Донесение о животном магнетизме

Мы видели Бальи астрономом, исследователем древностей и литератором; теперь увидим его в борьбе с различными страстями, возбужденными пресловутым вопросом о животном магнетизме.

В начале 1778 г. поселился в Париже немецкий врач, который не мог не сделать успехов в так называемом высшем обществе, потому что он был иностранцем и потому что правительство выгнало его из отечества за обманы и беспримерное шарлатанство. Успехи его даже превзошли ожидание; самые глюкисты и паччинисты забыли свои споры и занялись единственно новым пришельцем.

Месмер, так называли его, утверждал, что он открыл в природе деятеля, до него неизвестного ни врачам, ни физикам — всеобщую жидкость, посредством которой сообщаются между собой все миры; жидкость, способную для приливов и отливов, входящую в нервы и действующую в них с большой пользой; по этому последнему свойству назвали ее животным магнетизмом.

«Животный магнетизм, — говорил Месмер, — может скопляться, концентрироваться и переноситься без помощи тел посредствующих; он отражается, как свет; его распространяют и усиливают музыкальные тона».

Казалось, что такие определенные свойства можно было проверить опытами и Месмер принял верное средство оградить себя от нарекания в шарлатанстве, в случае их неудачи; он объявил: «Хотя жидкость разлита во всей природе, однако одушевленные тела принимают ее в различных степенях; некоторые люди даже уничтожают ее действие одним своим присутствием». С таким основанием Месмер смело мог утверждать, что «животный магнетизм исцеляет нервные болезни непосредственно, другие же — через нервы; он есть самое действительное средство узнавать начало, природу и ход самых сложных болезней; словом — животным магнетизм есть универсальное лекарство и спаситель человеческого рода».

До своего отъезда из Вены Месмер сообщил свое открытие главным ученым обществам в Европе. Академия наук парижская и лондонское королевское Общество почли неприличным отвечать ему; но берлинская академия рассмотрела его представление и писала к нему, что он ошибается.

По приезде в Париж, Месмер снова попробовал войти в отношения с академией, которая согласилась даже на свидание с ним, но потребовала от него не слов, а опытов. Месмер назвал это ребячеством, и заседания прекратились.

Медицинское королевское Общество, приглашенное для суждения о чудесных исцелениях австрийского врача, объявило, что его комиссары не могут дать мнения, не исследовав предварительно состояния больных. Месмер отвергнул и это законное и благоразумное требование; он хотел, чтобы верили одному честному слову его больных и собственному его свидетельству. По этой причине, особенно на основании строгих и умных писем Вик д'Азира, все отношения с Обществом остались без последствий.

По моему мнению, медицинский факультет поступил не совсем благоразумно. Они решительно отказались от исследования вопроса и даже одного из своих членов обвинили в содействии месмерову шарлатанству.

Такие споры и уклонения Месмера от справедливых требований ученых ясно доказывали, что он не был уверен ни в своей теории, ни в действительности исцелений. Но публика оставалась слепою и пришла в необыкновенное волнение; она разделилась на магнетизеров и магнетизируемых. Во всех концах Франции явились агенты Месмера и собирали хорошую подать с легкомысленных.

Магнетизеры ловко уверяли, что магнетические кризисы происходят только в людях, одаренных известной степенью чувствительности; мужчины и женщины никак не хотели казаться бесчувственными и, приближаясь к ванне, впадали в эпилепсию.

Патер Гервье, конечно, в параксизме написал следующие слова: «Если бы Месмер жил во времена Декарта и Ньютона, то он избавил бы их от большого труда: Декарт и Ньютон подозревали существование всеобщей жидкости — Месмер открыл законы ее действия».

Кур де Жебелень пошел еще далее: новое учение соблазнило его сходством с некоторыми таинствами древних и автор «Первобытного мира» не ограничился тем, что хвалил месмеризм с одушевлением пифии; страшные болезненные страдания сделали для него жизнь невыносимою; хотя он с удовольствием видел их конец, однако настоятельно требовал, чтобы его перенесли к Месмеру, где он «надеялся не умереть, а исцелиться». Просьбу его не исполнили, а только магнетизировали, и он умер под пассами магнетизера.

