Влияние машин на благосостояние рабочего класса^*

Никто не спорит о гении Уатта, но его изобретения, двинувшие вперед промышленность всего света, многие считают общественным злом. По их мнению, всякая новая машина, вошедшая в употребление, увеличивает бедность работников и ремесленников. По их мнению, эти чудесные механические произведения, в которых удивляемся правильности и согласию движений, силе и тонкости их действий, суть самые вредные выдумки, и законодатели должны их преследовать и уничтожать с неумолимой строгостью.

Мнения добросовестные, особенно проистекающие из похвальных филантропических чувств, нужно рассматривать с полным вниманием. Прибавлю, такое рассмотрение составляет мою необходимую обязанность. Действительно, я пренебрег бы той стороной трудов нашего товарища, с которой они наиболее заслуживают уважение общества, если бы, даже не соглашаясь с предубеждением против усовершенствования машин, на эти труды не указал людям благородным как на прямые, самые сильные и верные средства извлечь работников из горестного их положения и призвать их к участию в выгодах и наслаждениях, предоставленных, по-видимому, одним только богачам.

Когда надо выбрать из двух предложений, столь противоположных, что если одно ложно, то другое непременно справедливо, и когда нет разумной причины предпочесть одно другому, геометры выводят самые последние из них следствия по строгим правилам логики: неосновательное предложение всегда приводит к заключениям, отвергаемым здравым смыслом. Попробуем сперва этот способ, часто употребляемый Евклидом и справедливо называемый способом приведения к нелепости.

Противники машин требуют их уничтожения, или, по крайней мере, желают, чтоб ограничили их распространение, потому что, как говорят они, надо доставлять работникам как можно больше работы. Остановясь на этой точке зрения, тотчас увидим, что гонение на машины распространяется и на другие предметы.

Для первого примера, берем глубокую непредусмотрительность наших предков. Если бы они основали наш Париж не на обоих берегах Сены, поместились бы на высотах Вильжюифа, то корпорация водовозов имела бы несравненно более работы, была бы крайне необходимой и в продолжение столетий сделалась бы многочисленной. Итак, господа экономисты, начинайте действовать в пользу водовозов. Переменить течение Сены не невозможно, предложите же этот проект и откройте подписку для отведения Сены от Парижа: тогда общий смех докажет вам, что способ приведения к нелепости хорош и для политической экономии, и сами работники, по большей части одаренные здравым смыслом, скажут вам, что река была главной причиной расширения нашей столицы, доставляющей им множество средств для жизни. Без Сены Париж остался бы Вильжюифом.

До сих пор добрые парижане очень довольны тем, что живут подле неистощимых каменоломен, из которых многие поколения вытаскивали материалы для своих храмов, дворцов и для всех прочих жилищ. Какой вздор! Новая политическая экономия докажет всем, что было бы гораздо выгоднее, если бы алебастр, известковый камень и песчаник находились, например, в окрестностях Буржа. И действительно: согласитесь с этим предположением и по пальцам сосчитайте число работников, необходимых для перевозки всех камней, положенных архитекторами. Результат будет удивительный, и вы с восторгом воскликнете: «Какое бы благоденствие распространилось между пролетариями!»

Но позволим себе некоторое сомнение. Столица одного государства, весьма близкого к Франции, пересекается величественной рекой, по которой плавают даже военные корабли на всех парусах. Каналы извиваются в этом государстве по всем направлениям и отовсюду дешево привозят огромные грузы. Дороги как сеть раскинуты по всем частям, столица, имя которой у всех на устах, имеет еще одно преимущество, которого лишен бедный Париж: у ее ворот нет каменоломен, нет их даже и в других частях государства. Вот вожделенный случай для новых экономистов: они насчитают тысячи, сотни тысяч, миллионы лодочников, воловых извозчиков и всякого рода работников, необходимых для перевозки, для обтесывания камней и пр., и пр. Но пусть их считают на досуге, на деле выходит совсем другое: в этой столице, как было бы и в Париже без каменоломен, камень так дорог, что его не употребляют, и все строят из кирпича.

Миллионы людей на поверхности и внутри земли производят огромные работы, которые не существовали бы без машин. Двух или трех примеров достаточно для доказательства этой истины.

