Участие Фурье в революции. Его вступление в школы Нормальную и Политехническую. Египетская экспедиция

Мы оставили Фурье в Париже, представившего академии наук алгебраический труд, о предмете которого мы дали полное общее понятие. Возвратившись в Оксерр, молодой геометр нашел город, окружные деревни и даже школу, в которой он был профессором, живо занимающимися вопросами о достоинстве человека, вопросами философскими и политическими, шумно декламированными ораторами национального собрания. Фурье предался общему потоку, горячо участвовал в народных порывах, имевших целью благородное и справедливое, и увлекаемый патриотизмом, с опасностью жизни восставал против страстей низких, против жадности к приобретениям и против кровных неистовств.

Как член народного собрания в Оксерре, Фурье действовал с непреодолимой силой. Вся Бургундия помнит тот день, когда, по случаю набора трехсот тысяч рекрутов, красноречивым воспоминанием о чести, о любви к отечеству и славе он склонил своих сограждан к добровольному поступлению на службу, так что вытягивание жребиев оказалось ненужным. По воззванию оратора, участок, назначенный для Ионна, образовался в одно собрание и тотчас выступил к границам. К сожалению, шумные народные сборища, эти битвы на форуме, которым много принесено благородных жертв, по бо́льшей части наполнялись пустословием и нелепостями, заглушавшими намерения истинного и просвещенного патриотизма. В народном собрании Оксерра находим множество неутешительных и даже смешных случаев. Например, там, где голос Фурье возбуждал в гражданах благородные пожертвования, явился однажды оратор, может быть благонамеренный, но весьма плохой астроном: он требовал, чтобы не подчинялись прихотям городских правителей и разделили бы город на четыре части, на северную, восточную, южную и западную, по баллотировке. Казалось, что революция будет полезна для наук и словесности. Так, например, мысль о составлении мер и весов на основаниях твердых и однообразных отовсюду созвала знаменитых геометров, физиков и астрономов. Но, увы! ужасы внутренних раздоров уничтожили возродившиеся надежды. Науки не могут процветать среди взаимного озлобления партий, которых слепые страсти погубили Сарона, Бальи и Лавуазье.

Через несколько месяцев после 9 термидора конвент, желая возвратить государство к идеям порядка гражданского и образованности, вздумал основать общественные училища. Но где найти преподавателей? Светские члены учебных заведений сделались артиллеристами, инженерами или офицерами главного штаба и сражались на границах Франции. К счастью, в это время всеобщего исступления все казалось возможным. Преподавателей недоставало — решили сотворить их в одно мгновение и издали постановление об учреждении Нормальной школы. Полторы тысячи граждан всякого возраста, присланных главными городами округов, тотчас собрались не для приобретения знаний по всем отраслям наук, но для усовершенствования себя в искусстве преподавания под руководством великих мастеров.

Фурье был в числе импровизированных учеников. Я уверен, что удивятся, понятно: после 9 термидора, в столице, а более в департаментах, восстала необузданная реакция, как все реакции политические, и злодейства, переменив знамя, уничтожили справедливость; превосходные граждане, чистые патриоты, умеренные и добросовестные люди окружены были шайками заклятых убийц, перед которыми все безмолвствовали от ужаса. По этой причине Фурье на некоторое время лишился одобрения своих сограждан, заподозривших его как участника в злодействах Робеспьера и его товарищей; а между тем Сент-Жюст, главный подручник Робеспьера, намекая на убедительное красноречие нашего товарища, называл его музыкальным патриотом; этого мало: триумвиры несколько раз сажали его в тюрьму; но он не терял мужества и перед революционным трибуналом защищал мать маршала Даву, обвиненную в великом для того времени преступлении — в посылке денег эмигрантам; в Тоннере он осмелился запереть в гостинице агента комитета народного благосостояния, приехавшего арестовать одного благородного гражданина, и через то спас невинного; наконец, имел дерзость обвинить кровожадного проконсула, перед которым трепетал весь Ионн, и своей настойчивостью достиг того, что проконсул был признан сумасшедшим и лишился своей должности. Вот несколько примеров патриотизма и любви к человечеству, которыми Фурье отличался в своей молодости. Ему заплатили неблагодарностью. Но разве надо тому удивляться? Ожидать благодарности от людей, окруженных опасностями, значит не знать человеческой слабости; не зная или забывая ее, мы часто бываем несправедливы.