Живописцы, скульпторы и граверы наперебой воспроизводили образ нового драматурга; стихотворцы сочиняли надписи к его бюстам и портретам. Стихи Палиссо представляют замечательный пример поэтической свободы:

Le voilà, ce mortel, dont le siècle s'honora,
Par qui sont replongés au séjour infernal
Tous les fléaux vengéurs que déchaina Pandore;
Dans son art bienfaesant il n'a pas de rival,
Et la Grèce l'eut pris pour le dieu d'Epidaure^*.

Стихотворцы приходили бы в безвредный восторг; но исступление прозаиков проявилось насилием. Бергасс писал: «Врагов животного магнетизма надо предать проклятию и мстящему презрению потомства». За словами следовало дело. Исступленные поклонники Месмера напали на Бертоле в одном закоулке Пале Ройяля и хотели задушить его за то, что он опыты проходимца назвал неубедительными.

Гордость и требование немецкого шарлатана возрастали с числом его приверженцев. Министр Морепа, от имени короля, предложил ему пожизненный пансион в 20 тысяч франков и еще половину этой суммы на наем дома за позволение трем ученым присутствовать при его сеансах. Месмер отвергнул предложение и потребовал национальной награды; один из лучших замков близ Парижа со всеми принадлежащими ему землями.

Когда на нелепое требование не согласились, тогда Месмер рассердился и оставил Францию, призывая на нее поток всех зол, от которых он избавил бы ее. В письме Марии-Антуанетте томатург объявил, что от предложения правительства он отказался «par austérité».

Par austérité!! — Надо полагать, что Месмер совсем не знал нашего языка; он знал только знаменитый стих:

Les sots sont ici-bas pour nos menus plaisirs¹.

Впрочем, l'austérité Местера не помешала ему прийти в жестокий гнев, когда он узнал в Спа, что Делон в Париже продолжает магнетическое лечение. Он немедленно возвратился в Париж, где его поклонники приняли его с восторгом, открыли подписку по 100 луидоров с человека и скоро собрали 100 тысяч франков. В числе подписавшихся с удивлением встречаем имена Лафайета, Сегюра и Эпермениля.

Месмер во второй раз уехал из Франции в конце 1781 г., потому что правительство, всегда и везде верный ценитель достоинств, начало собирать о нем надлежащие справки. Он оставил после себя множество горячих и упорных адептов, наглые поступки которых заставили правительство подвергнуть мнимое открытие строгому исследованию четырех медиков факультета. Отличные врачи потребовали, чтобы к ним присоединили несколько членов академии наук. Бертель назначил Леруа, Бори, Лавуазье, Франклина и Бальи, из которых последнего избрали докладчиком комиссии.

Донесение Бальи явилось в свет в августе 1784 г. Никогда важный вопрос не был разбираем с такой тонкостью и тактом в оценке его сущности; никогда и никто не сохранял такой умеренности и благоразумия среди личных, разнообразных страстей; ни один ученый предмет не был написан столь достойным его слогом, чистым, прозрачным.

В деле здоровья человеческое легковерие выходит из пределов. Этот афоризм есть вечная истина. Он объясняет, почему общество пристрастилось к месмеризму и почему подробный разбор знаменитого труда Бальи, написанного за шестьдесят лет, считаю приличным и нашему времени. Сверх того, этот разбор обнаружит смелость тех членов академии, которые недавно стали защитниками старых бредней, казавшихся навсегда забытыми.

Комиссары сначала посетили лечебницу Делона, осмотрели пресловутую ванну, описали ее вместе со средствами, употребляемыми для возбуждения и направления магнетизма. Потом Бальи излагает истинно необыкновенную картину состояния больных; его внимание более всего было обращено на конвульсии, называемые кризисом. В числе подвергавшихся кризисам было много женщин и мало мужчин. Впрочем, он не подозревает обмана, считает явления несомненными и переходит к исследованию их причин.

По мнению Месмера и его последователей, причина кризисов и другие менее характеристические явления заключаются в особенной жидкости. Комиссары прежде всего должны были собрать доказательства ее существования. «Действительно, — говорит Бальи, — животный магнетизм может существовать и быть полезным; но он уже совершенно бесполезен, если не существует».

