Теория зрения

Задача весьма не новая. За четыре века до нашей эры занимались ею Платон и его ученики; но ныне их учение может служить только для оправдания весьма нелестных слов Цицерона: «Нет нелепости, которую бы не защищали философы».

Пропустив две тысячи лет, надобно из Греции перенестись в Италию, если захотим найти достойное историческое воспоминание идеи об удивительном процессе зрения. Там не подражали философу Эгины, на дверях школ не выставляли надписи: «да никто не входит без знания геометрии», но зато благоразумными опытами указывали верный путь, приводивший к открытиям; там Мавролик и Порта учили своих современников, что открывать то, что есть, весьма трудно, и совсем неблагоразумно бросаться в бездну мечтаний о том, что должно быть; там эти два соотечественника Архимеда начали снимать покров с действий составных частей глаза, и, как после них поступили Галилей и Ньютон, с покорностью выйти из пределов знаний, возможных для поверки опытами; они искали истину, а не хотели щеголять мнениями, подобно членам древней Академии. Вместе с тем, в итальянских физиках видим пример человеческой слабости: проследив удачно главные изгибы света в роговой оболочке и в хрусталике, Мавролик и Порта вдруг остановились как бы пред непобедимым препятствием, когда их теория привела к заключению, что предметы должны казаться возвращенными, потому что в таком положении начертываются их изображения в глазе. Предприимчивый ум Кеплера не устрашился трудности вопроса. Возражение было сделано со стороны психологии, и уничтожила его также психология, объясненная и подкрепленная математикой. В сильной руке Кеплера человеческий глаз превратился в простой оптический снаряд, известный под именем камеры-обскуры: сетка глаза есть белая бумага, а хрусталик — выпуклое стекло.

Это уподобление, принятое всеми, не совсем удовлетворяет только одному требованию. Камеру-обскуру, как и всякую зрительную трубу, надобно устанавливать по расстояниям предметов. Когда предметы приближаются, тогда белая бумага отодвигается от выпуклого стекла и придвигается к нему с удалением предметов. Итак, невозможно сохранить ясность изображений, не переменяя места принимающих их бумаги или не переменяя кривизны стекла, которая должна увеличиваться для предметов близких и уменьшаться для предметов отдаленных.

Природа, без сомнения, избрала один из этих двух способов составлять ясные изображения предметов, потому что мы ясно видим их в различных расстояниях. Вот вопрос, сделавшийся предметом исследований многих физиков, между которыми встречаем великие имена.

Кеплер, Декарт и другие утверждали, что весь глаз способен растягиваться и уменьшаться в своей кривизне.

Портерфилд, Зик, ...думали, что хрусталик может переменять свое место: по надобности, он приближается и удаляется от сетки.

Жюрен, Мушенброк, ...предполагали, что изменяется кривизна роговой оболочки.

Соваж, Бурдело, ...также принимали изменение кривизны, но не в роговой оболочке, а в самом хрусталике. То же самое думал Юнг. В двух его записках, представленных Королевскому Обществу, содержится полное изложение его мнения.

В первой рассматривается анатомия глаза. На основании прямых и весьма тонких наблюдений Юнг доказывает, что хрусталик состоит из волокон и мускулов, удивительно приспособленных ко всем изменениям его формы. Это открытие уничтожило единственное основательное возражение против мнения Соважа, Бурдело и других. Лишь только оно сделалось известным, как Гунтер явился с протестом о первенстве. Но его требование возвысило славу молодого анатома, потому что Гунтер ссылался на свое сочинение, неизданное и никому неизвестное. Потом этот спор потерял все свое значение, когда явился другой ученый с утверждением, что Левенкуг, посредством своих сильных микроскопов, давно уже описал и нарисовал все ветви мускулов в рыбьем хрусталике. Но внимание публики, охладевшей к нескончаемым спорам, вновь возбуждено было двумя знаменитыми членами Королевского Общества. Один — искусный анатом, а другой — искусный художник, гордость Англии, представили этому Обществу записку о совершенной неизменяемости хрусталика. Ученый мир поверил им, потому что не мог допустить, чтоб Эверард Гом и Рамзден могли сделать неверные опыты и ошибиться в микроскопических измерениях: сам Юнг думал так же и, не колеблясь, публично отказался от своей теории. Такое сознание, столь необыкновенное для двадцатипятилетнего ученого, явившегося в свет с первым своим трудом, доказывает беспримерную его скромность. Впрочем, в это время Юнг не мог сделать никакого возражения. Но с 1800 г. наш товарищ уничтожил свое сознание и в новой записке вполне и неоспоримо объяснил теорию изменения хрусталика.

Нет ничего проще способа его доказательства и ничего остроумнее его опытов. Сперва Юнг опровергает предположение о перемене кривизны роговой оболочки посредством микроскопических наблюдений, способных для определения самомалейших ее изменений, при которых перемена кривизны роговой оболочки не может производить никакого действия; он погружает глаз в воду и доказывает, что его способность видеть ясно на различных расстояниях остается во всей своей полноте без всякой перемены.

Второе из трех предположений, именно предположений о переменах величины всего глаза, Юнг опроверг и рассуждениями, и совершенно убедительными опытами.

Таким образом вопрос был разрешен вполне и окончательно. Действительно, кто не поймет, что если из трех возможных его решений два уничтожены, то третье становится необходимым и справедливым, т. е. если кривизна роговой оболочки и большая ось глазного шара не переменяются, то, без сомнения, изменяется хрусталик. Но Юнг не довольствуется одним силлогизмом и посредством весьма тонких наблюдений над изменениями изображений предметов прямо доказывает, что кривизна хрусталика действительно переменяется; он изобретает или совершенствует снаряд, посредством которого даже не привыкший к точным опытам и к трудным соображениям может увериться, что все, лишившиеся хрусталика от операции катаракты, лишаются способности видеть ясно на различных расстояниях.

По справедливости надобно удивляться, что такая превосходная теория зрения, в которой рассуждения и остроумнейшие опыты подкрепляют друг друга, не пользуется уже полным и заслуженным уважением. Неужели объяснение такого уклонения от здравого смысла нужно искать в действии враждебной судьбы? Неужели, как сам Юнг говаривал с досадой, что доказанные им истины подобны пророчеству Кассандры, непризнанному неблагодарными современниками? Мне кажется, что эту странность можно объяснить без поэзии, заметив, что открытия Юнга остались незаметными для большей части тех ученых, которые могли бы оценить их достоинство: физиологи не читают прекрасного его рассуждения потому, что оно требует чуждых для них математических знаний; а физики не обращают на него надлежащего внимания оттого, что они в своих преподаваниях или в издаваемых ими сочинениях довольствуются только знаниями поверхностными. Во всем этом, в противность мнению нашего знаменитого товарища, мы не видим ничего удивительного, ничего особенного: толпа остается равнодушною к ученым, погружающимся в глубину науки; поэтому надобно дорожить только одобрениями судей избранных; надобно уважать не число, но достоинство суждений.