Путешествие Бальи в Нант и оттуда в Мелюнь. Его задерживают в последнем городе и привозят в Париж

Оставив должность мэра, Бальи удалился в Шальо, где он надеялся опять найти счастье в науке; но два года, проведенных в бурях политических, потрясли его здоровье; надо было повиноваться врачам и предпринять путешествие. Около половины июня 1792 г. Бальи оставил столицу, сделал несколько поездок в соседние департаменты, виделся в Ниоре с другом и старым своим товарищем Лаппараном, потом продолжил путешествие до Нанта, где, под влиянием другого своего друга Желе де Премиона, надеялся на успокоение. Решившись поселиться в Нанте, Бальи и жена его наняли небольшую квартирку у одного почтенного семейства, которое, без сомнения, позаботилось бы об удобствах своих постояльцев, но из Парижа начали приходить неприятные известия. Городовой совет решил взыскать с Бальи 6 тысяч франков за квартиру, которую он занимал в ратуше и которая следовала ему по должности мэра; взыскание производили с такой строгостью, что Бальи был вынужден продать свою библиотеку, состоявшую из дорогих книг, открывавших ему древнейшие тайны небесной тверди. За этим оскорблением, низким и совершенно беззаконным, следовали другие. Центральное управление, зависевшее тогда от жирондистов, отдало Бальи под надзор полиции. Через каждую неделю академик должен был являться к прокурору-синдику департамента Нижней Луары, как человек подозрительный и вредный для общества. Кто был истинным виновником этой насильственной меры? Тайна скрыта в могиле; я не хотел разрывать ее.

Тяжело продолжать повесть о несчастиях Бальи, тяжело сказать, что гонения врагов его не прекращались. Ролан, министр внутренних дел, самым сухим письмом уведомил его, что квартира в Лувре, принадлежавшая более полувека семье Бальи, очищена для другого назначения. Незадолго до этого времени, Бальи вынужден был продать свой дом в Шальо и таким образом знаменитый ученый, бывший мэр Парижа, бывший президент национального собрания, принесший в жертву отечеству свои дарования, труды и имущество, остался без крова и в нищете. Когда он вспоминал об этом, тогда глаза его наполнялись слезами; горесть терзала его сердце, но убеждения не переменились.

Не одни умственные дарования, но и спокойствие нужно для занятий науками. Живя в Нанте, Бальи не мог уже ничего прибавить к своим многочисленным ученым и литературным трудам. Астроном проводил время в чтении романов и с горькой улыбкой говорил: «я прекрасно провожу свой день; вставши утром, я рассказываю желающим содержание новых романов, которыми снабжает меня кабинет чтения». Но иногда он имел утешение в более важных беседах: его навещали два молодые человека, достигшие ныне зрелых лет и которые, может быть, теперь слышат мои слова. Бальи разговаривал с ними о Гомере, Платоне, Аристотеле, о наших знаменитых литераторах, о быстрых успехах наук, особенно астрономии. В молодых своих друзьях Бальи более всего ценил истинную чувствительность и душевную теплоту. Годы не уничтожили этих драгоценных качеств в двух бретонцах. Паризе, наш сотоварищ, и г. Вилльнав, без сомнения, не удивятся, если за минуты успокоения, которые доставляли они достопочтенному и страдавшему ученому от неблагодарности и низости людей, изъявлю им благодарность от мира наук и человечества.

Людовик XVI погиб; горизонт покрылся мрачными тучами; неистовства того времени показали изгнаннику, что он не может уже полагаться на сочувствие общества; наступило уже не то время, в которое (7 октября 1791 г.) национальное собрание определило поставить бюст Бальи в зале своих заседаний. Грозная буря приближалась и даже недальновидные начали думать о приготовлении себе надежных убежищ. Маркиз Шарль де Казо, известный своими сочинениями литературными и по экономии политической, просил Бальи и его жену сесть на корабль, нанятый им для своего семейства. «Мы, — говорит Казо, — сперва отправимся в Англию, а потом, если пожелаете, уедем в Америку. Не заботьтесь, я богат, издержки не будут мне в тягость. Пифагор сказал: в уединении мудрый обожает эхо; но теперь во Франции нет надежды на уединение; надо бежать из этой страны, которая начала пожирать своих детей».