Ежедневное выкачивание воды из галерей одних рудников Корнуоллиса требует силы пятидесяти тысяч лошадей или трехсот тысяч человек. Спрашиваю: разве содержание трехсот тысяч человек не поглотит всех доходов от разработки рудников?

Но вопрос о содержании работников и доходах хозяев заключает в себе много затруднений, и потому обращаемся к другим соображениям, приводящим к тому же заключению.

В одном из медных рудников Корнуоллиса, принадлежащего к Consolidated-Mines, действует паровая машина более, нежели в триста лошадей, и в сутки оканчивает работу тысячи лошадей. Неужели возможно употребить вдруг триста лошадей или от двух до трех тысяч человек при отверстии колодца? Итак, с уничтожением паровой машины останется без дела множество работников, которые сейчас трудятся в руднике, корнуоллские медь и олово навсегда останутся под слоем земли, камня и воды толщиной во многие сотни метров. Надеюсь, что против этого не многие будут спорить.

Если от работ, требующих больших сил, перейдем к различным произведениям промышленности, которые по своей точности и правильности форм считаются чудесами искусства, то нас поразит несовершенство наших органов, сравнительно с остроумными механическими изобретениями. Какая, например, искусная пряха из фунта хлопчатой бумаги может вытянуть нитку в пятьдесят лье длиной, что делает машина, называемая Мюль-Дженни?

Я хорошо знаю все толки некоторых моралистов о бесполезности кисеи, кружев, тюля, делаемых из тонких нитей Мюль-Дженни, но для уничтожения этих толков замечу, что за работой Мюль-Дженни беспрестанно смотрят множество людей, для которых нужно, чтобы фабрики продавали свои изделия. Наконец, если роскошь есть зло, порок, даже преступление, то пусть обратятся к покупателям, а не к пролетариям, существование которых стало бы сомнительным, если бы они, вместо тюля для светских барышень, начали работать одни грубые шерстяные ткани.

Теперь оставим все подробности вопроса и проникнем в его глубину.

Марк Аврелий сказал: «Мнения наших отцов не должно уважать только потому, что они были отцами». Это правило, без сомнения, весьма справедливо, но оно не запрещает нам думать, чтобы мнения, против которых ничего не говорили с самого основания обществ, не были сообразны с рассудком и с общей пользой. Но что думали в древности о пользе машин? Этот вопрос разрешает остроумная мифология древних: основатели государств, законодатели, победители тиранов, угнетавших своих сограждан, назывались только полубогами, изобретатели же заступа, серпа и плуга причислены к богам.

Без сомнения, мои противники закричат, что я упомянул о таких снарядах, которые по их простоте нельзя назвать машинами, которые суть простые ручные инструменты, — закричат и скроются под защиту этого остроумного различия.

Отвечаю, что это различие есть чистое ребячество, невозможно определить с точностью, где оканчивается ручной инструмент и начинается машина. Не будем даже разбирать этого вопроса, а заметим, что в жалобах на машины ни слова не говорится об их большей или меньшей сложности, отвергают машины только потому, что они спорят с работой людей, но кто будет утверждать, что нож, пила и пр. не помогают ручной работе, и что их можно заменить ногтями?

Работники, соблазненные безумными теориями своих друзей и защитников в 1830 г. рассеялись по некоторым графствам Англии и вопили: смерть машинам! Разве эти несчастные останавливались нелепым различием между инструментами и машинами? Нет, они рассуждали строго логически и на фермах уничтожали серпы, молотильные цепы и сита. В самом деле, разве серпы, цепы и сита не сокращают работы? Заступы, лопаты, плуги также не были пощажены ослепленной ордой, и удивительно, что она не напала на лошадей, которые для хозяйства также машины, заменяющие шестерых или семерых работников.

К счастью, политическая экономия вступила в круг наблюдательных наук. Уже несколько лет часто повторяется опыт о замене живых существ машинами, и теперь можно вывести общие заключения, несмотря на случайные от них отклонения. Вот эти заключения.

Сберегая руки, машины уменьшают цену работы. С уменьшением цены увеличиваются требования, наше стремление к удобствам жизни так сильно, что по усовершенствовании машин масса товаров каждый год увеличивалась, несмотря на понижение цен, и число работников возрастало с облегчением работы.

Этот результат совершенно противоположен тому, который предсказывали гонители машин. Кажется, что он подлежит сомнению, но мы покажем, что он есть необходимое следствие рассмотрения верных явлений промышленности.

