Заключение

Глубоко проникнуть в затруднение — вот что трудно.

Л. Витгенштейн

Если бы в арсенале астронома начала XVI столетия была бы только гелиоцентрическая идея Аристарха Самосского (III в. до н. э.) да туманные рассуждения о возможном суточном вращении Земли, вроде тех, что находим у Н. Орема¹, но при этом не было бы детально разработанной системы Птолемея с его идеей «nested spheres», прийти к коперниканской гелиоцентрической/геокинетической² космологии скорее всего было бы невозможно — помешали бы здравый смысл и отсутствие прямых эмпирических доказательств. Кеплер был, разумеется, прав, когда утверждал, что Коперник больше трактует Птолемея, чем Природу³.

Далее, коперниканская революция стала одним из опорных примеров для концепции научных революций Т. Куна. Пс утверждению Куна, который до написания The Structure of Scientific Revolutions опубликовал отдельное исследование, посвященное созданию новой астрономии⁴, «ученый, взглянув на полезные результаты, достигнутые нормальным исследованием благодаря усилиям многих астрономов, мог увидеть, что путаница в астрономии возрастала намного быстрее, чем ее точность, и что корректировка расхождения в одном месте влекла за собой появление расхождения в другом (...) Ядром кризиса (птолемеевой теории. — И.Д.)... остается неспособность справиться с техническими задачами»⁵. Так ли это? Является ли, иными словами, коперниканская революция «революцией по Куну»? Думаю, что ответ должен быть отрицав тельным. Более того, на мой взгляд, все обстояло прямо противоположным образом.

Действительно, куновская модель научных революций предполагает целостность парадигмы. Появление аномалии становится, по мнению Куна, поводом к отрицанию существующей научной теории, только если эта теория понимается как логически единая, цельная система. Только тогда критика отдельных положений теории будет направлена против целого. Но в том-то и дело, что изменения и усовершенствования, вносившиеся в одну часть теории Птолемея, никак не задевали ее других частей, поскольку эта теория не обладала внутренней логической согласованностью, т. е., как уже отмечалось выше, не была системой в полном смысле слова. Но вместе с тем, хотя Птолемей предложил «лоскутное представление (the piecemeal analysis)» планетных движений⁶, его эпициклическая модель имела ряд крупных достоинств. «Во-первых, она проста и изящна, строя свои конструкции из однотипных элементов — равномерных движений по окружностям. Во-вторых, она универсальна, позволяя представить произвольное движение с любой наперед заданной степенью точности. В-третьих, она достаточно экономична: точность дотелескопических наблюдений требует от двух (для Земли) до шести (для Марса) эпициклов»⁷.

Главный же недостаток куновской концепции научных революций состоит в допущении, будто парадигмы могут быть описаны для всех исторических периодов одним и тем же набором метанаучных понятий и утверждений, к примеру, таким: все парадигмы уязвимы для критики после выявления аномалий. В случае коперниканской революции — это просто не отвечает действительности.

В том-то и дело, что «гибкая красота эпициклической теории»⁸ Птолемея с чисто теоретической точки зрения не содержала в себе никаких крупных изъянов, которые требовали бы ее замены. Да, были практические трудности, связанные с необходимостью определять большое число параметров из наблюдений (пять параметров для каждого эпицикла), но эти трудности были все же преодолимы.

Таким образом, коперниканская революция не является научной революцией куновского типа (если таковые вообще существуют), она не была вызвана эмпирический неудачами птолемеевой астрономии (т.е. аномалиями, по терминологии Т. Куна). События развивались по другой схеме.

История создания и восприятия новой, коперниканской космологии, на мой взгляд, вообще не может быть адекватно описана в терминах каких-либо линейных схем⁹. Рассмотрение истории создания гелиоцентрической космологии требует обращения к «многомерному» историко-научному анализу, учитывающему сложную систему взаимодействующих контекстов формирования коперниканского учения. Трудность такого анализа связана не только с относительно скудным объемом дошедших до нас документов, касающихся жизни и творчества Коперника, и с лапидарностью его стиля, но и с тем, что при написании Commentariolis и De Revolutionibus он не пошел по стопам Николая Кузанского и М. Фичино, что в то время представлялось наиболее естественным. Он не стал сочинять пространный философский (или теолого-философский) опус, посвященный натурфилософским, теологическим, историческим и прочим аргументам в пользу гелиоцентрической/геокинетической космологии, опус, в котором математико-астрономические рассуждения играли бы скромную роль некоего дополнения или приложения, рассчитанного на подготовленного читателя. Коперник преодолел это искушение, написав (как в свое время Птолемей) строгий математический трактат, в котором все нематематические доводы и констатации были сконцентрированы в предисловии и в первых одиннадцати главах первой книги (что составляет чуть более 2% общего объема De Revolutionibus), и заявив, что «математика пишется для математиков». В принципе публикация чисто математического сочинения и в Средневековье, и в эпоху Ренессанса была делом заурядным и не воспринималась как шокирующая новация, но только не в случае, когда речь шла об изложении новой картины мира¹⁰.