Эти благородные предложения и просьбы плачущей жены не поколебали твердости Бальи. «С того времени, — сказал он, — как я принял участие в делах общественных, моя судьба навсегда связана с судьбою Франции; я не оставлю своего поста в минуту опасности. Во всяком случае, отечество может быть уверено в моей преданности. Что ни будет, я остаюсь».

Честь гражданину, действовавшему по таким прекрасным началам; но он забывал о вражде партий и преклонял свою голову под их удары.

30 июня 1793 г. Бальи жил еще в Нанте, когда 80 тысяч вандейцев, под предводительством Кателино и Шаретта, осадили этот город. Всякий может представить себе затруднительность положения бывшего мэра Парижа и президента национального собрания! Бальи, преследуемый конвентом, подчиненный полицейскому надзору, не мог надеяться на плохое обращение осаждавших городов, и когда его жители отбили осаду, тогда он решился исполнить свое прежнее намерение — удалиться из департаментов, восставших против безумного правительства того времени.

До начала июля 1793 г. Мелюнь наслаждался полным спокойствием. Бальи узнал об этом от Лапласа, который, удалившись сюда, занимался великим своим творением, содержащим гениальные исследования чудес неба; великий геометр для полного уединения оставил свой дом в Мелюне, поселился на маленькой даче, вне города, на берегу Сены, а городской дом свой предложил своему товарищу и другу.

Предложение тотчас было принято, и 6 июля Бальи и его жена оставили Нант вместе с господином и госпожой Вилльнав, желавшими переехать в Ренн.

В это время дивизия революционных войск была отправлена в Мелюнь. Получив это страшное известие, госпожа Лаплас поспешила написать Бальи и отклонить его от намерения приехать в Мелюнь. Она писала, что ее дом стоит на берегу реки, весьма сыр и госпожа Бальи умрет в нем. Лаплас и его жена надеялись, что их письмо не останется без успеха и с ужасом увидели Бальи, идущего по аллее их сада.

«Боже мой! Вы не поняли нашего письма», — вскричали друзья изгнанника. — «Я хорошо его понял, — отвечал Бальи спокойно — но, во-первых, два служителя, приехавшие со мною в Нант, услышав, что мне готовиться тюрьма, ушли от меня; во-вторых, я хочу быть арестованным в доме, который некоторое время пробудет в моем распоряжении; не хочу, чтобы в актах называли меня бездомным. Пусть теперь говорят, что у великих людей не бывает странных слабостей!»

Эти подробности я предлагаю, как ответ на презренные слова, найденные мной в весьма известной книге. «Лаплас, говорит ее автор, знал все тайны геометрии, но не имел никакого понятия о положении Франции; он дал Бальи неблагоразумный совет приехать в его дом, в Мелюне». Здесь неблагоразумие падает на автора этих слов, который, не справившись, произнес строгий и ложный приговор об одной из главных знаменитостей нашего отечества.

Ребяческая надежда Бальи на оседлость в Мелюне не исполнилась: на третий день его приезда, один революционный солдат узнал его и без церемоний повел в муниципалитет. «Иду, — холодно сказал Бальи, — ты можешь за мной следовать».

Муниципалитет Мелюня имел тогда главою человека честного и смелого, Тарбе де Саблона. Собравшейся толпе около городской ратуши, узнавшей о задержании бывшего парижского мэра, он старался доказать, что паспорта, данные в Нанте и освидетельствованные в Ренне, совершенно правильны и что по точным словам закона он не может не возвратить Бальи свободу. Тщетные усилия! Чтобы не допустить толпу до насилия, де Саблон вынужден был дать обещание отправить арестованного в Париж и до того времени содержать его в своем доме. Надзор, может быть с намерением, был нестрогий. Бальи мог свободно скрыться; но он не хотел подвергнуть ответственности ни Тарбе, ни своего часового.

Комитет общественного благоденствия приказал мелюнским властям перевести Бальи в одну столичную тюрьму. В день отъезда госпожа Лаплас посетила своего несчастного друга и доказывала возможность бегства. Бальи остался непоколебимым; он казался совершенно спокойным. На руках госпожи Лаплас был ее сын; Бальи начал разговаривать о воспитании юношества и, к удивлению, рассуждал глубокомысленно и рассказал много забавных анекдотов об избалованных детях.

По приезде в Париж Бальи был заключен в Лафорсе, где дали ему особенную комнату и допускали к нему жену и его племянников. Бальи сделали незначительный допрос и призвали свидетелем в процессе несчастной королевы.