Животно-магнитная жидкость не светит и невидима, как электричество; на тела неодушевленные она не действует, как магнит обыкновенный; наконец, он не имеет вкуса. Некоторые магнетизеры утверждали, что она имеет запах; но многие опыты доказали их ошибку. Итак, предполагаемое существование жидкости может быть доказано только по ее действиям на существа одушевленные. Явления исцеления привели бы комиссию к заключениям совершенно неверным, потому что многие больные выздоравливают без лечения, действием одной природы. Тут нет возможности определить с точностью участие магнетизма, или это потребовало бы и продолжительного времени, и бесчисленных опытов. Итак, комиссары должны были ограничиться непосредственным действием жидкости на животный организм. Они сперва самих себя подвергли опытам, приняв, однако же, некоторые предосторожности. «Нет, — говорит Бальи, — ни одного человека, который бы, обратив небольшое внимание на свое тело, не чувствовал каких-нибудь перемен, например тепла, холода и пр., при самом лучшем состоянии здоровья. Эти перемены мы всегда чувствуем; они ни мало не зависят от магнетизма. Итак, комиссары не должны были обращать на них внимание. Если магнетизм существует, то он подействует и на того, кто о нем не думает; он заставит обратить на себя внимание даже того, кто с намерением не думает о нем и пренебрегает им^**».

Комиссары, магнетизированные Делоном, ничего не чувствовали. После здоровых людей начали опыты над больными разных возрастов и из разных классов общества. Из четырнадцати таких больных, только пять что-то чувствовали; на прочих же магнетизм совсем не действовал.

Животный магнетизм, вопреки настойчивым и великолепным описаниям, не может считаться и указателем болезней. Бальи предлагает важное замечание: магнетизм не действовал на детей и на людей, которые подвергались опытам с недоверчивостью. Не позволительно ли думать, что действия животного магнетизма происходили от предубеждения в его силе, и нельзя ли приписать их воображению? Отсюда начался новый ряд опытов, чтобы подтвердить или уничтожить это подозрение. «Надо было определить, до какой степени воображение имеет влияние на наши ощущения и может ли оно вполне или отчасти производить то, что видим при магнетизировании».

Эта часть труда комиссаров вполне убедительна. Сперва они отправились к доктору Жюмеленю, который производил такие же кризисы, какими славились Делон и Месмер, магнетизируя другим способом и не принимая различия в полюсах. Они выбрали людей, наиболее чувствующих действие магнетизма и чтобы воспрепятствовать влиянию воображения, завязывали им глаза.

Что же открылось?

Когда глаза не были завязаны, тогда действие магнетизма они чувствовали в том месте своего тела, которое магнетизировали; но с завязанными глазами указывали на разные места, на те члены, которые были далеко от магнетизируемых. С завязанными глазами субъекты рассказывали о сильных ощущениях даже в то время, когда не производилось магнетизирование, и наоборот, ничего не чувствовали, когда магнетизер истощался в своих усилиях.

Таким ошибкам подвергались люди, принадлежавшие к разным классам общества. Один ученый врач весьма часто чувствовал действие магнетизма без магнетизирования, обратно, ничего не чувствовал, когда его магнетизировали. Один раз, думая, что его магнетизируют около десяти минут, он уверял, что чувствует жар в пояснице, как бы от печки.

Никто не будет спорить, что ощущения без магнетизирования, действительно, происходят от воображения.

Комиссары, как строгие логики, не остановились на этих опытах. Они уверились, что в некоторых людях воображение может возбуждать болезненные ощущения, например, жар во всех частях тела; но месмеристы производят не одни эти ощущения: они доходят до того, что многие впадают в конвульсии или кризисы. Может ли воображение доводить до такого состояния?

Новые опыты совершенно уничтожили сомнение. Одного молодого человека привели в Пасси, в сад Франклина и сказали ему, что приведший его Делон магнетизировал одно дерево. Молодой человек пробежал по саду и упал в конвульсиях, под деревом не магнетизированным. Такой же кризис схватил его и под другим деревом, также не магнетизированным.

Из числа своих больных Делон выбрал двух наиболее чувствительных женщин и привел их в Пасси. Эти женщины каждый раз впадали в кризисы, когда они думали, что их магнетизируют, хотя этого не делали. У Лавуазье знаменитый опыт с чайной чашкой приводил к таким же результатам. Обыкновенная вода часто производила кризисы, а вода магнетизированная оставалась без действия.

Надо совсем отказаться от рассудка, чтобы в этих опытах, благоразумно и систематически произведенных, не видеть доказательства, что одно только воображение есть причина явлений около месмеровой ванны и что с уничтожением действия воображения магнетизм не существует. Однако комиссары сочли нужным рассмотреть вопрос и с этой новой стороны. После многих новых опытов с возможными предосторожностями, доведенными до строгости математической, они достигли решительного заключения, что воображение может и прекращать и возбуждать кризисы.

