Деятельность Галилея в Пизе, Падуе и Флоренции

Доцент в Пизе (с 1589 по 1592 г.)

Когда ему было всего 24 года, Галилео Галилей дерзко пытался получить ставшее вакантным место профессора математики в Болонье. Несмотря на блестящие рекомендации, ему, однако, предпочли конкурента постарше, обладавшего большим опытом в прикладной математике. Но уже через два года, в 1589 г., он перебрался в Пизанский университет, где ранее учился. Это скорое назначение оправдало в глазах отца былую смену направления в учебе. Должность в Пизе, правда, не была слишком привлекательной — 60 скудо в год являли собой резкий контраст с теми 2000 скудо, которые зарабатывал полный профессор медицины. Но и став знаменитостью, Галилей никогда не знал таких доходов, хотя, получая 1000 скудо, к ним существенно приблизился. А пока что он должен был быть доволен тем, что имел всего двухчасовую учебную нагрузку, оставлявшую ему много свободного времени как для самостоятельных исследований, так и для частных лекций, приносивших добавочный доход. В этом он стал особенно заинтересован, когда в 1591 г. умер отец и завещал ему как старшему сыну заботы о матери и об остававшихся с ней брате и двух сестрах.

Профессор в Падуе (с 1592 по 1610 г.)

Тут, не дожидаясь, пока семейные дела придут в бедственное состояние, маркиз дель Монте приложил старания перевести своего протеже на место, более соответствующее его способностям и свершениям, а именно на кафедру математики Падуанского университета в Венецианской республике. После долгих переговоров 26 сентября 1592 г. (почти в то же время Венеция выдала Риму Джордано Бруно) совершилось назначение Галилея ординарным официальным профессором математики в Падуе, сначала, как водится, на шесть лет. Твердый заработок составлял 75 скудо и лишь несущественно превышал пизанский, но здесь были несравненно большие возможности читать выгодные частные лекции. Падуанский университет, основанный в 1222 г., был тогда одним из известнейших учебных центров Европы. К тому же рядом находилась всемирно прославленная Венеция, и ее университет в Падуе привлекал множество молодых людей, не упускавших возможности поразвлечься, а значит, и располагающих деньгами для оплаты частных лекций.

Вступительная лекция Галилея не сохранилась, но есть свидетельства, что она произвела большое впечатление и дала основания ожидать от нового коллеги и университетского преподавателя значительных достижений в будущем. Как прекрасный дидактик и оратор Галилей никогда не жаловался на плохое посещение своих лекций. Напротив, самые большие аудитории часто оказывались слишком тесными. Сообщают, что его диалектическая виртуозность и красноречие производили большое впечатление и он с большим мастерством расправлялся с оппонентами в дискуссиях.

Названия курсов, которые читал Галилей, довольно обычны для того времени: 1593/94 г., 1599/1600 г. и 1603/04 г. — о сфере и Евклиде, 1594/95 г. — об «Альмагесте» Птолемея, 1597/98 г. — о Евклиде и аристотелевской механике, 1604/05 г. — о теории планет. Эти же названия можно встретить и в расписаниях лекций других университетов того времени. Галилей тогда не выступал ни против аристотелевской физики, ни в поддержку коперниканского учения. Менее известны темы частных лекций, которые Галилей читал у себя на дому. Вполне возможно, что там он более откровенно раскрывал собственные воззрения.

Так как его частными учениками были многочисленные дворяне, желавшие получить образование, то он должен был учитывать и их интересы в области строительства укреплений, баллистики и других военных дисциплин, что в свою очередь способствовало развитию его интереса к техническим проблемам. Подобное же действие оказывали верфи и знаменитый в те времена арсенал Венеции — сооружения, которые во многих отношениях стимулировали его научные исследования. Знаменательно, что Галилей обращает внимание читателя во введении к одному из своих главных научных трудов, а именно Discorsi, на стимулирующую атмосферу Падуи и Венеции.

Знаменательно также, что Галилей уже в письме из Падуи от 4 августа 1597 г., в котором он благодарит Кеплера за труд Mysterium cosmographicum (1596 г.), выступает в поддержку коперниканской системы. Он обещает прочесть книгу Кеплера на досуге:

«...и с тем большей охотой, что я уже много лет как пришел ко взглядам Коперника и с этих позиций открыл причины многих природных явлений, несомненно необъяснимых на основе обычных представлений. На сей счет я многое... еще не решился опубликовать, страшась судьбы самого Коперника, который, являясь нашим учителем, ...тем не менее безмерно многими... осмеян и освистан. Я отважился бы выступить со своими рассуждениями перед обществом, если бы больше было людей Вашего образа мыслей. Коль скоро это все же не так, я воздерживаюсь».

Кеплер на это отвечал 13 октября 1597 г. из Граца:

«...радуюсь дружбе с итальянцем и единодушию в отношении Cosmographia copernicana. Мне, однако, хотелось бы, чтобы Вы, обладающий столь высоким разумением, проложили себе иной путь. Вы предостерегаете, что следует бежать от всеобщего невежества и не раскрывать и не противопоставлять себя легкомысленно яростным нападкам толпы педантов... И здесь, в Германии, наши взгляды приносят нелюбовь к нам... Я живу, сторонясь больших толп людей, и потому просто не слышу всех этих воплей. Мужайтесь же, Галилей, и выступайте... Если Италия не очень подходит для опубликования работ, то, может быть, у нас в Германии найдется такая свобода...»

