Введение

Тот малый срок, пока еще не спят
Земные чувства, их остаток скудный
Отдайте постижению новизны,
Чтоб Солнцу вслед увидеть мир безлюдный.

Данте Алигьери

На фоне всеобщей нелепости и убожества, бессмертные и смертные, живые и мертвые, земля и небо были вовлечены в нечто вроде зловещего танца, вихрь которого не щадил никаких верований и никаких ценностей.

Э. Гарэн

Спрос только на новое. Сейчас прямо опасно до старости идти по одному пути, и постоянство считается чем-то удивительным.

У. Шекспир. Мера за меру, III, 2.

Наука (я имею в виду фундаментальное естествознание) в последние пятьсот лет развивалась в целом столь успешно, что сама эта успешность требует объяснения.

Научная революция XVI—XVII вв., ставшая частью глубокого интеллектуального переворота начала Нового времени, в последние два десятилетия оказалась предметом острой полемики¹. Спектр мнений чрезвычайно широк, от сдержанной позиции Р. Уэстфолла, согласно которому концепция научной революции — это «наша центральная организующая идея»², до решительного заявления С. Шейпина: «не было того, что называют научной революцией»³. Столь радикальные различия в позициях историков естественны в силу сложности и противоречивости предмета исследования.

В свое время И. Коэн определил революцию как «стремительное, радикальное и полное изменение»⁴. Однако трудами многих историков науки было показано, что ни одна из этих характеристик к феномену научной революции XVI—XVII вв. в полной мере не применима. Действительно, о каком «sudden change» может идти речь, если это «change» растянулось на без малого полтора столетия. Более того, было показано, что разрыв с аристотелизмом отнюдь не был полным, революция в химии оказалась «отложенной» до конца XVIII в., а менталитет главных персонажей в стандартном списке героев научной революции (Коперник, Кеплер, Галилей, Декарт, Бойль, Ньютон и т. д.) коренным образом отличается от менталитета ученого XIX—XX вв.⁵ Не имея возможности рассматривать здесь в деталях современную полемику по поводу причин, характера и сути научной революции Нового времени, я ограничусь лишь некоторыми замечаниями.

Одним из важных источников упомянутой полемики является различие в подходах к истории науки в целом. Для одних исследователей характерен «forward-looking», т. е. в минувшем их привлекает главным образом то, что впоследствии стало частью современного здания науки. Их лозунг — взять из прошлого огонь, а не пепел. С этой точки зрения, к примеру, алхимические и теологические штудии Исаака Ньютона или пифагорейство Иоганна Кеплера напоминают ветхую церквушку на фоне небоскребов

Другие историки, устоявшие перед соблазнами презентизма и «модерноцентризма» рассуждают иначе. Для них история науки — это не задача с заранее известным ответом, но самостоятельная дисциплина со своим проблемным полем и своим предметом изучения, который — по крайней мере в идеале — не должен зависеть от наших сиюминутных озабоченностей, проблем, бед, обид, интересов и желаний. Нет никакого «предопределенного (preordained) или правильного пути развития идей» (M. Osler), задача историка — понять минувшее в его своеобразии и многоаспектности, а не обтесывать историческую реальность как бревно в надежде протащить ее в проем нашего нынешнего миропонимания. Девизом этих историков науки могли бы стать известные слова А. Ахматовой: «когда б вы знали, из какого сора...». Разумеется, при таком подходе (его часто называют «антикваризмом») радикальность мировоззренческого переворота XVI—XVII вв. несколько размывается, потому что «победу, изложенную со всеми подробностями, трудно отличить от поражения» (J.-P. Sartre).

Обозначенная выше историографическая конфронтация «презентизм vs. антикваризм» представляет собой серьезную методологическую проблему, наиболее остро дающую себя знать именно в истории науки⁶. Однако само наличие указанной проблемы никак, на мой взгляд, не умаляет значимости и полезности концепции научной революции, хотя бы потому, что, если на минуту оставить в стороне все споры о природе и характере этой революции, считая события в интеллектуальной жизни Западной Европы, происшедшие между 1500 и 1700 гг., своего рода «черным ящиком», то не надо обладать сверхчеловеческой проницательностью, чтобы осознать принципиальную разницу картин мира и стиля мышления «на входе» и «на выходе». Отсюда — естественное желание выяснить, что же все-таки находится в этом черном ящике Пандоры и отсюда же — естественное право называть происшедшее в указанном хронологическом промежутке революцией. А вот относительно прилагательного «научная» можно и поспорить — чему, собственно, и посвящена большая часть полемики, — поскольку есть веские основания во избежание греха модернизации и пряного привкуса анахронизма считать все происшедшее на заре Нового времени в сфере познания Природы не научной, но натурфилософской революцией, хотя референциальный охват этого определения также не всегда достаточен⁷.

