Жозеф Фурье

Было время, когда один академик отличался от другого только числом, предметами и важностью своих открытий; их жизнь, отлитая — так сказать — в одну форму, наполнялась происшествиями незамечательными: в детстве один был прилежнее другого; один успевал в науках быстро, а другой медленно; склонности одного встречали препятствия со стороны капризов или невежества родственников; другой, по бедности, терпел различные лишения и принужден был лет тридцать нести тяжелое ярмо преподавателя. Вот обыкновенные элементы, из которых старые секретари академии умели составлять картины привлекательные и разнообразные, украшающие наши ученые сборники.

Биографы современные не заключены в столь тесных пределах. Потрясения, выведшие Францию из цепей рутины и предрассудков, в политическую жизнь увлекали граждан всех возрастов, всех состояний, различных способностей и характеров. Наша академия наук также не могла уклониться от общего потока, в котором сила и право боролись между собой сорок лет и который похитил у нее много славных жертв.

Вспомните, например, национальное собрание. В главе его увидите скромного академика, бывшего образцом гражданских добродетелей, — увидите несчастного Бальи, который, в волнениях политических, нашел возможным соглашать умеренность со страстной любовью к отечеству и которому удивлялись злейшие его враги.

Когда целая Европа двинула на Францию миллион войска, и когда надо было вдруг образовать четырнадцать армий; тогда этим гигантским делом управлял остроумный автор «опыта о машинах и геометрии положений» достопочтенный наш товарищ Карно; тогда распоряжался он семнадцатимесячной кампанией, в продолжение которой французы, еще новички в военном искусстве, вышли победителями из восьми правильных баталий и из ста сорока сражений заняли сто шестнадцать укрепленных городов, взяли двести тридцать фортов или редутов, обогатили наши арсеналы четырьмя тысячами пушек и семидесятью тысячами ружей, набрали сто тысяч пленных, и по сводам инвалидного дома развесили девяносто знамен. В то же время, Шарпал, Фуркруа, Монж, Бертолле содействовали защите французской национальности, извлекая из нашей почвы всю скрывавшуюся в ней селитру, и быстро превращая в грозную артиллерию городские и сельские колокола; они удивили наших врагов, думавших, что нам нечем и не из чего стрелять. По призыву находящегося под угрозой отечества, также академик, молодой и ученый Мёнье, отказался от любимых занятий в лаборатории, прославился на валах Кенигштейна, геройски участвовал в защите Маянца и умер сорока лет, оставив после себя память первого воина в том гарнизоне, в котором были Обер-Дюбайе, Бопюи, Гаксо и Клебер.

Могу ли забыть последнего секретаря старой академии? Ступайте в тот конвент, который сделался предметом отвращения по своей кровожадности, но который удержал напор врагов наших: там увидите Кондорсе, занимающегося исключительно великим вопросом человеколюбия; услышите, что «постыдно покровительствовать разбою, который два столетия развращает и опустошает Африку», и что «наше уголовное уложение должно очистить от того наказания, которого ничем нельзя поправлять, когда оно определяется ошибкой судьи». Когда конвенту надо было говорить воинам, гражданам и неистовым партиям, тогда органом его всегда был тот Кондорсе, который без страха напоминал, что «должно заниматься менее своей личностью, а более общим делом».

И того ученого, о котором теперь хочу говорить, революция удалила от первого пути. Без революции секретарь академии описал бы тихую и уединенную жизнь бенедиктинца дом Жозефа Фурье; теперь же увидим, что поприще нашего товарища было наполнено тревогами и опасностями; увидим его на форуме, среди случайностей войны и в заботах высшего управления. Жизнь Фурье тесно связана с великими событиями нашего времени, и предупреждаю, что везде и всегда он заслуживал уважение, и личными своими качествами возвысил свои ученые открытия.