В Нормальной школе конвента кроме обыкновенных лекций бывали по временам ученые беседы. Тогда роли переменялись: не профессора ученикам, но ученики профессорам предлагали вопросы. Несколько слов Фурье в этих любопытных и полезных заседаниях обратили на него общее внимание. Когда понадобилось учредить распорядителей конференций, тогда его изображали единогласно, и явность, определенность и изящество его уроков заслужили единодушное одобрение многочисленных и не совсем покорных слушателей.

В апогее своей ученой и литературной славы Фурье часто с любовью вспоминал о 1794 годе, когда во Франции старались утвердить учебный корпус. Если бы смел, то он навсегда оставил бы при себе название «старого ученика Нормальной школы» — школы, погибшей от холода и голода, а не от недостатков — как обыкновенно говорят — ее организации. Время и рассудок восстановят ее добрую славу. Несмотря на краткое ее существование, она сообщила учению новое и превосходное направление. Доказать это считаю обязанностью, которую возложил бы на меня сам Фурье, если бы он заподозрил, что который-нибудь из его преемников, произнося эму красноречивую похвалу, осмелится не одобрить драгоценной для него Нормальной школы.

В Нормальной школе началось публичное преподавание начертательной геометрии, великого творения Монжа. Отсюда, почти без перемены, перешла она в школу Политехническую, в заводы, мануфактуры и в самые бедные мастерские.

В Нормальной школе началось преобразование преподавания чистой математики. Доказательства, методы, важные теории, погребенные в академических сборниках, здесь явились перед глазами воспитанников и заставили переделать все учебники.

Почти все ученые, владевшие средствами двигать науки вперед, составляли во Франции особый класс, совершенно отличный от корпуса преподавателей. Призвав первых геометров, физиков и натуралистов к делу преподавания, конвент сообщил учителям необыкновенный блеск, и счастливые следствия такой меры до сих пор не изгладилась. В глазах публики звание профессора сделалось самым почетным, потому что в этом звании были: Лагранж, Монж и Бертолле. Во время империи в Политехнической школе были профессорами государственные советники, министры и президент сената, единственно потому, что Нормальная школа возбудила уважение и к наукам, и к ученым.

В старых наших коллегиях профессора скрывались за своими тетрадями, как за ширмами, и равнодушным и невнимательным слушателям читали с трудом приготовленные речи, которые без перемен повторялись и на другой год, и на третий, до перемены самого профессора. В Нормальной школе уничтожился этот обычай: в ней допускалось только живое, изустное преподавание. Начальство школы требовало больше: знаменитые ученые, принявшие на себя должности преподавателей, дали формальное обещание никогда не читать лекций, предварительно заученных наизусть. С этого времени кафедра превратилась в трибуну, и профессор — так сказать — сливался со своими слушателями, следил за их взорами и телодвижениями, понимал, когда надо было ускорить свою речь и когда возвратиться назад, возбудить внимание, облечь свою мысль в новую форму и поправить недостаток своего изложения. Не думайте, чтобы такие превосходные импровизации не выходили из амфитеатров Нормальной школы и оставались неизвестными публике; нет — их собирали стенографы, содержимые правительством; составляемые ими листы, пересмотренные профессорами, раздавались всем слушателям и членам конвента, рассылались к консулам и агентам республики в чужих землях и ко всем управляющим округам. В наше время мелочной бережливости, правителей республики называют расточительными: но я мог бы уничтожить этот упрек, если бы имел право назвать того академика, в котором летучие лекции Нормальной школы пробудили математический гений, спавший в глуши одной провинции.

Желание сделать очевидными не признаваемые ныне услуги первой Нормальной школы, завлекло меня далее предположенных мной пределов. Впрочем, мое увлечение не заразительно: известно, что ныне в моде похвала прошедшему; напротив, все, что говорят, все, что пишут, заставляет думать, что мы вчера родились. При таком направлении каждому позволительно приписывать себе большее или меньшее участие в великой космогонической драме; от усилий здравого смысла это направление крепко защищено тщеславием и суетностью.