Коперник детально описывает многие математические результаты, с которыми его читатель мог бы без труда познакомиться в учебниках математики и астрономии. Но когда речь заходит о физических, логических, исторических, натурфилософских и эстетических основаниях гелиоцентризма, его изложение подчинено принципу, сформулированному позднее И.-В. Гёте: «в ограничении видна рука мастера». В итоге, вся нематематическая аргументация по сути ушла в контекст, точнее, в систему контекстов, выявление которых стало для историков науки нелегкой задачей.

Прежде всего следует выделить философско-мировоззренческий контекст. Как было показано выше, Коперник воспринял ренессансное понимание древней формулы mundus propter nos: мир дан человеку не только и не столько в услужение, сколько для реализации его (человека) познавательного потенциала, и императив этой формулы санкционировал познавательную деятельность человеческого разума по отношению к миру в целом. Более того, Коперник предложил теорию, описывающую мир как целое с некой внешней (extra omnia factum) по отношению к миру («божественной») позиции, полагая, что уже в силу этого его учение могло претендовать на статус «онтологической истины».

Кроме того, на Коперника оказали влияние те концепции (например, Ш. Бовеля), для которых философский геоцентризм, предполагавший как функциональную, так и геометрическую центральность человека в Космосе, — скорее внешнее, поверхностное проявление подлинного антропоцентризма, для которого важнее универсальность человека, его способность судить обо всем на свете, обращать свои познавательные устремления на все предметы и явления мира.

Наконец, уверенность Коперника в том, «что способные и ученые математики будут согласны [с ним]... если только... они захотят не поверхностно, а глубоко познать и продумать все то, что предлагается» в De Revolutionibus, выражало претензию на рациональное постижение мира, в коем нет места принципу «все возможно». Но именно с этой стороны космология Коперника оказалась наиболее уязвимой. В самом деле, когда, к примеру, опущенная в воду прямая палка кажется искривленной, то в иллюзорности нашего ви́дения можно легко убедиться, даже не вынимая палку из воды, а просто проведя по ней рукой. Более того, нетрудно догадаться, что причина оптической иллюзии — вода, тогда как в воздухе палка видится такой, какова она есть. Ситуация же с видимым движением Солнца — иная. Нет (или по крайней мере во времена Коперника не было) никаких разумных оснований считать, что его движение — это оптическая иллюзия, и в действительности движется Земля (ибо тогда иллюзией можно объявить вообще все, что мы видим, на что мог решиться далеко не каждый натурфилософ даже крайне идеалистического толка).

Крушение аристотеле-птолемеевского Космоса — это не просто крушение неких представлений о том, что вокруг чего вертится. Ситуация была куда более драматичной. Если поверить Копернику, т. е. если допустить, что его космологическая теория отвечает реальности, то тогда ненадежными оказываются свидетельства не только наших органов чувств, но и разума (я имею в виду ситуацию XVI в.), поскольку тогда оказывается, что две физически и космологически неэквивалентные модели описывают видимые движения небесных тел практически с равным успехом. К чему же в таком случае сводится процесс познания? К вольной игре ума? Рушилась, повторяю, не частная астрономическая теория, но нечто куда большее — логически упорядоченный образ мира, а вместе с ним и классическая идея разума.

Почему господин Коперник считает свою «систему мира» истинной? Только на том основании, что лишь гелиоцентрическая теория дает гармонический «порядок орбит», а потому эта теория уникальна, как уникален сотворенный Богом мир, «устроенный в наилучшем порядке» propter nos? Этот вопрос, который стоял, разумеется, и перед самим Коперником, вводит нас в другой контекст коперниканской революции — логический.

Коперник не мог оспаривать геоцентрическую теорию в ее содержательном аспекте. Его критика, высказанная в период ослабления формально-логических требований к научной теории (что санкционировало использование иных, «диалектических», способов аргументации), касалась в первую очередь логической структуры теории Птолемея, а именно: 1) ее несистемности, т. е. отсутствия в ней «regularities of regularities», и 2) в некорректном использовании логического вывода от свойства части к свойству целого. Коперник был убежден, что число возможных космологических моделей (подчеркиваю — космологических моделей, а не кинетических схем движения планет) ограниченно (геоцентризм, гелиоцентризм и «промежуточный» вариант типа предложенного Тихо Браге¹¹) и в силу этой ограниченности достаточно косвенных свидетельств в пользу одной (или против другой) модели. Тем самым центр тяжести проблемы выбора космологической модели сконцентрировался на вопросе определения критериев ее истинности, пусть даже не вполне строгих с позиций аристотелевой логики. И здесь Коперник оказался в известном смысле весьма консервативным мыслителем: он был готов пожертвовать традиционной топологией мира во имя сохранения и более последовательного, чем у Птолемея и его сторонников, проведения древнего принципа равномерных круговых движений планет. Для реализации этой цели он воспользовался множеством критериев: эстетических, математических, физических, астрономических, логико-диалектических, а также набором топов, касавшихся отношений части и целого, достоинства вещей, отношения объемлющего и объемлемого (вмещающего и вмещаемого) и т. д. Таким образом, философский и логический контексты смыкались с другими, в первую очередь — с эстетическим, что детально рассмотрено в первой части настоящей работы.