Главные затруднения на пути понимания научной революции XVI—XVII вв. (будем пользоваться faute de mieux этим термином) связаны, как мне представляется, с тем, что исследователи надеются разобраться в этом сложном и противоречивом феномене, используя «однониточные» (Г. Померанц) подходы, — акцент делается то на усвоении заново открытой Ренессансом Платоновой метафизики (A. Koyré), то на особых пронаучных добродетелях протестантской этики (R. Merton), то на изменении профиля практических потребностей на излете Средневековья (здесь можно назвать вообще легион авторов, главным образом отечественных) и т. д. Однако в последние годы историки науки, не сильно испорченные идеологией «малых дел» («the smaller-scale stories», по выражению П. Диа), вновь вошедшей в моду (в силу антипатий к «Whiggish triumphalism» и «master narrative»⁸), все чаще приходят к выводу, что их герои «черпали идеи из традиций, в рамках которых они работали, и использовали их [идеи] в нужных контекстах для решения своих собственных частных проблем»⁹. Термин «контекст» стал все чаще встречаться в историко-научной литературе¹⁰ (как, впрочем, и в других исторических дисциплинах). При этом под контекстуальным (или точнее, системно-поликонтекстуальным) подходом понимается не просто учет тех или иных «условий», «влияний» и т. п., время от времени связуемых терминологическими группами типа «с одной стороны...» да «с другой стороны...», но прежде всего анализ механизмов (или, если угодно, тонкой структуры) межконтекстуального взаимодействия, встраивание наличного массива фактов в те или иные исторические реконструкции социокультурных, политических, когнитивных и иных реалий эпохи, а это в свою очередь предполагает концептуализацию каждого контекста, выявление его меняющихся во времени связей с другими контекстами¹¹. В итоге, сложный исторический феномен представляется не как некий казус на фоне фрагментированной реальности, но органически вписывается, интегрируется в ее целостный, многослойный образ, в историческую динамику культуры. Иными словами, речь идет не о списочной рядоположенности контекстов, но об их контрапункте.

Разумеется, использование поликонтекстуального подхода проблематизирует стандартное понимание феномена научной революции, поскольку поликонтекстуальность неизбежно выявляет нелинейность интеллектуальных изменений, сложную структурированность самих контекстов и, кроме того, маргинализирует вопрос о «прогрессивности» научных революций с позиций нашего времени.

Настоящая монография касается первоначального этапа научной революции Нового времени, этапа, который в современной литературе принято называть научным Ренессансом или протонаучной революцией¹² и который условно датируется 1500-ми-1600-ми или 1490-ми-1590-ми гг. Тематическим центром моего анализа в первой части монографии станет изданная в 1543 г. книга Николая Коперника (N. Copernicus; 1473—1543) De Revolutionibus Orbium Caelestium¹³, в которой со всей полнотой изложена гелиоцентрическая система мира. Литература, посвященная творению Коперника, необъятна. Пожалуй, лучшей книгой, раскрывающей математико-астрономический контекст De Revolutionibus, является монография Н. Свердлова и О. Нейгебауэра¹⁴. Однако сам феномен «коперниканской революции» не вмещается в рамки чисто астрономического достижения. Это был действительно глубокий интеллектуальный переворот, который, кроме собственно математико-астрономической, имел не менее, а, возможно, даже более значимую гуманитарную компоненту. На это обстоятельство указывали многие авторы. Так, по словам В.Л. Глазычева, «те, кто думает, будто только противоречия в системе Птолемея толкнули Коперника к математической разработке гелиоцентрической модели мира, заблуждаются. Не меньшую, если не большую, роль сыграло стремление ученого к совершенной гармонии»¹⁵. Аналогичная мысль была высказана К.В. Холшевниковым: «...негармоничность (в философском смысле) модели [Птолемея] оставляет чувство неудовлетворенности. Думаю, это чувство больше, чем потребности практики, привело Коперника к гелиоцентризму»¹⁶. В книге А.Ф. Лосева «Эстетика Возрождения» Копернику посвящен небольшой раздел, заканчивающийся следующими словами: «...не математические и механические доказательства привели Коперника к его гелиоцентризму, а, наоборот, сначала ему страстно хотелось, чтобы двигалась именно Земля, а не Солнце, а уже потом он приспособил астрономию к своему антивозрожденческому эстетическому аффекту. Но это обстоятельство очень важно как раз именно для истории эстетики. Стала другой именно картина мира, в которой человек должен был превратиться в ничтожество и только бесконечно раздувался его рассудок»¹⁷.