Кеплер был сверхоптимистичен. Он призывал Галилея «объединенными усилиями довести дело до цели», имея в виду, что «среди значительных математиков Европы найдутся лишь немногие, кто от нас отстранятся». Этот еще не умудренный опытом швабский протестант и не подозревал, каким отчаянным будет сопротивление консервативных сил.

Галилей почти не занимался астрономией до 1609 г., когда он познакомился со зрительной трубой. Все же следует упомянуть его первое астрономическое открытие в 1604 г. — обнаружение в созвездии Змееносца звезды, которую мы теперь называем Новой и представляющей собой звездный взрыв. Внезапно вспыхнувшая новая звезда никак не укладывалась в вечно неизменную картину звездного неба, принятую схоластами. На этой почве у Галилея завязалась долгая полемика с философом Кремонини.

В те времена было обычным, чтобы профессора университета для увеличения своих скромных доходов принимали в свой дом на полный пансион платежеспособных учеников. Так делал и Галилей, точнее, его мать, которая, по-видимому, иногда помогала ему в домашнем хозяйстве. Таким образом, в 1602—1609 гг. у Галилея жило около дюжины немецких студентов, имена которых сохранились. Хроническое безденежье является также вероятной причиной того, что Галилей частным образом преподавал астрологию и по заказам своих слушателей составлял для них гороскопы, которые шли по круглой цене 10 скудо. Однако по астрологии он ничего не публиковал.

Хотя с каждым продлением срока службы — в 1599 и 1606 гг. — Галилей получал заметное повышение жалованья, его угнетали в это время трудные хозяйственные проблемы, хотя и не без его собственной вины. Он совсем не умел распоряжаться деньгами, да и вообще ему рядом с жизнерадостной Венецией то и дело случалось жить не по средствам. Каких-либо осязаемых фактов мы не знаем, разве что о том, что он так и не женился, хотя имел тесные любовные связи с Мариной Гамба. Эта венецианка родила ему в 1600, 1601 и 1606 гг. двух дочерей и одного сына. Подобные отношения были тогда, видимо, делом обычным, хотя и давали повод к упрекам со стороны друзей. Все хотели бы видеть замечательного ученого женатым. Его обе дочери стали монахинями в монастыре близ Флоренции. Старшая, Вирджиния, в монашестве Мария Челесте, была особенно близка к своему отцу, однако умерла вскоре после его осуждения инквизицией. Вторую дочь звали Ливией. Сыну Винченцо никогда не удалось достичь безбедного существования. Вместе с Вивиани он опекал отца в последние годы его жизни, однако и сам рано умер, оставив бедствующую семью, заботы о которой великодушно принял на себя Вивиани.

В Падуе, как и в Пизе, Галилей усердно отдался преподаванию. Он написал ряд учебных пособий для учеников, в том числе два на военную тематику (1593 г.), и одно руководство о сфере (1597 г.). Самый ранний труд Галилея в научном направлении относится к 1590 г. и носит название De motu («О движении»). Хотя он и не был тогда опубликован, его существование все же чрезвычайно важно для исследователей, так как по нему можно судить об истоках дальнейшего развития Галилея как ученого. То же можно сказать и о труде 1593 г. Le meccaniche («Механика»), замечательном в том отношении, что здесь Галилей обобщил закон рычага и выступил против представления о том, что машина может служить тому, чтобы «каким-либо образом обманывать природу, т. е. действовать в обход ее строгого и неизменного порядка». Этот труд, должно быть, привлек к себе внимание, так как был вскоре переведен на французский язык.

К плодам первых лет работы в Падуе относятся также устройство приспособления для подъема воды с помощью тягловой силы животных (1594 г.), которое принесло ему патент на использование в Венеции, и изобретение пропорционального циркуля для геометрических и военных нужд (1597 г.). В 1606 г. он срочно печатает в Падуе книгу об этом циркуле и его применениях, чтобы предупредить злоупотребление этим открытием, уже распространенным его учениками. Книга защитила приоритет Галилея от притязаний Бальтазара Капры.

Основные интересы Галилея в первом десятилетии XVII столетия касались затронутых в указанных трудах проблем поступательного движения и прочности тел. Хотя полученные результаты впервые получили всеобщую известность в 1638 г., войдя в Discorsi, переписка Галилея свидетельствует о том, что он в основном решил эти задачи в 1609 г. В особенности это касается выяснения того факта, что свободное падение представляет собой такое ускоренное движение, при котором скорость падающего тела получает равные приращения за равные промежутки времени. Здесь он, конечно, мог опираться на ряд деталей, выясненных еще его предшественниками. Центральным в исследованиях тех месяцев было, несомненно, учение о движении брошенного тела.

