Экспедиция в Сирию

Монж и Бертолле участвовали в походе в Сирию; под Сент-Жан-д'Акрою первый из них заболел кровавым поносом, появившимся в армии. Все думали, что болезнь заразительна; но это мнение не помешало Бертолле поселиться в шатре его друга и ухаживать за ним в продолжение трех недель. Сам Бонапарт, несмотря на свои заботы и огорчения от осады продолжительной, убийственной и безнадежной, каждый день навещал своего товарища по двум институтам. Проницательный ум главнокомандующего открыл, что медицинские средства останутся бесполезными, если воображение больного не успокоится каким-нибудь счастливым событием. С этой целью начали издавать ежедневный бюллетень о действиях армии и даже часто присылали к Монжу утренние и вечерние приказы главнокомандующего. Но Бонапарт забыл, что наш товарищ не был только теоретическим геометром: он двенадцать лет провел в школе инженерной, превосходно умел вычислять время, потребное для траншей, и после которого осажденный гарнизон непременно должен сдаваться, и совершенно знал, что такое вычисление не может быть приложено к крепостям приморским, имеющим возможность свободно запасаться провиантом, военными снарядами, получать подкрепления войском и вывозить раненых и больных. Поэтому Монж не верил предсказаниям бюллетеней, однако же надеялся на гений Бонапарта, который весьма часто успевал в предприятиях, казавшихся невозможными для самых опытных генералов.

И эта надежда больного была уничтожена депешей от 25 жерминаля VII года (14 апреля 1790), в которой главнокомандующий уведомлял губернатора Александрии: «Вот уже пятнадцать дней мы не стреляем, а неприятель стреляет как бешеный; мы только подбираем его ядра и платим за каждое из них по двадцати су». Эти слова открыли несчастное и небывалое положение французской армии; по крайней мере, ни один инженер не принимал в расчет тот случай, когда осаждающие принуждены стрелять в город ядрами осажденных. С этого времени Монж отчаялся во взятии города, а медики в его выздоровлении. Но они ошибались. Болезнь его изменялась по событиям осады: неудачный взрыв мины, неправильно проведенный ров, напрасная потеря в людях при бесполезной атаке какого-нибудь наружного укрепления, увеличивали его страдания; но когда он убедился, что отступление армии необходимо и что ей остается сделать последние усилия для сохранения своей чести, тогда он совершенно успокоился и только собирал в своей памяти все доходившие до него сведения о замечательных событиях осады.

Одно из них произвело в Монже глубокое, неизгладимое впечатление. Через пятнадцать лет он рассказывал о нем со слезами умиления. «Тогда, — говорил он, — я понял, что слава не всегда зависит от успеха: часто бывает, что случайно удачный выстрел канонира решает сражение и принуждает сдать крепость. Подвиг капитана 85-й полубригады на виду всей армии, и потому не подлежащий никакому сомнению, всегда останется подвигом геройским, равным подвигу Спартанцев, падших при Термопилах. Он изменил мою болезнь к лучшему, потому что я не мог не восхищаться великим делом, несмотря на то, что оно не имело полезных следствий, несмотря на то, что армия отступила».

Под влиянием своего живого и патриотического воображения, и может быть, по болезни, Монж слишком возвышал дело капитана 85-й полубригады, потому что подобными делами богата наша армия; но мой наставник всегда желал спасти событие от забвения. Вот как оно происходило. Капитан 85-й полубригады получил приказание взойти на башню, которой только передняя сторона была подорвана миной. Под его командой было восемьдесят человек охотников; из них двадцать пять остались во рву, чтобы защищать своих товарищей от нападения с фланга. После необыкновенных усилий эти последние взобрались на вершину, и капитан, исполняя свое обещание, укрепил на них знамя, полученное им из рук Бонапарта. Но неприятель занимал не разрушенную часть башни, стрелял оттуда ядрами, бросал бомбы и горючие вещества; гарнизон сделал вылазку, и все двадцать пять человек во рву были побиты; около капитана оставалось только десяток человек не раненых; ничто не показывало, чтобы делались приготовления для помощи; капитан должен был отступить; в то время убили унтер офицера, оберегавшего знамя, но никто не видел этого за облаком пыли. Капитан, возвратившись в траншею, взглянул вверх и увидал свое знамя на прежнем месте; тогда он вновь бросается на башню и уносит знамя. Платье его превратилось в решето от пуль; две из них оставались в его теле, но знамя было спасено.