Коперник, поставив себе цель провести принцип круговых равномерных движений более последовательно, чем это делалось в теории Птолемея, одновременно предъявив к ней те требования эстетического и методологического порядка (соблюдение RT-симметрии, установление каузальных связей между отдельными закономерностями, преодоление запрета на метабасис и т. д.), которым она не удовлетворяла и, по условиям времени ее создания, удовлетворять не могла. Несколько огрубляя ситуацию, можно сказать, что Коперник потребовал, чтобы астрономическая теория отвечала эстетике Витрувия и Горация и их ренессансных толкователей, к чему когнитивно фрагментированная система Птолемея при всей ее эластичности оказалась совершенно неспособной, поскольку в ней не было внутренних ресурсов для адаптации к коперниканскому императиву гармонии и симметрии мира, созданного propter nos. Соответствие же гелиоцентрической/геокинетической теории этому императиву обеспечило ей то, что Д.Х. Брук назвал «aesthetic preference». Однако за обретенную гармонию каузальных связей, архитектурную симметрию, понятую как соразмерность частей целого, за горациеву эстетику астрономической теории пришлось заплатить разрывом с традиционными космологией и физикой. (Велика ли цена? Это вопрос Галилею.)

Коперник сознавал глубину совершенного им переворота и потому не торопился публиковать свой труд, видимо, опасаясь «крика беотийцев». Однако, как было показано выше, его космологические идеи получили известность в Европе, и к тому же многие близкие ему люди настаивали на публикации трактата с детальным изложением гелиоцентрической теории. Трудно сказать, решился бы в итоге Коперник на написание и публикацию подобного сочинения, если бы обстоятельства (конфликт с Дантискусом) не сложились так, что ему пришлось принять план как нельзя кстати оказавшегося во Фромборке И. Ретика, план, предусматривавший издание Narratio Prima с последующей публикацией De Revolutionibus. Эта история, описанная во второй части данной книги, имеет два важных аспекта. Во-первых, визит Ретика во Фромборк стал результатом не только его личной любознательности, но и следствием образовательных реформ, проводимых в 1530—1540 гг. в Виттенбергском университете Ф. Меланхтоном, а также особого интереса последнего к астрономо-астрологическим вопросам. Во-вторых, реализация предложенного Ретиком плана улаживания конфликта между Коперником и Дантискусом означала, кроме всего прочего, что вся история с публикацией De Revolutionibus обретала еще один, патронатный контекст. Логика патронатных отношений во многом определила и структуру трактата Коперника (в частности, включение в него таких важных разделов как epistola dedicatoria и Ad lectorem), и содержание некоторых фрагментов (главным образом, касающихся гелиоцентрической/геокинетической космологии).

Контексты восприятия теории Коперника, ставшей ядром интеллектуальной революции XVI—XVII вв., широки и многообразны. В протестантском мире гелиоцентрическая теория оказалась в поле астрономических и астрологических интересов и устремлений интеллектуалов Виттенбергского круга. Причем эти интересы, как было показано выше, имели не только теологические, но и политические грани. Однако восприятие теории Коперника в Виттенберге отличалось известной односторонностью, хотя называть его инструменталистским, на мой взгляд, нет веских оснований. De Revolutionibus рассматривался виттенбергскими астрономами как ценный источник оригинальных математических подходов к описанию движения планет, а не как манифест новой космологии. Трактат Коперника ценился Меланхтоном и людьми его круга прежде всего за его астрологический потенциал: если теория фромборкского астронома описывает планетные движения точнее традиционной, то тем самым она, во-первых, открывает путь к более точным астрологическим прогнозам, а во-вторых, позволяет лучше понять небесную гармонию и, тем самым, провиденциальный замысел Творца мира по отношению к творению.