Ниже хотелось бы несколько подробнее остановиться на исследовании Галилеем закона падения тел. Несомненно, что Галилею принадлежит приоритет в количественной формулировке закона свободного падения тел (пропорциональность пройденного пути квадрату времени падения). Отметим, что несколько исследователей активно работали над законом движения различных тел, гласящим, что «в безвоздушном пространстве все тела падают одинаково быстро», корни которого кроются в равенстве инертной и тяготеющей масс, суть которого была раскрыта лишь в 1915 г. Альбертом Эйнштейном в его общей теории относительности и теории гравитации. Вероятно, и здесь мы обязаны Галилею внесением окончательной ясности. Качественно новую познавательную позицию Галилея можно полностью оценить лишь в ее сопоставлении с высказыванием Аристотеля: «В безвоздушном пространстве все тела падают бесконечно быстро». Забавно, что у Аристотеля же можно найти и утверждение, что скорость падения пропорциональна весу тела, т. е. железный стержень, весящий 100 фунтов, при падении с высоты 100 локтей должен достигнуть земли одновременно с однофунтовым стержнем, падающим с высоты всего одного локтя! Имеются сведения, что это утверждение встретило отпор еще в VI столетии со стороны Иоанна Филопонского, который убедился на основании наблюдений, что два тяжелых тела, одновременно сброшенные с одинаковой высоты, если только они не слишком различны по весу, завершают падение почти одновременно, т. е. что время падения меняется лишь незначительно и, уж во всяком случае, не обратно пропорционально весу. Ближе всего подошел к галилеевским результатам по свободному падению тел Бенедетти, который в своей краткой статье в 1553 г. «Опровергающий пример против Аристотеля и всех философов» продолжил рассуждения Иоанна Филопонского и поставил вопрос о влиянии воздуха на поступательное движение тел вообще и его сопротивления движению и подъемную силу в соответствии с законом Архимеда в частности. В этих двух воздействиях он усматривал причины, ответственные за различия во времени падения разных тел с одинаковой высоты. При поднятии вверх «легких» тел это происходит не вследствие их естественного стремления, о чем учил Аристотель, но под действием подъемной силы, превосходящей вес этих тел, когда их удельный вес оказывается меньше удельного веса воздуха.

При этом достоин внимания тот факт, что предшественник Галилея по Падуе Джузеппе Молетти в своих лекциях о законах движения ссылался на антиаристотелевские выводы Иоанна Филопонского и Бенедетти относительно явления свободного падения тел. Называют также имена Варки, Тартальи и Белласо как (в определенном смысле) предшественников Галилея в исследовании этого явления.

Тарталья («Заика») звался на самом деле Никколо Фонтана. Еще ребенком он пострадал от французских солдат, после чего и стал заикаться. Он был учителем Бенедетти. Можно думать, что важным источником представлений о законе свободного падения являлись и рассуждения фламандского инженера Симона Стевина, рассмотревшего в 1590 г. пример свободного падения одного отдельного кирпича и параллельного свободного падения 10 кирпичей, некрепко связанных друг с другом. Он отметил нелепость того, чтобы эти 10 кирпичей падали быстрее. Известно, что к Стевину восходит и остроумное рассуждение о бесконечной цепи, наброшенной на клин (двойную покатую плоскость). Как хороший практик он исключил возможность постоянного движения такой цепи, т. е. построения таким образом «перпетуум мобиле».

Перипатетик Джорджо Корезио в 1612 г. утверждал, что опыты по свободному падению тел, проделанные Бенедетти на наклонной Пизанской башне, опровергли новые взгляды, не соответствовавшие Аристотелю. Корезио приписывал приоритет в этих якобы «ложных» взглядах пизанскому учителю Галилея Якопо Маццоне, который был другом отца Галилея. О Маццоне, однако, известно, что он указывал Галилею на исследования Иоанна Филопонского и Бенедетти.

С одной стороны, Корезио не упоминает опыты, которые якобы проводил Галилей, бросая предметы с наклонной Пизанской башни, да и вообще оспаривает его приоритет в этом вопросе. С другой стороны, сам Галилей в письме, направленном по этому поводу одному из своих друзей, никаких собственных опытов с падающими телами не описывает. Очевидно, что рассказ о том, как Галилей бросал с наклонной башни шары из дерева и из железа и как их падение с одинаковой скоростью якобы изумляло маловерных зрителей, является легендой.

Аналогично обстоит дело с рассказом Вивиани о том, как Галилей, будучи студентом в Пизе, якобы смог заметить во время мессы, что период колебаний маятникообразного движения кадил одинаков, несмотря на различия в амплитуде колебаний, и при этом использовал удары своего пульса в качестве единицы времени. Вивиани, который был вообще склонен к преувеличению, познакомился с Галилеем лишь в 1639 г., т. е. за три года до его смерти. К этому времени прошло уже полстолетия от пресловутых экспериментов, и в рассказах Галилея правда вполне могла мешаться с вымыслом.