Три с половиной столетия до изобретения книгопечатания переписчики снабжали книгами небольшое число богатых людей, позволявших себе такую разорительную роскошь. Но когда один переписчик начал работать за двухсот, тогда назвали дьявольским изобретение, которое должно было отнять дело у 995 работников из тысячи. Сравним это зловещее предсказание с действительным результатом.

Писанные книги покупали очень редко, печатные же, по их дешевизне, начали покупать с жадностью. Беспрестанно перепечатывали греческих и римских писателей, новые идеи, новые мнения размножили сочинения, из которых одни пережили века, а другие забыты, как явления современных им обстоятельств: наконец, в Лондоне исчислено, что до изобретения книгопечатания, торговлей книг занимались только двести человек, а сейчас число книжных торговцев простирается до двадцати тысяч.

Если оставим в стороне материальную часть нашего примера и посмотрим на нравственную и умственную сторону книгопечатания, если разберем его влияние на общественные нравы, и на распространение просвещения, и на успехи человеческого ума, если пересчитаем те книги, на которые переписчики не обращали внимания, и в которых ученые ежедневно почерпают необходимые для них данные, то какая представится великолепная картина! Но я должен вспомнить, что теперь дело идет о числе работников, употребляемых каждым промыслом.

В этом отношении хлопчатая бумага указывает на результаты, более убедительные, нежели книгопечатание. Когда остроумный престонский цирюльник Аркрейт, который — скажем мимоходом — оставил своим детям ежегодный доход от двух до трех миллионов франков, еще не заменил вертящими цилиндрами пальцы прях, тогда английские мануфактуры бумажных изделий производили ежегодно только на 50 млн Сейчас они вырабатывают более девяти сотен миллионов. В одном Ланкастерском графстве, на мануфактурах миткаля, употребляют ежегодно такое количество ниток, которое не могут напрясть двадцать один миллион искусных прях. Механические прядильни доведены до крайнего совершенства, а между тем они употребляют полтора миллиона работников. До изобретений же Аркрейта и Уатта работало на них только пятьдесят тысяч^**.

Один философ в глубоком упадке духа сказал: «Сейчас ничего не издают нового, сейчас только вспоминают забытое». Слово философа справедливо только относительно заблуждений и предрассудков, которыми так богаты все века, что ни одному из них нельзя отдать преимущества. Например, новых филантропов нельзя считать изобретателями разбираемой мной системы. Вспомните о бедном Вильяме Леа, который перед королем Яковом I ткал чулки. Механизм показался удивительным, но его не приняли. Почему? Потому что потерпят от него вязальщицы. Франция также не отличалась предусмотрительностью. Вильям Леа нигде не нашел одобрения и умер в богадельне, подобно всем гениальным людям, имевшим несчастье опередить свой век.

Притом, во время Леа корпорация вязальщиц была весьма немногочисленна. В 1583 г. одни только вельможи и богачи носили чулки, люди среднего состояния обвертывали свои ноги различными тканями, а прочее население (999 из 1000) ходило с голыми ногами. Сейчас чулки так дешевы, что из 1000 человек только один не покупает чулок, а между тем во всех странах множество людей работают на чулочных фабриках^***.

Если нужно, прибавлю, что в Шток-порте начали ткать не руками, а парами, и от этого число работников увеличилось третью в продолжение немногих лет.

От наших противников нужно отнять последнюю опору. Да не говорят они, что мы упоминаем только о старых промыслах: докажу, как они обманывались в своих предсказаниях о результатах гравирования на стали. Медная доска, — говорили они, — дает не более двух тысяч оттисков, стальная же, которая не портится от ста тысяч, заменяет 50 медных досок: не показывают ли эти цифры, что большая часть граверов (49 на 100) должна закрыть свои мастерские, сменить резец на лопатку каменщика и заступ, или просить подаяния на улице?

В двадцатый раз повторяю, что вы, пророки несчастий, не забывайте главного основания задачи, которую разрешаете, помните о ненасытном желании к удобствам жизни, вложенном природой в наше сердце. Помните, что одна удовлетворенная потребность вызывает другую, и все наши желания возрастают с упадком цен и возбуждаются творцами сильнейших машин.