Мы сказали, что блестящие успехи Фурье в Нормальной школе поставили его на почетное место между людьми, одаренными талантом преподавания: поэтому его не забыли основатели школы Политехнической. Вступив в это знаменитое заведение сперва в качестве наблюдателя за уроками фортификации и потом перейдя на кафедру анализа, Фурье оставил по себе почетную память профессора, преподававшего ясно, методически и с глубокой ученостью; к этому я прибавлю: он доказал, что преподавание математики не чуждо изящества.

Лекции Фурье не были собраны. В «журнале Политехнической школы» помещена только одна его статья «о начале возможных скоростей». Это сочинение, без сомнения, служившее текстом для одной из его лекций, показывает, что его тайна великого профессора состояла в искусном сочетании истин отвлеченных, с любопытными приложениями и малоизвестными историческими подробностями, почерпаемыми из оригинальных источников, — что ныне встречается весьма редко.

Теперь мы дошли до эпохи Леобенского мира, приведшего в столицу Франции главных военных знаменитостей. Тогда профессора и ученики Политехнической школы имели счастье видеть в ее амфитеатрах генералов Дезе и Бонапарта. Тогда все предвещало, что эти два человека будут участвовать в великих событиях. Ожидание скоро сбылось.

Несмотря на сомнительное состояние Европы, директория решилась лишить государство лучших войск и отправить их в экспедицию смелую и зависящую от множества случайностей. Пять начальников республики хотели удалить из Парижа победителя Италии и положить конец народным демонстрациям в его пользу, которые могли наконец сделаться опасными.

С другой стороны, прославившийся полководец думал не об одном временном завоевании Египта; он хотел возвратить ему древний блеск, восстановив и усовершенствовав земледелие, создать новые промыслы, открыть торговлю по разным направлениям, протянуть к несчастному населению руку помощи, снять с него ярмо, тяготившее в продолжение столетий, наконец, сообщить ему благодеяния европейской образованности. Такие благие намерения не могли быть исполнены одной военной силой: надо было обратиться к наукам, к словесности и искусствам; настояла необходимость в содействии людей умных и опытных. Монж и Бертолле, оба члены Института и преподаватели в Политехнической школе, получили поручение набирать желающих. «Мы отправляемся в страну отдаленную; отплываем из Тулона; мы всегда будем с вами; генерал Бонапарт будет главнокомандующим». Таковы были таинственные приглашения; их неопределенность и возможность морского сражения, за которым виднелись английские понтоны, не могли бы ныне склонить к согласию ни одного отца семейства, ни одного ученого, известного своими полезными трудами и занимающего уже почетное место, и ни одного художника, заслужившего доверие и уважение публики. Но В 1798 Г., когда Франция только вышла из ужасного кризиса и когда ее национальное существование сделалось вероятным, личная безопасность не была еще беспечна, и в глазах всех удавались самые отчаянные предприятия; поэтому совсем не удивителен тогдашний дух предприимчивости и беспечности о следующем дне; поэтому и Фурье принял предложения своих товарищей от имени главнокомандующего, оставил должность профессора в Политехнической школе и отправился, не зная куда, и не зная для чего.

Фурье случайно попал на один корабль с Клебером. Начавшаяся дружба между ученым и военным имела влияние на события в Египте по отъезду из него Бонапарта.

Кто подписывал свои дневные приказы: «член Института и главнокомандующий восточной армией», тот не мог не считать академию одним из средств для возрождения древнего царства фараонов. Едва храброе войско завладело Каиром после вечно памятной победы при пирамидах, как учрежден был египетский Институт, составленный из сорока восьми членов, разделенных на четыре класса; как в Париже, Бонапарт принадлежал к отделению математическому; Монж был первым президентом; место бессменного секретаря, предоставленное свободному выбору, единогласно отдано Фурье.

Знаменитый геометр ту же должность отправлял в академии наук; мы знаем его обширную ученость, его просвещенную снисходительность ко всем, его неизменяемую вежливость, беспристрастие и примирительный дух; к этим драгоценным качествам присоедините еще деятельность молодости и здорового тела, и вы составите хороший портрет секретаря египетского Института, но портрет не совсем удовлетворяющий оригиналу.