Работы Галилея по механике прервались в 1609 г. Причину отсрочки завершения этих физических исследований на долгие годы можно усмотреть в том, что тогда Галилей увлекся астрономией как новой главной целью своей жизни, и она сделала его спустя два года самым знаменитым ученым Италии. Речь идет об исследовании звездного неба с помощью зрительной трубы, изобретенной в 1608 г. Захарией Янсеном, Хансом Липперсгеем и др. в Миддельбурге, в Голландии, один экземпляр которой был передан графу Морицу фон Нассау (о некоторых сомнительных моментах этого открытия мы здесь лишь упомянем). Слухи об изобретении зрительной трубы циркулировали в апреле — мае 1609 г. в Венеции, где как раз в это время и оказался Галилей. При этих сообщениях он сразу же отправился назад в Падую и занялся сооружением подобного же инструмента. Занятие зрительной трубой принесло ему в университете в Падуе большой успех, и он рассказывает об этом в опубликованном в марте 1610 г. Siderius Nuncius («Звездном вестнике»), его первом сообщении о своих астрономических открытиях [B 2]:

«Примерно 10 месяцев назад до меня дошел слух о том, что один фламандец приготовил стекло, чтобы смотреть сквозь него, и рассматриваемые с его помощью предметы, будь они даже далеки от глаза смотрящего, представляются, как если бы были близкими; и приводятся примеры этого удивительного действия, которые у одних вызывают доверие, у других же — нет. Все это спустя несколько дней было подтверждено мне в письмах от благородного француза Жакоба Бадовера из Парижа. Сие послужило для меня решающим поводом все мои мысли на это направить, причины этого выяснить и средства определить, коими к созданию подобного инструмента прийти можно, что мне и удалось вскоре, ибо я руководствовался законами диоптрики. Сначала изготовил я трубу из свинца, на концах которой установил две стеклянные линзы, обе с одной стороны плоские, с другой же одна сферически выпуклая, а другая вогнутая. Когда я затем поднес трубу к глазу вогнутым стеклом, то увидел предметы заметно увеличенными и приближенными; они представлялись втрое ближе и вдевятеро крупнее, чем если смотреть на них невооруженным глазом».

Оставим открытым вопрос о том, насколько существенно помогли Галилею при этом законы диоптрики. Однако позднее ему удалось достичь в своих телескопах и 30-кратного линейного увеличения, причем самую существенную помощь наука получила, естественно, от мастерства одного знаменитого венецианского шлифовальщика стекол. Предшественники Галилея не смогли добиться такого увеличения в своих зрительных трубах, и поэтому им не удалось сделать замечательнейших астрономических открытий, например обнаружить спутники Юпитера.

С полным правом можно сомневаться в том, что законы диоптрики существенно помогли Галилею, ибо известно, что он письменно заявлял еще в 1614 г., что наука о зрительных трубах еще недостаточно хорошо разработана и он не знает никого, кто бы ею владел, «если не считать Иоганна Кеплера, королевского математика, который написал об этом книгу («Оптика», 1604 г.; «Диоптрика», 1610 г.), столь темную, что ее никто еще, конечно, не понял».

Учитывая финансовые трудности Галилея, вряд ли стоит осуждать его за то, что он с построенной им зрительной трубой поехал назад в Венецию и показывал свое изделие не только друзьям, но и тем, от кого можно было ждать вознаграждения за разработку инструмента, столь ценного и на суше, и на воде. После приема в Совете Венеции, где Галилею представилась возможность передать дожу одну из лучших своих зрительных труб вместе с указаниями по их изготовлению и использованию, он был 25 августа 1609 г.

«пожизненно утвержден в своей должности, и при этом ему было назначено жалованье втрое большее, чем то, которое он получал прежде за lectores mathematicae». (Вивиани.)

Но, получив и такое совершенно необычное отличие, Галилей не прекратил настойчивых попыток добиться места при дворе Великого герцога тосканского во Флоренции. То положение, которого он большими трудами достиг в Падуе, было лишено блеска, каким в его глазах обладало положение при дворе. Ничего не ведая о чужих заботах, он мог испытывать лишь чувство зависти к Кеплеру в Праге, который, как он думал, мог заниматься исследованиями, не обремененный обязанностями читать ни официальные, ни частные лекции, да к тому же носил еще и блестящий титул «королевского придворного математика». Влияли и другие причины: ностальгия по любимой Тоскане, отвращение к обязанности читать в университете лекции об устаревшей античной физике и, наконец, намерение расстаться с Мариной Гамба. Он уже годами зондировал почву во Флоренции, однако пока безуспешно. В феврале 1609 г. на трон взошел Козимо II, который, будучи наследником трона великого герцога, был его учеником, и Галилей решил, что пришло время всеми средствами хлопотать о месте придворного философа и придворного математика. Нижеследующее прошение является во многих отношениях поучительным документом [B 2]:

«Целых двадцать лет моей жизни, и лучших к тому же, я потратил на то, чтобы свой скромный талант, данный мне богом, а отчасти и усилиями на моем поприще, распродать, как говорится, в розницу, на потребу каждого встречного. Если бы поэтому Великий герцог при своих доброте и великодушии не только даровал мне счастье служить ему, но и позволил бы еще делать то, что я пожелал бы, то, признаюсь, я помыслил бы иметь довольно досуга, чтобы до конца своей жизни завершить три больших труда, которыми я уже занимаюсь, и опубликовать их — возможно, к некоторому прославлению и себя, и того, кто поощрил меня в этом предприятии, и сие может принести большую и более всеобщую и длительную пользу, чем то, что я смог бы сам сделать в еще оставшиеся для меня годы.