Что касается коперниканского антивозрожденчества (обусловленного, по мысли А.Ф. Лосева, тем, что гелиоцентризм противоречил «личностно-материальной основе Ренессанса», ибо личность «перед лицом вновь открытого бесконечного космического бытия ...стала чувствовать себя ничтожеством»¹⁸), то это скорее от издержек априоризма в подходе к теории Коперника. Но сама значимость эстетической мотивации в создании гелиоцентризма угадана А.Ф. Лосевым совершенно правильно, хотя и выражена почти в гротескной форме¹⁹.

Задача первой части моей работы — трансформировать эти интуиции в систематический, хотя заведомо неполный анализ эстетического и философско-методологического контекста трактата Коперника. Вторая часть книги посвящена некоторым малоисследованным вопросам восприятия гелиоцентризма в так называемую конфессиональную эпоху. Таким образом, если в первой части монографии речь пойдет главным образом о контексте (или, точнее, о системе контекстов) создания Коперником новой космологии, то во второй части основной акцент будет сделан на контекстах восприятия гелиоцентризма в XVI столетии протестантской и католической интеллектуальной элитой. Разумеется, автор мог бы ограничиться каким-то одним проблемным блоком, что придало бы изложению большую стройность (правда, за счет скучноватой монотематичности). Однако, рискуя заслужить упреки в пагубном влиянии щегольской, изощренно-эклектичной и содержательно бесплодной постмодернистской моды, я все-таки решил немного отойти от некоторых принятых академических канонов «однониточного» нарратива и «смешать» контексты открытия и восприятия гелиоцентризма. Это представляется мне необходимым по следующим причинам. Во-первых, в процессе написания De Revolutionibus Коперник, бесспорно, задумывался над тем, как будут восприняты его идеи различными кругами европейских интеллектуалов, что в свою очередь оказывало существенное влияние на структуру его трактата и характер аргументации. Во-вторых, линейное изложение вполне адекватно пониманию сделанного Коперником как чисто астрономической революции. Однако история коперниканского переворота, понимаемого шире, как узловой момент интеллектуальной революции XVI—XVII вв., не укладывается в традиционный формат историко-научного нарратива. Контекстуальная система первоначального восприятия гелиоцентризма, ограниченная на первых порах, главным образом, математико-астрономическими аспектами, постепенно расширялась, обретая новые размерности: философские, логические и эстетические. В итоге, гелиоцентрическая космология оказалась включенной в систему контекстов, близкую по своему составу той, в рамках которой она формировалась, хотя каждый контекст имел уже несколько иное смысловое наполнение. Обсуждать математическую сторону теории Коперника в XVI в. могли немногие, тогда как образ коперниканского космоса стал предметом многочисленных дискуссий, спекуляций, протестов, философских размышлений, мистических озарений, литературно-художественных ассоциаций и т. д. В данной монографии рассмотрены две первые из перечисленных выше систем контекстов — создания и первоначального восприятия гелиоцентрической теории. Анализ третьей, «широкой», контекстуальной системы восприятия коперниканства требует отдельного исследования.

Указанные соображения и обстоятельства определили структуру книги, а также критерии отбора материала и характер изложения.

Примечания

1. Cohen I.B., 1985; Reappraisals of the Scientific Revolution, 1990; Schuster J.A., 1990; Cunningham A., Williams P., 1993; Cohen H.F., 1994; Feldhay R., 1994; Barker P., 1996; Biagioli M., 1998; Dear P., 1998; Rethinking the Scientific Revolution, 2000; Традиции и революции в истории науки, 1989; Дмитриев И.С., 1999. Из более ранних работ отмечу следующие: Burtt E.A., 1932; Butterfield H., 1957; Kuhn T.S., 1957; Koyré A., 1957; Dijksterhuis E.J., 1961 (1^st ed. Amsterdam, 1950); Westfall R.S., 1971; Hall A.R., 1983.

2. Цит. по: Osler M.J., 2000. P. 4.

3. Shapin S., 1996. P. 1.

4. Cohen I.B., 1985. P. 51.

5. См.: Дмитриев И.С., 1999а.

6. См. подр.: Розов М.А., 1995.

7. Cunningham A., Williams P., 1993; Dear P., 2001a.

8. Lyotard J.-F., 1984.

9. Osler M.J., 2000. P. 6.

10. С 1988 г. в США издается даже специальный журнал Science in Context. См. также: Westman R.S., 1994. P. 88.

11. Renn J., 2000.

12. Schuster J.A., 1990; Dear P., 2001b. P. 33—37; 1543 and All That, 2000.

13. Copernicus N., 1975; рус. пер.: Коперник Н., 1964.

14. Swerdlow N., Neugebauer O., 1984.

15. Глазычев В.Л., 1989. С. 16.

16. Холшевников К.В., 1994. С. 191.

17. Лосев А.Ф., 1978. С. 549.

18. Там же. С. 546.

19. Я имею в виду прежде всего затейливую мысль о «приспособлении» астрономии к «страстному желанию».