Спор о месте непременного секретаря академии наук

Мы видели, что в 1763 г. Даламбер приглашал Бальи заниматься тем родом литературы, который тогда всем нравился, и обольщал его надеждой получить место секретаря академии наук. Спустя шесть лет великий геометр советовал то же и, может быть, тем же обнадеживал молодого маркиза Кондорсе́. Повинуясь голосу своего покровителя, молодой геометр издал одну за другой биографии Гюйгенса, Мариотта, Ремера и пр.

В начале 1773 г. больной секретарь академии Фуши просил, чтобы Кондорсе был сделан его помощником по смерти и потом секретарем. Даламбер сильно поддерживал эту просьбу. Бюффон с такой же живостью стоял за Бальи. Несколько недель академия представляла два неприятельских лагеря. Наконец, начался настоящий бой и кончился в пользу Кондорсе.

Жаль, что о чувствах побежденного Бальи мы знаем только от его приверженцев, гнев которых выражался в неприличных словах: «Даламбер, — говорили они, — низко изменил дружбе, чести и первым условиям честности».

Этими укорами напоминали об обещанном покровительстве за шесть лет. Но обещание было ли безусловное? Даламбер подавал Бальи надежду на такое место, которое могло стать праздным через двенадцать или пятнадцать лет; не отступая от обязанностей академика, мог ли он дать слово, что место останется за Бальи, несмотря на то, каких бы достоинств не представлялся соискатель? Мог ли он обещать, что никакие дарования не переменят его слова?

Вот вопросы, которые надо было решить прежде высоких обвинений.

Не естественно ли, что Даламбер, как геометр, склонился на сторону Кондорсе, в котором он видел достойнейшего представителя высшей математики? Притом, похвальные слова Кондорсе отличались гармоническим слогом, который нравился академии в продолжение трех четвертей столетия. До открытия вакансии 27 февраля 1773 г. Даламбер говорил Вольтеру: «Если кто-нибудь спросит меня, что я думаю о сборнике речей Кондорсе, то я скажу, что на его фронтисписе надо написать: справедливость, знание, ясность, точность, вкус, изящество и благородство». Вольтер от 1 марта написал: «Умирающий, я прочитал книгу Кондорсе; она в своем роде так же хороша, как похвальные слова Фонтенеля. В ней вижу философа благородного и скромного; но он смелее Фонтенеля».

Кто следовал таким убеждениям, того нельзя обвинять в предательстве.

Из всех похвальных слов Бальи только одно было написано не по задачам академий — похвальное слово его учителю Лакалю. В нем нет следов надутости, декламаций, и, кажется, оно может спорить с похвальными словами Кондорсе; но эта самая биография, вместе с Даламбером, была, может быть, главной причиной неудачи Бальи, хотя он начал ее следующими словами: «Фуши, как секретарь академии, уже исполнил свои обязанности относительно Лакаля; но мне кажется предосудительным приняться за то же самое дело; никогда не предосудительно повторять похвалу знаменитому человеку». Можно ли удовлетвориться этой оговоркой; но Фуши скрыл оскорбление своего самолюбия; не изменив скромности, потребовал себе в помощники человека, который не находил недостаточными его биографии. Думаю, что тут скрывается истинная причина победы Кондорсе.

Если бы Бальи стал секретарем академии, то он не мог бы жить вне Парижа; но так как члену астрономического отделения не было препятствия удалиться в деревню и скрыться в ней от нападения похитителей времени, которые, по словам Байрона, кишат в столицах, то Бальи поселился в Шальо и здесь написал свои сочинения, которые перейдут в потомство.

Природа одарила Бальи счастливой памятью. Похвальные свои слова он сначала оканчивал в своей голове, и поэтому его рукописи все были написаны набело. Каждое утро Бальи рано выходил из своего скромного дома и, прогуливаясь в Булонском лесу, работал памятью, соображал и одевал свои мысли великолепным слогом, который будет нравиться потомкам. Биографы уверяют, что таким же образом Кребильон сочинял свои трагедии и оттого, по мнению критиков, происходила жесткость его слога. Но сочинения Бальи, особенно последнее отделение его «Истории астрономии», противоречат толкованию критиков. Могу еще указать, например, на поэта изящного, до сих пор незабытого во Франции. Казимир Делавинь, подобно Бальи, до тех пор не писал на бумаге своих стихов, пока в памяти не сообщал им гармонии, восхищающей всех людей со вкусом. Простите мне это воспоминание: сердцу приятно сближать имена Бальи и Делавиня; таланты соединялись в них с добродетелью и постоянным патриотизмом.