На берегах Нила Фурье прилежно занимался почти всеми исследованиями, входящими в обязанность института. «Декада» и «Египетский вестник» содержат различные его труды. Я укажу из них на записки о расширении уравнений, о способе исключений неизвестных, о доказательстве новой алгебраической теоремы, о неопределенном анализе и об изучении общей механики; о теоретическом и историческом рассуждении касательно водопровода из Нила в Каир; об оазисах; о плане статистического исследования Египта; о плане работ на местности древнего Мемфиса и всех гробниц, и, наконец, о переменах в Египте после завоевания Селимом.

Также в «Декаде» я нашел известие, что в первый дополнительный день VI года Фурье представил институту описание машины для орошения полей, приводимой в движение ветром. Этот труд, выходящий из области обыкновенных занятий нашего товарища, не был напечатан. Естественно, что он будет помещен в неоконченном еще огромном сочинении о египетской экспедиции; тут же, без сомнения, увидим описания фабрик стали, оружия, пороха, машин и различных инструментов, импровизированных нашей армией. В нашем детстве с жадным любопытством мы читали о изобретательности Робинзона Крузо, который должен был удовлетворять своим нуждам и защищать свое существование, неужели в зрелом возрасте будем равнодушны к горести французов, которые будучи брошены на берега негостеприимной Африки и почти лишенные сообщения с отечеством, должны были сражаться со стихиями и с грозными армиями и силой своего гения изобретать средства для добывания продовольствия, одежды, оружия и пороха?

Далеко еще до конца этой биографии, и потому я не могу много говорить об участии Фурье в делах администрации. В качестве французского комиссара при каирском диване, он был официальным посредником между главнокомандующим и каждым египтянином, приходившим с жалобой на посягательство или на личность, или на имущество, или на обычаи и веру. Всегда ласковый, всегда осторожный и внимательный даже к предрассудкам, но непоколебимо справедливый, товарищ наш приобрел полное доверие поклонников Корана, и много содействовал к дружеским отношениям между жителями Каира и французскими солдатами; наибольшее же уважение оказывали ему шейхи и улемы, и вот тому причина.

Во время похода в Сирию скрылся Эмир-Хаджи или начальник каравана, определенный Бонапартом. Тогда начали подозревать, что в измене участвовали четыре шейха — улема. По возвращении в Египет, Бонапарт препоручил исследовать это дело Фурье: «Здесь нет места полумерам; вы должны узнать истину касательно важных лиц; им надо или отрубить головы, или пригласить к обеду». На другой день все четыре шейха обедали у главнокомандующего. В этом деле Фурье повиновался и внушениям своего сердца, и требованиям политики: по рассказам Жефруа Сент-Иллера, Солеман и Фейуни, важнейшие из шейхов, сидевших за столом Бонапарта, при всяком случае прославляли правосудие и великодушие французов.

Не с меньшей ловкостью действовал Фурье в поручениях дипломатических. Его искусству наша армия была обязана наступательным и оборонительным союзом с Мурад-беем. Гордясь своим успехом, Фурье однако же скрыл подробности переговоров; нельзя не пожалеть об этом, потому что со стороны Мурада полномочным негоциатором была женщина, та самая Ситти Нефиса (Sitti Nèficah), которой благотворительность и благородство прославил Клебер в бюллетене о гелиополисской битве, и которой красота производила раздоры между мамелюками.

Несмотря на знаменитую победу Клебера над великим визирем, янычары захватили Каир во время битвы при Гелиополисе; переходя из дома в дом, они защищались с геройским мужеством: тогда надо было или разрушить город или дать осажденным почетную капитуляцию; решились на последнее: Фурье, по обыкновению, поручили переговоры, и, по обыкновению, он привел их к желаемому концу; но в этом случае условия рассматривались и были подписаны не в таинственном гареме, на роскошных диванах, не в тени благоуханных садов, но в доме, полуразрушенном ядрами и картечью, в центре квартала, в котором жарко бились наши солдаты с возмутившимися жителями еще за несколько часов до подписания условий. Когда Фурье принимал турецкого комиссара по восточному обычаю, тогда несколько пуль влетело из противоположного дома в кофейник, бывший в руках нашего товарища. Я не сомневаюсь ни в чьей храбрости, однако же не могу не заметить: если бы дипломаты рассуждали под пулями, то их переговоры, может быть оканчивались бы скорее.

