Бальи оставляет должность мэра 19 ноября 1791 г. Головы (échevins). Рассмотрение обвинений против мэра

Возвращаюсь к жизни Бальи с той минуты, в которую он оставил ратушу после почти двухлетнего правления в должности мэра.

12 ноября 1791 г. Бальи собрал городской совет, отдал отчет в своих действиях, просил недовольных его управлением сказать их мнение чистосердечно, передал свою должность Петиону и удалился. При этом случае сотрудники бывшего мэра не выразили никакого сердечного чувства — единственной награды честного человека.

Я искал причину холодности и недоброжелательности к первому парижскому мэру. Я спросил себя, не гордость ли оскорбила самолюбие его сотрудников? Но получил ответ отрицательный. Бальи всю свою жизнь отличался терпением, кротостью и вниманием к мнениям других.

Не зависть ли? Нет, нет; темные люди, составлявшие городовой совет, если они не были совсем безумные, не могли оспаривать общественное уважение и славу у знаменитого автора «Истории астрономии», у писателя и ученого, принадлежавшего трем академиям.

Я убежден, что личность не вмешивалась, не была причиной неудовольствия и неповиновения, которые Бальи каждый день встречал в своих сотрудниках. Я даже думаю, что другой на его месте терпел бы большие оскорбления. Когда подвальная аристократия, как выражается один из знаменитых членов Французской академии, была призвана революцией занять место аристократии верхних этажей, тогда закружилась ее голова. Магазинщики, мастеровые конторщики и пр. закричали: неужели мы не можем управлять общественными делами? И этот муравейник новых государственных людей принялся за дело; всякий надзор за их поступками казался им несносными, каждый, возвратившись в свой квартал, хотел похвалиться: «я ныне издал закон, который связывает руки всем партиям; я спас государство, принудив принять такую-то меру для общественного благосостояния». Словечко я приятно щекочет уши людей такого разряда.

Чистый купеческий глава и старого и нового поколения терпеть не может личных заслуг и специальности; он чувствует непреодолимую антипатию к людям, которые в глазах света приобрели уважение, как историки, геометры, механики, астрономы и пр.; он судит о всем, всему произносит свои приговоры; ему нужны товарищи молчаливые, не смеющие противоречить. Строится ли в городе здание, купеческий глава назначает, куда повернуть его фасад; с уверенностью утверждает, что еще на руках кормилицы он получил опытность и узнал, что с такой-то стороны Луна действует разрушительно, уничтожит все украшения и такому премудрому мнению не смей противоречить ни один архитектор. Призовите на совет метеоролога; он уничтожит теорию и опытность кормилицы, то за это купец станет его врагом.

В другой раз купец проклянет нагревание парами; по его мнению, это дьявольское изобретение истребляет дерево, мебель, бумаги и книги. Купец воображает, что нагревающие пары свободно распространяются по комнатам. Может ли, спрашиваю, такой физик полюбить товарища, который, выслушав терпеливо его речь, научит, что пары, содержащие огромное количество тепла, разносят его по всем этажам дома, не выходя из своих проводных труб?

Но вот купеческий глава, принимающий участие в разнообразных городских работах, нашел верное средство восторжествовать над ученым. Руководствуясь наставлениями новой геологии, ученые предложили искать воду в недрах земли, где она с сотворения мира вращается без всякой пользы для человечества; предложили заставить ее подниматься на поверхность нашей планеты, разливаться по всем домам столицы и нагревать своею природною теплотою великолепные теплицы наших садов, залы для приюта бедных и палаты больниц. Купец, наученный опытностью своей кормилицы, утверждает, что воды нет под землею или она не может подниматься и она холодная, как вода колодезная. Однако он дает свое согласие на издержки артезианского колодца, надеясь потешиться над глупостью ученого инженера, которому предсказывает, что он напрасно издержит деньги.

Но глупый инженер терпеливо спускается на глубину 548 метров, и вода начинает бить фонтаном высотою в 33 метра; она прозрачна, как кристалл, чиста, как перегнанная через куб и нагрета, как предполагала физика. Что вы думаете? Купец одобрит не ожидаемый им успех? Нет: его самолюбие унижено и впредь он уже не согласиться на предприятие, приносящее честь науке и ученым.

Для чего я привел эти примеры? Неужели для доказательства, что в городах не надо допускать к управлению людей, ничему не учившихся, людей с предрассудками своего воспитания? Совсем нет. Я только хотел напомнить, что в этих случаях споры неизбежны. Я даже прибавлю, что старые типы купеческих голов начинают исчезать; около упорного по невежеству, часто встречаем граждан, которые, нажив достаток своим честным трудами, удаляются от дела и досуг свой украшают приобретением знаний; такие люди всегда готовы для служения обществу, готовы стоять за истину. Бальи пользовался помощью таких людей и имел к ним полное доверие. Что же касается до его советников, которые в 89 и 90 годах производили беспорядки и анархию в ратуше, нельзя похвалить его за то, что он терпеливо и скромно переносил их претензии и не останавливал их стремления захватить власть в свои руки.

С первого приступа к основательному изучению природы мы понимаем, что ее тайны, открытые веками, составляют ничтожную часть еще неизвестного. При этом воззрении на природу, нескромность обнаруживает недостаток здравого смысла; но смирение абсолютное не исключает смирения относительного. Относительное смирение часто переходит в глупость. Бальи иногда смешивал эти качества; позволю себе заметить, что ученый академик имел право повторять своим тщеславным товарищам следующий афоризм древнего философа: «когда я смотрю на одного себя, то кажусь пигмеем; когда же сравниваю себя с другими, то кажусь гигантом».

Если бы я набросил покров на те поступки Бальи, которые подлежат осуждению, то я ослабил бы истинные похвалы его управления. Итак, скажу, что Бальи во многих случаях обнаруживая скромность неприличную, если не его личности, то его месту. Могу так же упрекнуть Бальи тем, что в нем иногда недоставало предусмотрительности.

Как человек с чувством и воображением, как ученый, он часто останавливал все свое внимание на одних временных затруднениях; слишком добродушно верил, что за одной подавленной бурей не последует другая. При каждом большом или малом успехе, при каждой победе над предрассудками, над злонамеренностью и анархией, он думал, что окончательно спас отечество. Тогда его удовольствие выходило из пределов; он хотел разлить его на весь свет. Когда 27 июня 1789 г. депутаты всех сословий соединились в одно собрание, он поехал из Версаля в Шальо и, высунувшись из своей кареты, объявлял новость всем, которые встречались ему по дороге. В Севре он удивился, что солдаты, собравшиеся перед казармой, оставались равнодушными при его известии; но после он смеялся над собою, потому что солдаты были швейцарцы, не понимавшие ни одного французского слова.