 года, после длительного перерыва, работа вдруг заспорилась. Галилею удалось ясно и просто изложить те сложные вопросы, которые вызывали, казалось, непреодолимые затруднения. Он дописывал недостающие страницы разных «Дней». О, если бы судьба была к нему милостива и зимой недуги бы его не терзали, то к весне он бы все закончил! В Париж верному своему Диодати Галилей писал, что разбирает в новой книге множество важных проблем. Она послужит утверждению Коперниковой системы и покажет, сколь ничтожно все то, что Тихо и прочие выдвигали против нее!

«Дню четвертому», и заключительному, Галилей придавал особое значение: собеседники собрались, «чтобы сделать окончательные выводы из всех прошлых рассуждений». Неспроста именно для «Дня четвертого» приберег Галилей свою теорию приливов и отливов. В ней он видел одно из решающих доказательств движения Земли и хотел, чтобы как раз этим и закончилась его книга.

Движение Земли, подчеркнул Сальвиати, до сих пор всегда доказывалось ссылками на те или иные небесные явления, ибо ничто из происходящего на Земле не могло подтвердить такого вывода. Лишь приливы и отливы в состоянии это сделать!

«Если бы земной шар, — подводил итог своим наблюдениям и рассуждениям Сальвиати, — был неподвижен, морской прилив и отлив не могли бы происходить естественно, если же земному шару свойственно приписываемое ему движение, то море необходимо должно быть подвержено приливу и отливу, как это и наблюдается».

Еще до запрета «пифагорейского учения», отстаивая в Риме теорию Коперника, Галилей написал в виде послания к кардиналу Орсини специальную работу «О приливах и отливах». Теперь, почти пятнадцать лет спустя после злополучного декрета, он не только включил чуть ли не целиком эту работу в новую книгу, но и существенно ее дополнил. Все эти годы, даже когда были в живых Павел V и кардинал Беллармино, Галилей продолжал заниматься приливами. Излюбленной теме он был верен всю жизнь.

Он был настолько убежден в весомости своих аргументов, что надеялся с их помощью добиться перелома в отношении церкви к Коперникову учению. В 1616 году не вняли его настояниям и не пожелали рассмотреть вопрос о движении Земли по существу, а предпочли спрятаться за букву Библии и заткнуть ему рот. Но теперь написанные им диалоги заставят по-иному взглянуть на вещи. Пусть Урбан и останется при своем неверии в познающую способность человека, но все-таки он должен понять, что вопрос о системе мира не из тех, которые разрешают библейской цитатой!

Печатать книгу, где речь шла о движении Земли, в каком-нибудь другом городе, помимо Рима, то есть печатать без разрешения римских властей, — значило открыто пренебречь данным ему предписанием и тем самым лишиться всякой возможности оправдываться. Опрометчивость могла обойтись очень дорого.

Когда друзья в Риме узнали, что Галилей заканчивает работу над долгожданной книгой, их охватила радость. Он еще раздумывает, приезжать ли в Рим печатать ее! Конечно, приезжать! Но на смену восторженности пришли вскоре зрелые размышления. Неизвестно было, как отнесется к изданию книги сам Урбан. Многое зависело от двух людей: от кардинала Барберини и магистра святого дворца, то есть верховного папского цензора.

Кардинал Франческо Барберини, любимый племянник Урбана, его правая рука, благоволил к Галилею. Верховный цензор, Никколо Риккарди, постоянно говорил о своей преданности знаменитому флорентийцу. Можно было лишь радоваться назначению Риккарди магистром святого дворца. Ведь это тот самый богослов, который, просмотрев по приказу начальства «Пробирные весы», не только дал разрешение их печатать, но и заявил, что почитает за счастье быть современником Галилея!

В доминиканском ордене Риккарди пользовался славой прекрасного проповедника. Это чудо красноречия! Его так-и прозвали «отец Мостро». Прозвище звучало двусмысленно: «Мостро» можно было понимать и как «чудо», и как «чудище» — Риккарди был чудовищно тучен.

Галилей давно знал Риккарди. Во время своего последнего посещения Рима он имел возможность с ним побеседовать. Мостро был начитан в богословии и философии, но во всем, что касалось математики и астрономии, проявлял дремучее невежество. Он, например, был уверен, что небесными сферами движут ангелы.

Ожидая приезда Галилея с готовой рукописью, друзья не теряли времени. Даже Бенедетто, не отличавшийся хитростью, взял грех на душу и внушил Мостро, будто Галилей решил писать книгу лишь после того, как узнал о его назначении магистром святого дворца. Теперь-то, мол, Галилей уверен, что его произведения не будут судить невежды и судьба его книг отныне в руках знающего человека.

Отец Мостро был чрезвычайно польщен и расплылся от удовольствия. Встречаясь с ним, Бенедетто не раз еще повторял, какую роль сыграло его назначение в жизни Галилея, и тот неизменно выражал радость, превозносил славного флорентийца до небес и высказывал готовность быть полезным. Он все сделает, что от него зависит!