Предвидя, что люди с недеятельным, ленивым умом могут не поверить действию воображения в опытах комиссаров, Бальи напомнил, что внезапность расстраивает пищеварение, огорчение производит желтуху, пожар поражает ноги параличом, сильное внимание останавливает икоту, от страха в минуту седеют волосы, и пр.

Прикосновения, употребляемые в практике магнетизеров, не требовали никакого прямого опыта, когда исчез главный деятель — магнетизм. Касательно этого предмета, Бальи ограничивается только некоторыми рассуждениями анатомическими и физиологическими, замечательными по своей ясности и определенности. В его донесении, также с живейшим интересом читаем замечания о действии подражательности в собрании магнетизируемых. Бальи сравнивает его с театральным представлением. «Посмотрите, — говорит он, — как сильно и быстро передаются впечатления между зрителями, пользующимися свободой аплодировать. Движение одного возбуждает общее движение, которое выражается по мере чувствительности каждого зрителя. То же самое замечаем в войске в день сражения, когда энтузиазм и панический страх распространяется мгновенно. Звук барабана и военной музыки, пушечные и ружейные выстрелы, крики, беспорядок потрясает органы, всех направляют к одной цели и воображение напрягают до высшей степени. В таком состоянии человеческого духа одно непредвиденное движение становится общим; оно ведет или к победе, или к бегству». Весьма любопытными примерами Бальи оканчивает эту часть своего донесения.

Наконец комиссары исследовали, могут ли конвульсии, происходящие от воображения или магнетизма, быть полезными; могут ли они вылечивать или облегчать больных? «Нет сомнения, — говорит докладчик, — что воображение больных имеет большое влияние на излечение болезней. Во многих случаях надо все возмущать, чтобы все привести в порядок; но потрясение должно сохранять единство; публичное врачевание магнетизмом, привычка к кризисам могут быть весьма гибельны».

Эта мысль касалась весьма тонких соображений; она была изложена в донесении королю и долго оставалась тайной. Донесение напечатано недавно и не надо сожалеть о том: лечение магнетизмом нравилось многим; теперь известны все его опасности.

Словом, донесение Бальи совершенно уничтожает укоренившиеся заблуждения. Эта услуга велика, но донесение тем не ограничивается. Изыскивая воображаемую причину животного магнетизма, комиссары доказали существование действительного влияния одного человека на другого без посредства физического деятеля; они утвердили, что «жесты и самые простые знаки производят сильное впечатления; способы действия на воображение могут быть превращены в искусство». Наконец, сочинение Бальи учит, каким образом надо исследовать наши способности путем опыта и что психология когда-нибудь может занять место между науками точными.

Я всегда сожалел, что комиссары не прибавили к своему труду главы исторической. Обширная ученость Бальи много украсила бы его донесение. Месмеризм не новость; приемы этого томатурга находим в древности за две тысячи лет; публике было бы любопытно знать, почему столь полезное открытие возобновлено по истечении такого продолжительного времени. Ограничиваемся немногими заметками.

Плутарх, например, облегчил бы труд докладчика, который мог читать в древней биографии, что Пирр от болезни в селезенке вылечился трением большого пальца левой ноги. Такое лечение, конечно, можно отнести к месмеризму, если бы не мешал этому белый петух, принесенный на жертву перед началом операции.

Потом Веспасиан также может считаться предшественником Месмера, по необыкновенным излечениям в Египте своею ногою.

К месмеритам принадлежали Гомер и Ахиллес. Иоахим Камерариус свидетельствовал, что в одном древнем экземпляре Илиады он видел стих, пропущенный не понимавшими переписчиками; в этом стихе поэт упоминает не о пятке героя, прославляемой более трех тысяч лет, но о необыкновенных целительных свойствах большого пальца его правой ноги.

Более всего я сожалею, что Бальи не рассказал о том, что некоторые адепты Месмера магнетизировали Луну, и от того падали в обморок все астрономы, наблюдавшие это светило. Такое влияние Луны стоит всех возмущений в ее движении, вычисляемых геометрами от Ньютона до Лагранжа.