Дипломатическую свою деятельность заключил Фурье переговорами с начальником английской эскадры о различных выгодных условиях в пользу членов египетского Института; но не менее важные услуги оказаны им в других случаях. Обращаемся к тому времени, когда Дезе окончил завоевание верхнего Египта своим благоразумием, умеренностью, справедливостью, быстротой и смелостью военных действий. Тогда Бонапарт нарядил две комиссии для исследования этой отдаленной страны и ее многочисленных памятников, существование которых новые ученые едва подозревали. Фурье и Костад были назначены командирами комиссий; говорю: командирами, потому что им верили сильные военные отряды, часто необходимые для защиты от арабов, препятствовавших астроному наблюдать звезды для составления географической карты, натуралисту — собирать растения, определять свойство почвы и рассекать животных, антикварию — измерять здания для точного их изображения, срисовывать мебель, даже детские игрушки и украшения бывших дворцов, перед которыми ничтожны самые обширные новейшие постройки.

Две комиссии ученых старательно и подробно изучили великолепный храм древнего Тентериса и особенно собрания астрономических знаков, сделавшихся предметами живых и горячих споров; они исследовали замечательные памятники таинственного и священного острова Элефантина и развалины стовратных Фив, перед которыми останавливалась в изумлении вся наша армия.

Фурье был еще в верхнем Египте, когда главнокомандующий неожиданно оставил Александрию и отправился во Францию с ближайшими своими друзьями. Итак, ошибаются те, которые думают, что Бонапарт не умел достойно оценить незабвенные заслуги нашего товарища. Когда «Мюирон» поднял паруса, тогда Фурье трудился внутри Египта, во сто лье от Средиземного моря. Вот простая и незатейливая причина, по которой Фурье остался при Клебере, постоянно к нему внимательном, и которого доверенность, без сомнения, утешила бы его, если бы он действительно был забыт.

Теперь я дошел до того несчастного времени, когда янычарские аги, бежавшие в Сирию и не надеявшиеся победить открыто, прибегли к ножу подлого убийцы. Всем известно, что фанатик, приготовленный постом и молитвой в мечетях, смертельным ударом поразил героя Гелиополиса в ту минуту, когда Клебер, ничего не подозревая, со своей обыкновенной снисходительностью выслушивал жалобу на мнимые обиды.

Это несчастье погрузило нашу колонию в глубочайшую печаль. Сами египтяне плакали вместе с французскими солдатами. Мы ошибаемся, думая, что магометане совсем лишены чувства чести, потому что и в то время, и после говорили, что убийца и три его соучастника родились не на берегах Нила.

Армия, для утоления своей горести, желала, чтобы Клебер был погребен великолепно. Она хотела также, чтобы в торжественный день погребения были исчислены блестящие и незабвенные подвиги покойного генерала. Для этого почетного и щекотливого дела единодушно избрали Фурье.

Мало людей, юношеские мечты которых не уничтожались бы одна за другой печальной действительностью зрелого возраста. Фурье представляет редкое исключение. Вспомним 1789 г. и посмотрим, чего мог ожидать скромный монастырский послушник: немного литературной славы, благосклонного внимания к его проповедям в церквах столицы, иметь удовольствие произнести панегирик тому или другому важному лицу, прославляемому из официальности. Что же вышло? Едва прошло девять лет, и наш товарищ стал во главе Египетского института, и сделался оракулом, любимцем общества, между членами которого были Бонапарт, Бертолле, Монж, Малюс, Жеффруа Сент-Иллер, Конте, и пр.; генералы возлагали на него труднейшие поручения, и наконец, восточная армия, богатая разного рода знаменитостями, не пожелала другого оратора для прославления высоких дел падшего героя.