Мнения представителей католической элиты по поводу теории Коперника разделились, что во многом было обусловлено идейными различиями двух лидирующих в Тридентский и в посттридентский периоды групп клерикальных интеллектуалов католической Европы — доминиканцев и иезуитов, причем последние оказались по сравнению с первыми более восприимчивыми к натурфилософким, математическим и астрономическим изысканиям. С наибольшей отчетливостью интеллектуальные различия между ними проявились в ходе полемики De auxiliis, в которой, в частности, застрагивался вопрос о природе и специфике гипотетического знания. Теологическая позиция иезуитов — знание о гипотетических объектах и явлениях — сама по себе могла быть вполне надежной, хотя и не влекла за собой онтологической необходимости — нашла свое преломление во взглядах известного математика и астронома Х. Клавиуса. Согласно Клавиусу, гипотетические сущности, которыми оперируют математики, имеют корни в реальном мире и потому математические построения могут дать истинное знание о реальности. Как бы Клавиус ни относился к космологическим идеям Коперника, упорное отстаивание им указанной позиции имело важное значение для формирования нового взгляда на Природу и нового идеала познания мира, того взгляда, суть которого впоследствии будет сформулирована в известном афоризме Галилея: Книга Природы «написана... на языке математики, и знаки ее — треугольники, круги и другие геометрические фигуры»¹².

Таким образом, система контекстов первоначального восприятия гелиоцентризма в целом оказалась несколько беднее системы контекстов создания Коперником новой астрономической теории¹³. Однако разработка идей, составивших основу логико-эпистемологической компоненты первой из указанных контекстуальных систем¹⁴, оказала глубокое воздействие на ход интеллектуальной революции, поскольку давала возможность редуцировать научный опыт к опыту, выразимому в математических терминах, и тем самым «насытить» утверждения опыта математической строгостью и ясностью.

Примечания

1. Зубов В.П., 1960. С. 301—316; Орем Н., 1960.

2. Хотя характеристика теории Коперника как гелиоцентрической является общепринятой и, разумеется, отражает важнейший аспект новой космологии, однако одну оговорку сделать, на мой взгляд, уместно. Фромборкскому астроному для реализации его главной цели — построения теории, удовлетворяющей описанным в первой части настоящей работы эстетическим и методологическим критериям — важно было не столько «остановить Солнце», поместив его в центр мира (или в окрестности геометрического центра мира), сколько остановить небесный свод, приведя в движение («сдвинув») Землю, т. е. придав ей по крайней мере два движения — суточное и годовое. (Споры вокруг коперниканства в XVI—XVII вв. шли не столько о том, покоится ли Солнце, сколько о том, движется ли Земля). Иными словами, геометрическим центром мира в теории Коперника оказался не центр Земли, как в традиционной космологии, но центр земной орбиты, в котором, кстати, согласно Копернику, ничего нет, ибо Солнце в его теории находится всегда рядом с этим центром, и который одновременно служил центром орбит других планет. В этом смысле, коперниканской теории присущ известный геоцентризм.

3. Kepler J., 1937. Bd 3. S. 141. («Copernicus divitiarum suarum ipse ignarus Ptolemaeum sibi exprimendum omnino sumpsit, non rerum naturam, ad quam tamen omnium proximus accessarat», т. е. Коперник, о своих собственных богатствах не ведающий, постоянно берется толковать Птолемея, а не природу, к [пониманию] которой он тем не менее подошел ближе всего).

4. Kuhn Th.S., 1957.

5. Кун Т., 1975. С. 96—97.

6. Brooke J.H., Cantor J., 1998. P. 205.

7. Холшевников К.В., 1994. С. 190.

8. Hanson N.R., 1972. P. 102.

9. Наиболее распространенный вариант «линейного» нарратива может быть вкратце представлен следующим образом: геоцентрическая теория Птолемея к концу XV столетия столкнулась с неопредолимыми трудностями и противоречиями, в силу чего ее пришлось заменить гелиоцентрической теорией Коперника, что оказало существенное воздействие не только на последующее развитие астрономии, но и на всю интеллектуальную ситуацию в Европе XVI—XVII вв.

10. Напомню, что Альмагест Птолемея при всем его несоответствии физике Аристотеля не содержал новых космологических идей.

11. Хотя Тихо Враге разработал свою теорию планетных движений в 1580-х гг., само допущение, что разные планеты могут двигаться около разных центров, использовалось много раньше, например, Марцианом Капеллой (V в.).

12. Галилей Г., 1987. С. 41.

13. В данной работе я не ставил себе цели рассмотреть все контексты восприятия коперниканства, в частности, за рамками моего анализа остался политико-идеологический контекст, о чем см.: Дмитриев И.С., 1999б.

14. Речь идет главным образом о двух идеях: тезисе Меланхтона (явления Природы подчинены божественным законам, и познание Природы — это познание провиденциального божественного плана для физического мира) и тезисе Клавиуса («физика не может быть понята без математики» в силу того, что математические сущности служат связующим звеном между рациональными структурами ума и реальными структурами физического мира).