Донесение Бальи сильно досадило месмеристам; они прогневались, и бедный астроном терпел от них страшные нападки. Во всех французских провинциях появилось опровержение его донесения, иногда спокойные, благопристойные и умеренные, вообще же ожесточенные памфлеты. Ныне не стоит труда вытаскивать пыльные брошюры с полок некоторых частных библиотек. Но я достигну своей цели, когда остановлюсь на двух этого рода сочинениях, заслуживающих воспоминаний по их слогу или по известности автора.

Первое место занимает брошюра Сервана под заглавием: «Сомнения провинциала, предложенные господам комиссарам, рассматривавшим животный магнетизм по повелению короля». Месмеристы приняли ее с восторгом, как торжество их дела. В ноябре 1784 г. Гримм писал: «Ни в чем не надо отчаиваться. Казалось, что месмеризм уничтожился под ударами врачей, философов и перед лицом здравого смысла. Но Серван, бывший прокурор в Гренобле, доказал, что с умом можно освободиться от всякого неприятного положения, даже избавиться от насмешек».

Брошюра Сервана в свое время была якорем спасения месмеристов; да и ныне адепты пользуются ею и заимствуют из нее главные свои аргументы; посмотрим же, точно ли она поколебала донесение Бальи.

В первых строках видим, что знаменитый прокурор предложил вопрос неточно. Он думает, что обязанность комиссаров состояла в рассмотрении магнетизма относительно медицины; они «должны были оценить ошибки и опасности того и другого способа лечения и после благоразумного разбора показать, что надо удержать и что отвергнуть из обоих способов». Это значит, что Серван хочет заподозрить беспристрастие врачей, причем он напоминает вечное правило; никто не может быть судьей своего дела. Таким образом прокурор, как законоведец, уничтожает силу свидетельства врачей.

Потом следует очередь академиков. «Перед Франклином и Бальи, — говорит автор, — всякий должен преклонить колени: один много изобрел, другой же много возобновил; Франклин принадлежит двум мирам, а Бальи двум векам». Введение недурно; но автор ловко, хотя и несправедливо, хватается за слова докладчика: Комиссары, особенно врачи, производили множество опытов, и лукаво дает знать читателям, что академики играли страдательную роль. Такой уловкою Серван ставит против себя только одних противников — заподозренных членов факультета, и дает полную свободу своей сатире. Он даже не скрывает причины своих предубеждений. «Медики меня убили; ничего не значит та жизнь, которую они оставили мне; я не нахожу приличного слова для выражения их поступков. Около двадцати лет я страдаю от их лекарств более, нежели от болезни. Если бы животный магнетизм был мечта, то и тогда его надо терпеть, потому что он многих спасает от несомненной опасности глотать лекарства. Желательно, чтобы медицина, привыкшая обманываться, обманулась и ныне, и чтобы знаменитое донесение оказалось совершенно ложным». Все эти остроумные, но неосновательные нападки на медицину не новость. Если медицинское сословие когда-нибудь старалось внушить к себе уважение утайкой шаткости своей науки, непрочности теорий, и закрывало их темным языком и педантизмом, то оно достойно было наказано веселыми и незабвенными сарказмами Мольера. Но всякая вещь имеет свое время; в конце XVIII века самые трудные вопросы науки рассматривались уже добросовестно, выражались ясно и таким слогом, который многих членов факультета поместил в число лучших наших прозаиков. Притом, Серван выходит из пределов ученой полемики, утверждая, что врачи противятся месмеризму по духу своего сословия и, что еще хуже, из жадности к приобретениям.

Серван имеет на своей стороне справедливость, когда говорит, что основательнейшая теория производит продолжительные споры; некоторые лекарства сперва употребляются с какой-то страстью и потом совсем бросаются. Этот предмет заслуживает глубокого исследования. Здесь насмешки неприличны. Например, совсем не идет сюда рассказ о двух английских медиках, Миде (Mead) и Вудворде, которые ученый спор о слабительном кончили дуэлью. Вудворд, проколотый насквозь и валяющийся на земле в своей крови, сказал замирающим голосом: «Удар тяжелый, но я предпочитаю его твоему лекарству».

Истина не должна возбуждать страсти. Но я спрашиваю: остроумный адвокат, пристрастный к месмеризму, следовал ли этому афоризму?