Я не надеюсь, что смог бы найти где-либо еще более досуга, чем его мне могли бы подарить Вы, ибо я повсюду был бы понуждаем к чтению официальных и частных лекций для поддержания своего дома. Но и этим родом деятельности я не стал бы заниматься с охотой в другом городе, и к тому есть разные причины, которые нельзя кратко перечесть. Та свобода, которой я располагаю здесь, мне недостаточна, ибо я вынужден отдавать по нескольку часов в день, зачастую самых ценных часов, по требованию то тех, то других. В республике, пусть даже обладающей таким блеском и возвышенным образом мыслей, противно всякому обыкновению претендовать на жалованье без того, чтобы не находиться на службе общества, ибо тот, кто желает извлечь благо от общества, должен удовлетворять потребности общества, а не кого-либо одного. И покуда я остаюсь в силах читать и выполнять службу, никто в республике не может освободить меня от этой обязанности и сохранить при этом мои доходы. Короче говоря, столь желаемого положения я не могу надеяться получить ни от кого, кроме как от монарха.

Однако, государь, я не хотел бы, чтобы Вы на основании сказанного мною пришли к мнению, будто я выдвигаю неразумные претензии получать жалованье без заслуг или исполнения службы, ибо мысли мои совершенно иные. Более того, в том, что касается заслуг, то в моем распоряжении имеются разнообразные изобретения, из коих одно-единственное, буде принесет оно удовольствие великому монарху, было бы достаточно, чтобы защитить меня от нужды на всю жизнь; ибо опыт мне говорит, что вещи, обладавшие, по-видимому, меньшей ценностью, принесли своим открывателям большую выгоду, и в моих мыслях всегда было предоставить их не кому-либо иному, а моему прирожденному монарху и господину, дабы он пожелал по своему благоусмотрению распорядиться и ими, и открывателем. Ибо ему может быть угодно взять себе не только руду, но также и самую шахту, а ведь я каждодневно изобретаю нечто новое и буду открывать еще несравненно больше, если буду иметь досуг и больше ремесленников мне в помощь, чтобы они служили мне в производстве различных опытов.

Что же касается ежедневной службы, то я страшусь лишь докучливейшей обязанности беспрестанно отдавать свои услуги за плату первому встречному. Но служить монарху или большому господину и тем, кто ему принадлежат, не будет мне противно, а, напротив, желанно и приятно. И если, государь, речь зайдет о жалованье, которое я имею здесь в виду, то я скажу Вам, что мое содержание по определению государства составляет 520 гульденов, а при возобновлении контракта через несколько месяцев я с уверенностью могу ожидать его повышения еще на столько же эскудо. И эту сумму я могу существенно увеличить, так как на нужды дома получаю значительную прибавку, поселяя студентов и читая частные лекции...»

Эти красивые слова, однако, не вскружили голову государственному министру великого герцога, который рассматривал прошение. Долго тянулись переговоры, в ходе которых Галилей должен был подробно сообщить о своих научных и военных планах, но главным, по-видимому, было для Флоренции найти способ, как потребованное Галилеем жалованье в количестве 1000 эскудо переложить с казны великого герцога на Пизанский университет. И лишь после этого последовало назначение — Пизанскому университету было указано зачислить Галилея экстраординарным профессором математики без обязанности чтения лекций. Затем он получил и желанный титул первого математика и философа Великого герцога тосканского.

При этом назначении сыграло положительную, хотя и не решающую, роль открытие Галилеем, пока велись переговоры, а именно 7 января 1610 года, трех спутников Юпитера и наименование их «Медицейскими звездами», что увековечивало имя династии. Об этом Галилей пишет следующее:

«Хотя я и принял их за неподвижные звезды, меня удивило их расположение в точности на одной прямой линии, параллельной эклиптике, а также их яркость, большая чем у других звезд, не различавшихся по своей величине... Две звезды располагались к востоку, а одна — к западу... Но когда я, по воле божией, повторил наблюдение 8 января, то обнаружил совершенно иное расположение — все три звездочки стояли к западу от Юпитера, ближе к нему и друг к другу...»

Дальнейшие наблюдения заставили Галилея прийти к заключению, что «три планеты обращаются вокруг Юпитера, как Венера и Меркурий вокруг Солнца».

Так как Юпитер наподобие Земли сам является планетой, эти новые «планеты» правильнее называть его лунами или спутниками, как это и принято теперь. Четвертый спутник, находившийся при первых наблюдениях позади Юпитера, позднее был присоединен к трем, первоначально открытым Галилеем. Кеплер сразу же предложил для лун Юпитера нейтральное название спутников.

На этом этапе, когда Галилей понял, какую пользу зрительная труба может принести в астрономии, был сделан еще целый ряд открытий на звездном небе.

Обнаружив, что поверхность Луны имеет гористое строение, Галилей смог даже оценить высоту лунных гор по их теням в лучах Солнца, получив величину около 7 километров. Он писал:

«Поверхность Луны не вполне гладкая, лишенная каких-либо неровностей и точно шарообразная, как полагает одна философская школа. Напротив, эта поверхность очень неправильная, испещренная ямами и поднятиями, в точности как и поверхность Земли, которая повсюду пересечена высокими горами и глубокими долинами».

В этой связи следует упомянуть, что уже Плутарх считал Луну небесным телом, подобным Земле, а Бруно даже считал ее обитаемой. Гильберт же еще до изобретения зрительной трубы составил первую карту лунной поверхности.