Многие события биограф должен описывать с математической строгостью во всех подробностях. Эта мысль беспокоила меня, когда я решился рассказать подвиг капитана 85-й полубригады; я имел основание предполагать, что наш товарищ забыл многое, да и сам я мог неточно передать его слова; но, по счастливому случаю, я узнал, что храбрый капитан еще живет подле Родеза, в департаменте Авейрон. Один из моих друзей, знакомый с капитаном, принимал на себя труд написать к нему; я получил ответ в виде донесения, которым старый воин хотел выразить свое уважение к академии наук. Донесение совершенно согласно с моим рассказом; но я не могу не поместить следующих простых слов, возвышающих характер героя: «я увидал знамя на развалинах башни; мне казалось, что его нельзя там оставить; я воротился за ним». Если событие, содействовавшее выздоровлению Монжа и позволившее ему следовать за армией в ее отступлении, надо было поместить в его биографии, то нельзя уже не открыть имени капитана 85-й полубригады, подписавшего свое донесение: «офицер без шпаги, но с плугом». Этот офицер-земледелец генерал Тарайр.

В египетской армии все, от генерала до последнего солдата, сильно сожалели, что их водили сражаться в страну песков. Все думали, что несчастная экспедиция в Сирию была сделана по предложению Монжа и Бертолле; их имена всегда были на языке солдат, выражавших свое неудовольствие, особенно в тех случаях, когда они, на возвратном походе, томились жаждой среди раскаленной пустыни. При других обстоятельствах такое неудовольствие могло превратиться в опасное озлобление; но Монж умел возвратить себе уважение солдат своим терпением и беспримерной добротой.

Однажды армия, умирающая от жажды, увидала колодец; все бросились к нему, без различия чинов; но когда подошел Монж, тогда все закричали: «дайте место задушевному другу главнокомандующего». — «Нет, нет, — сказал геометр, — сперва те, которые сражались; я напьюсь после, если в колодце останется вода». Человек, сказавший эти слова, несмотря на свое мучение, никогда не мог потерять уважения наших солдат, хотя бы он действительно был причиной неудачного предприятия.

Кто приближался к Монжу, всякий становился его другом и почитателем, потому что он ко всем был снисходителен; терпеливо отвечал на все вопросы; солдата от генерала он отличал только тем, что первому старался говорить проще, понятнее, не скучал подробностями и ответы свои оживлял приличной шуткой. Однажды, среди бесконечного песчаного моря, на котором не было ни одной травки, Монжа окружили солдаты, без сомнения, занимавшиеся прежде земледелием, и спрашивали его, неужели страна всегда была пустыней, и неужели она навсегда останется бесплодной. Монж тотчас объяснил им наблюдения членов Египетского института о перемещении песков, о скорости их движения, и пр., и пр. Он оканчивал свою импровизированную лекцию, как подъехал главнокомандующий и спросил: — «Монж, о чем разговариваешь ты с солдатами? Что они слушают с таким вниманием?» — «Я объясняю им, что наша земля потерпит много переворотов до тех пор, как эта пустыня увидит столько экипажей, сколько собирается их у парижской оперы в день первого представления». Общий смех, в котором участвовал и Бонапарт, показал, что Монж умел кстати снимать с себя важную маску ученого.

Не могу оставить этот предмет, не рассказав происшествия, доказывающего, что Монж имел душу глубоко чувствующую, и войско должно было питать к нему высокое уважение. Также на походе в пустыне один солдат, томимый нестерпимой жаждой, поглядывал на фляжку, висевшую на поясе Монжа; в глазах солдата выражались желание, горесть и отчаяние. Монж заметил его и тотчас закричал:

— Подойди ко мне и напейся.

Несчастный подбежал и выпил один глоток.

— Пей еще, — сказал Монж.

— Благодарю, — отвечал солдат, — благодарю. Вы добры и снисходительны, но я ни за что в свете не хочу подвергнуть вас такому же страданию, какое я чувствовал до этой минуты.