Если исключим все личные нападки, все обвинения служителей науки, имевших несчастье не восстановить расстроенного здоровья адвоката — что останется в его брошюре? Только две главы, в которых донесение Бальи рассматривается как следует. Комиссары-медики и академики видели в месмеризме одно действие воображения. «Может быть, — говорит автор, — кто-нибудь подумает, что комиссары пользовали и вылечивали или много облегчали воображением застарелые завалы, подагру и параличи». Эти слова означают, что Серван верит чудесным исцелениям посредством магнетизма; но в этом-то и вопрос: допустите исцеления — тогда прекратятся все споры. Но на чем основывается такая уверенность? На многочисленных свидетелях? А разве бывшие чудеса на кладбище Сент-Медара не имели свидетелей? Разве парламентский советник Монжерон не написал три тома in-4°, в которых он собрал имена всех свидетелей, утверждавших, что могила дьякона Париса возвращала зрение слепым, слух — глухим, ноги — разбитым параличом, излечивала ревматизм, водянку, эпилепсию, чахотку, раны и пр.? Несмотря на именитых свидетелей, разве целая Европа не смеялась над этим кощунством? Даже герцогиня дю Мень осмеяла его умным куплетом:

Un dècrotteur à la royale,
Du talon gauche estropié
Obtint pour grace spéciale,
D'etre boiteux de l'autre pié.

Наконец, когда толпа начала надеяться даже на воскресение мертвых, правительство должно было вмешаться в это дело и запретить чудеса.

Серван, как законоведец, должен знать, что в делах сомнительных имеет силу не количество, но качество свидетелей; достоинство же их не зависит от титулов, богатства и знаменитости; в свидетеле надо искать бесстрастие, образованность и, что всего реже, здравый смысл; особенно опасны свидетели с врожденной склонностью к необыкновенному, чудесному, противному общей логике. Серван, разбирая донесение Бальи, забыл эти предосторожности.

Вспомним, что комиссары академии и факультета не отрицают кризисов при ванне; они только утверждают, что магнитная жидкость не существует и на ее место ставят воображение. Сам Серван не чужд этого мнения; он только дает ему другой оборот. «Вы, — пишет адвокат, — отвергаете существование жидкости, которой Месмер приписывал великие действия. Но я утверждаю, что она существует и управляет всей нашей жизнью; ее присутствие в том и в другом нашем органе может изменять нормальность умственного состояния».

Всем известно, что прилив крови к мозгу производит расстройство умственных способностей. Очевидно, что это не может производить жидкость тонкая, невидимая, невесомая, если она существует. Комиссары не спорят против этого; они только утверждают, что ни один опыт не доказывает существования животного магнетизма. В их опытах нисколько не участвует воображение; напротив, Серван все свое опровержение написал под его влиянием.

Опыты комиссаров очевиднее всего приводят к сомнению в действии жидкости магнетизма на жидкость субъекта.

Магнит минеральный, магнит собственно, старательно изучаемый физиком, действует постоянно. Производимые им явления не изменяются в своей форме, продолжении и количестве, если соблюдаются одни и те же условия опытов. В этом состоит существенное свойство любого действия материального и механического. Но то ли видим в животном магнетизме? Ныне кризис происходил через несколько секунд, а завтра не дождемся его и через несколько часов, хотя обстоятельства опыта одни те же; в другой день, при тех же условиях, совсем нет кризиса. Магнетизм на одного больного действует с успехом, а над другим напрасно трудятся; приходит другой магнетизер — и тот же больной впадает в конвульсии от первых штрихов. Для объяснения этих аномалий надо допустить не одну жидкость, но столько разных жидкостей, сколько в свете людей мои предметов неодушевленных.

Такое предположение уничтожает весь месмеризм. Но его адепты думают иначе. Все тела суть фокусы особенных истечений, более или менее тонких, более или менее обильных, более или менее разнородных. Тут еще нет невозможности для самых строгих умов; но эти особенные, личные истечения получают от адептов способности иногда взаимно противодействовать, взаимно уничтожаться, а иногда — помогать друг другу. Этого мало: предполагаемые таинственные, но материальные истечения становятся причиной самых скрытных душевных движений: тут привыкший судить о явлениях ни по одним словам, но по опытам очевидным, станет в тупик, ничего не поймет и справедливо отвергнет все учение.

Корнель сказал:

Il est des noeuds srcrets, il est sympathies,
Dont par les doux rapports les аmes assorties
S'attachent l'une a l'autre...^***.

Испанский иезуит Бальтазар Грациан так же писал о сродстве умов и сердец; но ни Корнель, ни иезуит не объяснили их взаимным проницанием двух истечений.