Далее Галилей установил, что Млечный Путь — не что иное, как огромное скопление звезд. Он нашел, что число неподвижных звезд по меньшей мере вдесятеро больше известного до тех пор. Он открыл 80 звезд в созвездии Ориона и 36 — в Плеядах сверх известных ранее. В марте 1610 г. вышел его уже упоминавшийся «Звездный вестник», где он сообщал о своих открытиях.

Большинство современников Галилея встретили его сообщения с недоверием. Многие сомневались в его порядочности и думали, что он обманщик, тем более что их собственная способность к наблюдениям зачастую была недостаточно обостренной для того, чтобы они смогли подтвердить его открытия. Однако его самыми опасными противниками стали перипатетики, которые вообще отказывались посмотреть в зрительную трубу, считая ее устройством для фокусов и оптического обмана и принимая с верой только писания древних.

Как типичный пример проявления общественного мнения, направленного против Галилея, можно привести письмо Фуггера, принадлежавшего к известному аугсбургскому семейству Фуггеров, от апреля 1611 года:

«Что касается Галилеева эфирного вестника, то он уже давно попал мне в руки, и, так как он представляется чистейшей болтовней для людей, сведущих в математике, или бахвальством, явно лишенным каких-либо философских познаний, я не посмел направить его Вашему королевскому величеству. Этот человек сие понимает и наряжается, подобно ворону у Эзопа, в чужие перья, которые он заимствует тут и там, чтобы себя украсить и чтобы его принимали за изобретателя изощренного метода гадания...»

Безусловно, Галилею очень благоприятствовала поддержка Кеплера в борьбе против сопротивления со стороны псевдоученых, опиравшихся на авторитет Аристотеля, которую тот высказал в своем Narratio. Кеплер с воодушевлением восклицал:

«О ты, великолепная труба, бесценная, как скипетр! Имеющий тебя в своей деснице становится не просто королем, но господином творения божия!»

А в письме ему из Падуи Галилей писал 19 августа 1610 г. [B 6]:

«Благодарю тебя, что ты, как и нельзя было иного ожидать при остроте и прямоте твоего духа, уже с первого беглого взгляда, брошенного на мои изыскания, первым, и даже почти единственным, с полным доверием отнесся к моим утверждениям... Но что ты сказал бы о тех, первых философах нашего Падуанского ученого собрания, которые, будучи тысячекратно приглашаемы, в своем железном упрямстве отказываются сами посмотреть на планеты или на Луну, или хотя бы на зрительную трубу, тем самым усердно зажмуривая свои глаза от света истины? ...Люди такого рода воображают... что истину следует искать не во Вселенной и не в природе, но (и это — их собственные слова!) в сопоставлении текстов. Как бы ты стал смеяться, если бы смог услышать, как самый видный философ в Пизе пытался прогнать... новые планеты с небес заклинаниями».

Но в свете полученной со стороны Кеплера поддержки тем более грустно узнать, что Галилей вел себя по отношению к нему вместе с тем намеренно осторожно, а в некоторых отношениях и просто бестактно. Существует обширная литература, в которой анализируются взаимоотношения между ними обоими. Здесь мы не сможем остановиться на этом подробнее [B 8] и лишь упомянем, что в большинстве случаев, когда Кеплер обращался к Галилею с неотложными просьбами, ответа не следовало. Типичен следующий пример.

9 августа 1610 г. Иоганн Кеплер попросил, с оттенком мольбы, Галилея прислать ему зрительную трубу, чтобы иметь возможность подтвердить его наблюдения. В уже упоминавшемся письме от 19 августа 1610 г. Галилей писал в ответ из Падуи:

«...самый прекрасный инструмент, который... дает увеличение более чем в тысячу раз... попросил у меня великий герцог, дабы установить его в своей галерее и сохранять ... на вечную память. Другого же я не построил, ибо его нельзя было бы перевезти во Флоренцию, где впоследствии будет мой дом. Там я сразу же, как только смогу, изготовлю инструмент и вышлю моему другу».

Слова о том, что у Галилея не было построено другой зрительной трубы (причем и указание на тысячекратное увеличение было сильно преувеличенным), не соответствовали истине [B 8]. Незадолго до того Галилей послал хороший инструмент в Кёльн курфюрсту Эрнсту, а тот привез его в начале августа 1610 г. в Прагу императору Рудольфу и ссудил с 29 августа по 9 сентября Кеплеру. Это дало Кеплеру возможность подтвердить существование Медицейских звезд.

Все это выглядит так, как если бы Галилей тем или иным способом исключал из игры Кеплера, рассматривая его, очевидно, как серьезного научного соперника. Галилей оказывал себе медвежью услугу, избегая таким образом Кеплера. Он мудрствовал над обходными маневрами там, где все приняло бы совершенно новый оборот, если бы он принял во внимание истинные познания Кеплера. Мы прежде всего имеем в виду законы Кеплера. На их основе, в особенности на основе открытия эллиптичности орбит планет, он смог бы, вероятно, отойти от своей аристотелевской предвзятости в отношении естественного кругового движения тел и, возможно, даже в четком и всеобщем виде сформулировать закон инерции (первую аксиому механики Ньютона).

Однако, с другой стороны, такое поведение Галилея по отношению к Кеплеру отчасти понятно: ведь у Кеплера можно обнаружить значительный элемент мистицизма, особенно в его Mysterium cosmographicum, а Галилей это полностью отвергал.