На проломе бастиона, взятого нашими войсками; в виду великолепной и плодотворной реки, в виду ужасной Ливийской пустыни и колоссальных пирамид; в присутствии двадцати разных поколений, живущих в стенах Каира, перед храбрыми солдатами, попиравшими ту землю, на которой остались еще следы Александра и Цезаря; среди всего, что возбуждает душу, расширяет мысли, оживляет воображение, — Фурье изобразил благородную жизнь Клебера. Его слушали в благоговейном молчании; но когда он, указывая на воинов, стоявших в грозном порядке, сказал: «О! как много из вас почли бы честью стать между Клебером и убийцей! Свидетельствуюсь тобой, неустрашимая кавалерия, поспешившая спасти его на высотах Кораима и в мгновение рассеявшая многочисленного неприятеля!» Тогда, как от электрической струи, поколебалась вся армия, знамена преклонились, ряды стеснились, ружья загремели, стоны вырвались из грудей, перенесших сабельные удары и картечные раны, и голос оратора прервали рыдания.

Спустя несколько месяцев, на том же бастионе, перед теми же солдатами, Фурье прославлял подвиги и добродетели генерала, которого африканцы назвали султаном справедливым и который на полях Маренго пожертвовал своей жизнью, чтобы вырвать победу из рук уже торжествующего неприятеля.

Фурье оставил Египет вместе с армией, по капитуляции, подписанной генералом Мену. По возвращении во Францию, его первые и постоянные заботы состояли в приведении в известность достопамятную экспедицию, в которой он был одним из деятельных и полезнейших членов. Без сомнения, ему принадлежит мысль собрать в одно целое все разнообразные труды его товарищей. Свидетельствуюсь в том ненапечатанным письмом к Клеберу, из Фив, от 20 вандемьера VII года. Нет ни одного официального акта, который был бы составлен прежде упомянутого числа. На основании проекта «Общего сочинения о Египте», принятого Каирским институтом в фримере VIII года, препоручили Фурье собрать все материалы, привести их в порядок и написать общее введение.

Это введение издано под заглавием: Историческое предисловие. Фонтан сказал, что в нем соединена грация афинская с мудростью египетской. Что могу я прибавить к такой похвале? Я скажу, что там, на немногих страницах, помещены главные события правления Фараонов и следствия порабощения древнего Египта царями персидскими, Птолемеями, наследниками Августа, императорами византийскими, славным Саладином, мамелюками и оттоманами. Различные фазы нашей смелой экспедиции рассказаны с подробностью, и даже автор пробовал доказать, что она была законная. Я говорю пробовал, потому что в этом отношении можно поспорить со второй частью похвалы Фонтана. Если в 1797 г. наши соотечественники испытывали в Каире или в Александрии какие-нибудь оскорбления, которых султан не мог ни предупредить, ни остановить, то, без сомнения, самой Франции было позволительно управляться с оскорбителями; она имела право послать сильную армию и образумить турецких таможенных чиновников; но нельзя утверждать, что наша экспедиция нравилась константинопольскому дивану, — что победы наши возвратили ему Египет и Сирию, — и что взятие Александрии и битва при пирамидах возвысили блеск оттомановского имени. По этим-то причинам публика смотрела неблагосклонно на сочинение Фурье, старалась отгадать повод к этим политическим софизмам, или — лучше — она видела сквозь них руку главнокомандующего восточной армии.

Все думали, что Наполеон советами и даже положительными приказаниями участвовал в составлении предисловия; но явных доказательств не было. Благодаря Шампольон-Фижаку, я недавно имел в руках несколько первых корректур исторического предисловия; их представляли императору, который просматривал их прежде чтения вместе с Фурье; они исписаны междустрочными примечаниями и прибавлениями, увеличившими предисловие почти третью. На этих корректурах, как и в самой изданной книге, совсем нет собственных имен, кроме имен трех главных генералов; следственно, такая осторожность была принята самим Фурье. Также справедливость требует заметить, что в тех же драгоценных корректурах не найдем даже малейшего следа зависти, которую приписывали Наполеону; только однажды он поставил палец на прилагательное знаменитый при имени Клебера; но тотчас сказал: «Мне кое-кто указал на этот эпитет, однако же он должен остаться, потому что заслужен по всей справедливости». Эти слова приносят императору не столько чести, сколько бесчестят низких придворных, проводивших всю жизнь в початке слабостями и в возбуждении худых страстей в их повелителе, с намерением сделать из них лестницу к почестям и богатству.