«Я не люблю тебя, Сибидус, — писал Марциаль, — но не знаю за что; могу сказать одно: я не люблю тебя».

Жаль, что Марциаль, Корнель и Грациан жили прежде Месмера и его адептов. Они тотчас бы объяснили дело: Марциаль не любил Сибидуса, потому что их атмосферы, соединяясь, производили бурю.

Плутарх свидетельствует, что победитель Арминия падал в обморок при виде петуха. Древность удивлялась такому явлению. Но что может быть еще проще? Истечения из Германика и петуха взаимно отталкивались. Знаменитый Херонейский биограф прибавляет: названный сын Тиверия падал в обморок и от петушьего пения; пение же слышится издалека; следовательно, оно переносит истечения храброго владельца курятника. Может быть, многие этому не поверят; но тут нечего затрудняться: перепрыгивают не через такие препятствия, да еще с завязанными ногами.

Маршал Альбре был еще несчастливее Германика: он приходил в беспамятство от атмосферы, окружающей голову поросенка. Поросенок живой, целый не производил на него никакого действия; но, увидев одну голову, маршал падал, как пораженный громом. Видите, на какие печальные опыты будут осуждены герои, если проверять учение Месмера о противодействии животных атмосфер. Военачальники, подвергающиеся вихрю этих атмосфер, должны всячески остерегаться хитрых людей, которые могут подсунуть им или петуха, или голову поросенка. Тогда беда войску; что оно сделает без полководца? Монтень справедливо замечает, что «тому не надо поручать войско, кто боится яблоко более, чем самострела».

Месмеризм принимает противодействие атмосфер, истекающих не из одних живых существ; атмосферы мертвых также между собой сражаются. Древние думали, что струну из волчьих кишок нельзя настроить со струною из кишок ягненка. Что тут удивительного? Разнородность атмосфер объясняет наблюдение древних. От той же разнородности видна причина и другого подобного наблюдения одного древнего философа: барабан из волчьей кожи заглушает барабан из кожи овечьей.

Остановимся. Брошюра Сервана, остроумная и колкая, написанная с увлечением и легкостью, не могла не иметь успеха у публики, обыкновенно потешающейся учеными спорами; но она не поколебала ни одной части труда Бальи — труда благородного, чистого, величественного, изящного. Сам гренобльский прокурор говорил, что он встречал два рода людей: одни размышляют без смеха, а другие любят смеяться, не размышляя. Донесение Бальи написано для первых, а сомнения провинциала — для последних.

Через некоторое время и опять для потехи легкомысленных Сер-ван издал новую брошюру под заглавием: Вопросы доктора Рубарбини де Пургандис. Впрочем, можно сомневаться, что этот памфлет принадлежит Сервану.

Для Рубарбини донесение Франклина, Лавуазье и Бальи в ученом мире есть то же, что монады Лейбница, вихри Декарта и объяснение Апокалипсиса Ньютона. Этого замечания о содержании брошюры достаточно для того, чтоб я более не говорил о ней.

Донесение Бальи совсем уничтожило систематические идеи и практику Месмера и его адептов; но надо признаться, что на нем нельзя основываться для опровержения новейшего сомнамбулизма. Это явление в 1783 г. было неизвестно. Без сомнения, когда магнетизер говорит, что вы в сомнамбулизме можно видеть в совершенной темноте и можно читать через стену и совсем не глазами, тогда он говорит совершенно невероятное; однако донесение Бальи молчит об этой невероятности; о таких чудесах нет в нем ни худого, ни доброго. Если физик, врач или простой любитель знаний захотят узнать, сколько в разлагаемых магнетизерами необыкновенных явлений участвует обман и мошенничество, то они захотят проникнуть в новый мир, о котором Франклин, Лавуазье и Бальи даже не слышали.

Я не понимаю тайны, в которую облекаются важные ученые, желая присутствовать при опытах сомнамбулизма; сомнение есть признак скромности и никогда не вредило успехам науки; совсем другое — полное неверие. Кто, вне круга математических знаний, произносит слово невозможно, тот поступает нерассудительно. Когда дело идет о животном организме, тогда надо быть чрезвычайно осторожным.