Отметим, наконец, что Галилей в свою бытность в Падуе завязал тесные дружеские отношения с двумя венецианскими священниками — с государственным теологом Паоло Сарпи и своим преемником и позже биографом Фульдженцио Миканцио. Либерально настроенный Сарпи защищал перед Ватиканом интересы Венецианской республики и заслужил этим немилость Рима. Позднее Галилею вменяли в вину дружеские отношения с Сарпи.

Естественно, что в Венеции как в административных, так и в дружеских кругах отъезд Галилея из Падуи воспринимался очень отрицательно. Однако и там были друзья, относившиеся к нему с пониманием и сохранявшие дружескую верность. К этим последним относился Джованни Франческо Сагредо, который после возвращения в Венецию из Алеппо, где он долгое время служил дипломатом, написал 13 августа 1611 г. трогательное прощальное письмо во Флоренцию. Здесь нам приходится ограничиться всего одной фразой из этого письма:

«Однако то, что Вы находитесь в таком месте, где большим влиянием пользуются друзья-берлинзонцы (прототип иезуитов [B 16]), внушает мне серьезную тревогу».

И эта тревога скоро и вполне оправдалась... После того как Галилей утратил уважение при дворе и широкую славу, он в старости, будучи заточен в Арчетри, называл 18 лет своего пребывания в Падуе счастливейшими в своей жизни. Вместе с тем это были и самые плодотворные годы его жизни как исследователя.

Философ, математик и астроном при дворе во Флоренции (с 1610 по 1633 г.)

Итак, по ряду уже нами указанных причин Галилей перебрался во Флоренцию. Там ему дышалось легче, и атмосфера при дворе абсолютного монарха казалась ему милее. Видимо, лишь в Арчетри пришло для него время подумать о преимуществах могущественной буржуазной Венецианской республики, которая могла даже решиться на то, чтобы действовать вопреки папскому запрету и изгнать из пределов своего государства иезуитов, чему он сам был свидетелем.

При этом не следует упускать из виду, сколь неутешительно развивались отношения у него в доме. Вместе с ним жили его мать и не обвенчанная с ним по церковному обряду подруга жизни Марина Гамба с тремя их детьми. Две женщины не переносили друг друга и постоянно нарушали покой, необходимый для его работы. В довершение всего напряженными были и отношения с некоторыми коллегами в университете. Не лишенному гордости и тщеславия Галилею просто-напросто не прощали его научных успехов и необычно высоко оплачиваемого положения в университете. История со зрительной трубой также все время грозила перерасти в скандал, хотя сам Галилей и не утверждал никогда, будто честь открытия трубы принадлежит лично ему.

12 сентября 1610 г. Галилей явился во Флоренцию и был там «встречен и принят его высочеством, учеными и флорентийской знатью со всеми знаками уважения и любви». (Вивиани.)

Спустя несколько дней он продолжил начатые в Падуе наблюдения Сатурна и подтвердил свое сделанное еще в июле 1610 г. открытие колец Сатурна, хотя он при этом и не сумел распознать эту кольцевую структуру как таковую (она была правильно истолкована лишь позднее Христианом Гюйгенсом). Галилей же усмотрел лишь звездообразные придатки по обеим сторонам Сатурна и поэтому говорил о тройственности этой звезды.

В этой связи следует указать на важное открытие фаз Венеры, которая представляется при наблюдении с Земли серпообразной при определенном расположении относительно Солнца. В принципе речь идет о том же эффекте, который объясняет фазы Луны.

Галилей сообщил об обоих открытиях друзьям и коллегам, включая и Кеплера, с помощью двух латинских анаграмм, перевод которых в расшифрованном виде таков:

«Высочайшую планету [имеется в виду Сатурн] тройною наблюдал, а Мать Любви [имеется в виду Венера] подражает виду Цинтии [Луне]».

Таким образом Галилей обеспечивал свой приоритет в этих открытиях, не сообщая, однако, подробной информации.

Как бы высоко мы ни оценивали относительные достоинства зрительных труб, самостоятельно построенных Галилеем, а также его искусство как наблюдателя, все же не следует забывать о его предвзятости, которая позволяла ему в известных случаях видеть или по крайней мере описывать лишь то, что ему подсказывали его научные представления. Так, его описание изменений освещенности Венеры несколько уступает в достоверности вскоре после этого появившемуся описанию наблюдений, приведенных одним иезуитом. Он был также достаточно предвзят для того, чтобы считать существование таких фаз окончательно доказывающим коперниканскую картину мира. В одном письме он писал:

«После этого открытия господа Кеплер и остальные коперниканцы могут похвалиться, что их убеждения и философия были верными».

Кеплер проявил большую критичность, ибо доказано было лишь, что Венера движется не вокруг Земли, а вокруг Солнца, дающего ей свет. Это противоречило системе Птолемея, но вовсе не другим конкурировавшим тогда с коперниканской системам — египетской или системе Тихо Браге, согласно которым Меркурий и Венера обращаются вокруг Солнца и вместе с ним — вокруг Земли, которая является центром мира.

К этому же времени относится и открытие Галилеем того факта, что планеты ведут себя в лучах Солнца как отражающие его свет диски, чем и отличаются принципиально от звезд, обладающих собственным свечением.