Бенедетто решился и на большее — задумал разведать настроения кардинала Барберини. Скоро случай представился. Как-то вечером в покоях кардинала зашла речь о приливах и отливах. На эту тему, сказал Кастелли, Галилей написал удивительное сочинение. Тогда один из присутствующих бросил: «Удивительное? Конечно. Ведь синьор Галилей исходит из предпосылки, что Земля движется!»

Разговор стал приобретать неприятный оборот. Кастелли пояснил: Галилей не утверждает этого в виде истины, а лишь показывает, что, если движение Земли действительно имело бы место, то необходимо следовал бы прилив и отлив.

Вначале, на людях, кардинал высказался резко отрицательно о подобной идее, но потом, когда они остались вдвоем с Кастелли, заговорил более рассудительно. Он не скрыл главной причины своего несогласия. Ведь если придать движение Земле, тогда необходимо признать ее планетой. А это совершенно расходится с богословской истиной!

Кастелли поспешил успокоить кардинала — Галилей-де никогда не противоречит истинам теологии. Кардинал оживился: если он не доказывает, что Земля планета, то все остальное пройдет!

Чамполи тоже надеялся, что книгу Галилея удастся напечатать. Приехав в Рим с готовой рукописью, Галилей преодолеет все затруднения. Это не составит ему большого труда — при его-то умении обходиться с людьми, убеждать и доказывать. Пусть едет с легкой душой! Чамполи считал, что обстановка складывается благоприятно, и обещал всяческую помощь. Если надо, он поговорит и с папой!

Мнение Чамполи имело большой вес: он, доверенный секретарь, был в милости у Урбана и встречался с ним два-три раза в день.

Со своей стороны, Кампанелла, выпущенный папой на свободу, тоже не упускал случая воздействовать на Урбана. Тот носился с грандиозными планами обращения еретиков-протестантов в католичество. Кампанелла умел играть на нужных струнках. Он рассказал папе, что ему удалось было убедить нескольких немецких дворян вернуться к истинной вере. Но они, узнав, что церковь запретила учение Коперника, возмутились, не хотели больше ничего и слышать. Немцы категорически отказались перейти в католичество. Кампанелла попал в точку. Урбан сказал раздраженно: «Запрещать Коперника никогда не было нашим желанием, и если бы это касалось вас, то декрет не был бы издан!»

Знаменательные слова! Бенедетто, сообщивший Галилею об этой беседе, настойчиво советовал: завершайте переписку рукописи и, не теряя времени, приезжайте теперь, пока не началась жара!

Долгие годы жил он под знаком того принуждения к притворству, которым церковь ответила на его слишком страстную защиту Коперника. Но ныне, когда в руках у него готовая книга, долженствующая переубедить и упрямцев, облеченных властью, ему очень не хотелось присочинять какое-нибудь предисловие, чтобы скрыть истинные свои намерения. Казалось бы, что проще, вернуться к начальным страницам «Послания к Инголи», написанным после памятных бесед с Урбаном, снова встать в позицию человека, оправдывающего ненавистный декрет...

В диалогах Галилей неоднократно подчеркивал, что не выносит решения в пользу одной из двух систем мира, а полагается на постановление церкви. Но речь об этом постановлении шла так, словно еще предстояло его принять?

Собираясь в Рим, Галилей так и не написал вступления к своей книге. Где-то в глубине души теплилась надежда, что, быть может, Урбан и впрямь несколько переменился.

Чамполи предлагал ему остановиться у него в доме. Но Галилей, умудренный опытом, предпочел иное: для дела полезней, если он будет жить в римском дворце Медичи. Ведь он хочет явиться не как частное лицо, а как придворный математик государя Тосканы! Он убедил Фердинандо в важности этой поездки и получил согласие.

Подлинную цель путешествия Чамполи советовал не разглашать. Лучше говорить, что он хочет повидаться с друзьями. Вняв совету, Галилей действовал с такой осторожностью, что даже приближенные Фердинандо не знали толком о его намерениях.

Прежде он раздумывал, ехать ли весной или отложить поездку до осени. Решиться его заставило не только собственное нетерпение и советы друзей. На севере Италии все шире распространялась чума. Если мор не остановится, то перекроют все дороги. О путешествии в Рим нечего будет и думать. Но это еще не самое плохое. Тоскана тоже не гарантирована от напасти. В чуму вымирают целые области. Смерть косит всех без разбора. Закрываются лавки. Молчат мастерские. В печатне, поникнув на ученую рукопись, умирает наборщик...

Во время чумы здравый человек не строит далеких планов и если хочет что-то сделать, то делает, не откладывая на завтра.

Примечания

1. Иезуиты — члены религиозно-светского общества, основанного в Сиене в XIV веке.