Наши чувства, несмотря на двадцать четыре столетия, проведенные в их изучении и наблюдениях, составляют еще предмет для многих исследований. Возьмем в пример ухо. Им занимался знаменитый физик Волластон. Мы узнали от него, что существуют люди, которые совершенно одинаково чувствительны к тонам низким и высоким; и напротив, некоторые, имея совершенно здоровые органы, никогда не слышат чириканья сверчка, а слышат весьма острый визг летучих мышей. Обратив внимание на самих себя, многие наблюдатели уверились, что одним ухом слышат иначе, чем другие, и пр., и пр.

В зрении также много любопытного; оно также представляет обширное поле для исследований. Например, опыт доказал, что некоторые люди совсем слепы для цветов красного и зеленого, но хорошо видят желтый и голубой. Если Ньютонова система истечения справедлива, то луч перестает светить, когда его скорость уменьшится на десятимиллионную долю. Отсюда происходят весьма естественные заключения, достойные особенных опытов: не все люди видят посредством одних и тех же лучей, и поэтому, в этом отношении, могут быть различные явления в одном и том же человеке в его нормальном состоянии и при нервическом раздражении. Весьма возможно, что для одного лица темные лучи тепла становятся лучами светлыми, и обратно. Лучи тепла свободно проходят некоторые вещества, называемые теплопрозрачными; эти вещества вообще известны под именем темных, потому что они не пропускают ни одного луча света; ныне слова: теплопрозрачный и темный не выражают уже понятий абсолютных: тела теплопрозрачные пропускают светлые лучи одного тела и останавливают такие же лучи другого. Может быть, по этой дороге дойдем до многих явлений, которые до сих пор остаются совершенно непонятными.

В чудесах сомнамбулизма всего удивительнее способность некоторых людей во время кризиса читать письма на расстоянии и прикасаясь к ним ногою, затылком и желудком. Это явление законно называют невозможным. Однако я думаю, что самый строгий физик поколеблется произнести решительный ему приговор, когда размыслит, что недавно Мозер успел произвести изображения всяких предметов на всех других предметах в совершенной темноте.

Вспомним еще, что действие электричества и магнита намного увеличиваются от движения; следовательно, не надо смеяться над усиленными и быстрыми телодвижениями магнетизеров.

Все эти замечания предлагаю в той мысли, что нельзя отвергать сомнамбулизма á priori; особенно не должны этого делать люди, стоящие вровень с успехами новейшей физики. Мои замечания могут служить упреком для тех ученых, которые даже не хотят присутствовать при опытах сомнамбулизма. Хотя я совершенно уверен, что дело не обходится без обмана, когда читают письмо пяткой или затылком; хотя не позволительно слепо верить и другим чудесным рассказам о сомнамбулах; однако я, как академик, не имею права отказаться быть свидетелем того или другого обещанного явления, если мне дано будет право распоряжаться опытами по моему произволу. Я не захочу быть жертвою обмана, но не должен и уклоняться от исследования явлений, какими бы они ни казались несбыточными.

Франклин, Лавуазье и Бальи не верили месмеризму, но не отказались от комиссии, составленной по желанию правительства. Приняв препоручение, они исполнили его добросовестно и производили опыты разнообразные и с возможными подробностями. Истинные ученые всегда должны помнить следующие два прекрасные стиха:

Croire tout dеcouvert est une erreur profonde,
C'est prendre l'horison pour les bornes du monde^****.

Примечания

*. Вот смертный, слава нашего века; он опять прогнал в ад те бедствия, которые были выпущены на свет Пандорою. В его благодетельном искусстве нет соперника, и Греция признала бы его за бога Эпидавра.

**. Переводчик этой биографии без предосторожностей подвергался магнетизированию, которое возбудило в нем только смех над усилием и кривляниями магнетизера, кончившего тем, что он сказал: «ты самое бесчувственное животное!» Кто не верит месмеризму, на того оно не действует. Но переводчик был свидетелем одного замечательного случая. Один господин, увидев опыты сильного действия на нервы магнитной машины Кларка, приписал их воображению и бессилию подвергавшихся опытам и, надеясь на свою силу телесную и умственную, похвалился, что он ничего не почувствует; но при первом прикосновении к спиралям, лицо его исказилось. Тогда он согласился, что истинно существующая сила природы действует на всех без исключения.

***. Существуют тайные связи и симпатии, от которых избранные души привязываются одна к другой.

****. Нельзя считать все открытым; это значило бы принимать горизонт за пределы мира.

1. Дураки подлунного мира сотворены для нашей забавы.