Таким образом, огромное большинство общества обходилось без гравюр, когда они были дороги, упала цена, и все начали их покупать. Они стали необходимым украшением лучших книг и дали ход книгам посредственным. Даже в альманахах отвратительные изображения Нострадамуса и Матвея Ленсберга превратились в прекрасные изображения, переносящие нас с берегов Ганга на берега Амазонки, с Гималаев на Кордильеры, из Пекина в Нью-Йорк. Итак, гравюры, приговоренные к уничтожению, размножились до бесчисленности.

Вот пример, не подлежащий никаким возражениям. Итак, нельзя утверждать, что на нашей земле между ее жителями с нынешней их натурой машины не могут уменьшать число работников ни в одном роде промышленности. Может быть, между жителями с другими страстями, с другими нравами, с другими привычками дела пойдут иначе, но этот вопрос я оставляю для тех, которые будут сочинять политические экономии для жителей Луны, Юпитера или Сатурна.

Стеснив круг моих рассуждений, я спрашиваю самого себя: поколебав основание системы противников машин, не нужно ли обратиться к некоторым подробностям их учения? Не нужно ли, например, взглянуть на подать для бедных, на эту вечную язву Британии, которую приписывают злоупотреблению машин, но которая началась с царствования Елизаветы, т. е. за два века до изобретения Аркрейта и Уатта?

Вы — говорят — по крайней мере согласитесь, что огненные машины, Мюль-Дженни, машины ткацкие, типографские и пр., и пр., которыми вы восхищаетесь, не препятствуют подати для бедных увеличиваться и расширяться. Это возражение для меня ничего не значит. Разве кто-нибудь считает машины универсальным лекарством от всех зол? Разве машины могут поправлять ошибки и заблуждения политических собраний? Разве они могли удержать Питта беспрестанно вмешиваться в дела соседних государств, беспрестанно и везде возбуждать врагов против Франции, давать им богатые вспоможения и обременить Англию долгом во многие миллиарды? Вот отчего возросла так быстро подать для бедных. Машины не могли породить и не породили этого зла. Скажу даже, что они много его уменьшили, и вот доказательство в двух словах. В Англии графство Ланкастерское самое богатое мануфактурами. В нем находятся Манчестер, Престон, Больтон, Варрингтон и Ливерпуль. Машины распространились в нем чрезвычайно быстро, посмотрим же, как велика подать для бедных со всего населения этого графства, или — лучше — посмотрим, сколько платит каждый из его жителей. Находим, что эта повинность в три раза меньше средней платы во всех прочих графствах. Видите, цифры без всякого снисхождения уничтожают ковачей системы.

Наконец, страшные слова: такса для бедных, вопреки некоторым декламаторам, совсем не доказывают, что у наших соседей трудящиеся классы лишены средств и непредусмотрительны. Свежее исследование показало, что в одной Англии (кроме Ирландии и Шотландии) капитал одних простых работников, находящийся в сберегательных кассах, простирается до 400 миллионов франков. Такие же справки по другим городам столько же поучительны.

Между спорами экономистов только одно начало не подлежит сомнению: народонаселение возрастает с благосостоянием и быстро уменьшается с распространением бедности. Сравним начало с делом. Когда в продолжение последних тридцати лет среднее население Англии возросло 50-ю на 100, тогда в Ноттингеме и Бирмингеме приращение частного населения было 25 и 40 на 100 и более, но в Манчестере и Глазго, в двух городах, занимающих первое место по числу, величине и важности употребляемых машин, население увеличилось в пропорции 150 и 160 к 100, т. е. втрое или вчетверо больше, чем в земледельческих графствах и в городах без мануфактур.

Такие цифры говорят сами за себя. Против них не устоит никакой софизм, ни ложная филантропия, ни красноречие.

Машины были поводом к возражению особенного рода, о котором нельзя умолчать. При их введении в употребление, когда они начали заменять ручную работу, некоторые классы работников потерпели перемену в своем состоянии, их честная и трудная промышленность почти вдруг совершенно уничтожилась. Даже те из работников, которые были искуснейшими в своем промысле, оказались неспособными к новым работам, остались без дела и редкие из них привыкли к новым способам.

Это справедливо и может часто повторяться, даже прихоти моды могут быть причиной обнищания многих. Хотя нельзя требовать, чтобы мир оставался неподвижным, однако, желая обществам возможных успехов, нужно также пожелать, чтобы они не были глухи к воплям личных страданий. Власти остерегаются новых изобретений, но цели своей редко достигают фискальными мерами, не лучше ли они сделают, если учредят для работников специальные мастерские, в которых люди, лишившиеся временно средств для своего пропитания, найдут занятия по своим силам и по своему смыслу? Иногда такие меры были принимаемы с успехом: почему же не сделать их общими и постоянными? Того требуют человеколюбие и здравая политика; даже в случае страшных событий, сохраненных историей, эти меры будут полезны для государственного хозяйства.

За возражениями теоретиков, которые боятся, чтобы успехи механики не привели рабочие классы к полному бездействию, последовали совершенно противоположные возражения, заслуживающие внимания.

Мануфактуристы, перестав нуждаться в силе работников, начали приглашать в свои заведения детей обоего пола. Хозяева и жадные родители употребили во зло безвредную меру. Часы работы вышли из всякой разумной меры. За дневную плату от восьми до девяти сантимов убили способности, которые следовало бы совершенствовать хотя немногими часами учения. Лишили несчастных воздуха и солнца, тело их отдали на жертву преждевременных болезней.

Кто хорошо знает действительные нужды рабочего класса, кто одушевлен истинным патриотизмом и любовью к человечеству, тот почтет обязанностью требовать, чтобы законодатели избавили бедных от притеснений богачей, прекратили развращение нравов, неизбежное в скопище молодых людей обоего пола, дали средства завести некоторые машины в самых деревнях и согласили сельские работы с промыслами.

Но кто упорно желает, чтобы трудолюбивые работники медленно и с напряжением сил исполняли то, что машины производят скоро и дешево, кто считает пролетариев скотами и истощает их жизнь на то, что могут делать вода, ветер и пар, повинуясь науке, тот хочет навсегда ввергнуть бедных в крайнюю нищету, одним богачам предоставить наслаждения, на которые все имеют право, и возвратиться к векам невежества и варварства.

Хотя этот предмет я еще рассмотрел не со всех сторон, однако я должен расстаться с ним. Я не думаю, чтобы мои замечания восторжествовали над закоренелыми, систематическими предрассудками, по крайней мере могу надеяться, что мое ходатайство в пользу машин и бедных тружеников будет одобрено многими из тех людей, которые всю свою жизнь проводят в исчислении средств соглашать наслаждения со слабостью их тела. Через несколько лет, благодаря изобретениям Уатта, наши сибариты на крыльях пара будут летать по всем частям нашего государства. В один и тот же день они посмотрят тулонские эскадры, в Марселе роскошно позавтракают красноперкой, в полдень освежат свои ослабевшие члены минеральной водой Баньерса и вечером возвратятся на бал «Оперы». Возможно ли это? Возможно, потому что в этом маршруте я допускаю скорость только по двадцать шесть лье в час, а многие пароходы уже начали ездить по пятнадцать лье в час, и знаменитый инженер Стефенсон берется построить машины, которые будут ходить почти втрое скорее, т. е. по сорок лье в час.

Примечания

*. Составляя это отделение биографии, я считал позволительным пользоваться материалами, собранными мной в разговорах с моим знаменитым другом, лордом Брумом, в его собственных сочинениях или в сочинениях, изданных под его покровительством.

После чтения этой биографии многие критики старались опровергнуть мнение, что машины не вредны для рабочего класса: если бы я обратил внимание на сочинения этих критиков, то начал бы бой со старым неосновательным предубеждением, с истинным призраком. Истина этого столь несомненна, что я даже охотно бы уничтожил все мои плохие и хорошие доказательства, если бы, к несчастью, письма от работников ко мне как академику или как депутату, если бы рассуждения ex professo разных экономистов не убедили меня в необходимости повторять, что машины никогда не были действительной и постоянной причиной страданий самого многочисленного и самого полезного класса наших обществ, и что с уничтожением машин состояние его сделалось бы еще невыносимее. Не здесь нужно искать средства для облегчения судьбы людей, которым я сочувствую всей душой.

**. Эдуард Бен, автор весьма уважаемой истории английских бумажных мануфактур, как эксцентрический англичанин, любопытствовал узнать длину нитки, употребляемой для бумажных тканей, и нашел, что она в 51 раз больше расстояния от Солнца до Земли, т. е. в 51 раз больше 39 млн почтовых лье.

***. Кроме России, где, кажется, совсем нет чулочных фабрик.