Отметим еще, что Галилей на основании уже упомянутого открытия спутников Юпитера пришел к тому фундаментальному заключению, что центр, вокруг которого обращаются спутники, может и сам двигаться. Важность установления этого факта для признания коперниканской картины мира несомненна. Что касается самих спутников Юпитера, то строгое определение периодов их обращения дало возможность Галилею предложить метод определения географической долготы кораблей в море. Этот метод представлялся очень ценным для практики в условиях все более расширявшихся в то время морских экспедиций.

Все эти открытия настолько хорошо соответствовали новой картине мира, что убежденность Галилея в ее правильности становилась все крепче. Он все больше задумывался над тем, чтобы написать всеохватывающий труд об этой системе мира, сознавая, конечно, какие идеологические барьеры придется при этом преодолеть.

У него, наконец, созрел план отправиться в Рим и обсудить все с представителями Collegium Romanum, а также лично с папой. Он хотел убедить эти высшие инстанции в правильности коперниканского учения с помощью подробных дискуссий.

Весной 1611 года Галилей со слугами и носильщиками, предоставленными ему великим герцогом, отправился в Рим, где его ожидал при всех докладах и астрономических демонстрациях подлинный триумф. В садах Квиринала он должен был демонстрировать солнечные пятна в присутствии кардинала Бандини и других господ. Кардинал Франческо Мариа дель Монте писал Великому герцогу тосканскому:

«...если бы мы еще жили в древней Римской республике, то на Капитолии ему несомненно воздвигли бы колонну в честь его великолепных трудов».

Галилей же писал на родину своему бывшему падуанскому ученику Филиппо Сальвиати:

«Я принимал знаки милости со стороны многих господ кардиналов и прелатов и различных монархов, которые пожелали увидеть, что я наблюдал, и все они были этим довольны, каково было и мне при обозрении статуй, картин и украшений в их залах, дворцах и садах».

Монсиньор Дини в письме от 7 мая 1611 г. отметил, что

«...отцы [имеются в виду иезуиты] — большие друзья его; в этом ордене есть люди с огромным влиянием, и главные из них находятся здесь в Риме».

Основанная за несколько лет до этого Accademia dei Lincei (Академия рысей; по-русски иногда переводится: рысьеглазых) избрала его своим членом, к своей же чести.

Главным результатом пребывания Галилея в Риме был положительный ответ математиков Collegium Romanum на тайный запрос кардинала Беллармина (он был Spiritus rector римской инквизиции) о том, верны ли утверждения Галилея. Спустя несколько дней отцы заверили Беллармина, что фазы Венеры существуют, спутники Юпитера действительно обращаются вокруг него, а множество звезд, недоступных для невооруженного глаза, удается на самом деле увидеть через зрительную трубу — этот новый великолепный инструмент. Профессор философии Римского университета Лагалла в своем восторженном отзыве о зрительной трубе сообщал, что с ее помощью можно даже с Яникула, холма на правом берегу Тибра, сосчитать количество окон во дворце герцога Аттемпского в Тускулануме и прочесть надпись на портике Сикста в Латеранском дворце.

Пробыв в Риме около двух месяцев, Галилей также встретился и с кардиналом Беллармином, причем они, очевидно, обсуждали ключевые вопросы коперниканской картины мира. В Книге Иисуса Навина (гл. 10) в Библии, как известно, сказано:

«Иисус воззвал к Господу в тот день, в который предал Господь Амморея в руки Израилю, ...и сказал пред Израильтянами: стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиною Аиалонскою!

И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим».

Этот текст было невозможно согласовать с коперниканской системой; на этом и сосредоточилась вся проблема.

В Риме Галилей воздержался от широкой пропаганды коперниканской системы, но тем не менее его дальняя поездка как будто оправдала себя.

Летом 1612 г. Галилей вернулся во Флоренцию, где в присутствии великого герцога состоялись встречи с учеными. С давних пор главным предметом споров были законы Архимеда, касавшиеся того, как тела всплывают и тонут в воде. Галилею было поручено заняться этим вопросом. Результаты исследования он опубликовал в труде Discorso intorno alle cose, che stanno in sù l’aqua («Беседа о телах, находящихся в воде»), который вышел в свет в августе 1612 г. во Флоренции и был посвящен великому герцогу. Во введении он сообщает сведения об определенных во время пребывания в Риме периодах обращения Медицейских звезд и соображения о природе, расположении и движении солнечных пятен. Затем Галилей переходит к гидростатике, в которой он становится на сторону Архимеда и выступает против сторонников Аристотеля.

В то время у Галилея много времени отнимали наблюдения неба; он сильно недосыпал и вследствие интенсивной работы порой испытывал приступы слабости. Находясь у своего друга Сальвиати под Флоренцией, он получил из Аугсбурга через Маркуса Вельзера письма от ингольштадтского иезуита Кристофа Шайнера (взявшего псевдоним Апеллес) о его наблюдениях солнечных пятен.

Если не считать того факта, что к тому времени уже сообщалось о наблюдении невооруженным глазом солнечных пятен сквозь дым или туман, ослаблявший блеск Солнца, до Галилея на приоритет в этом открытии претендовали Томас Харриот и в особенности Иоганн Фабрициус из Восточной Фрисляндии. Фабрициус наблюдал солнечные пятна в декабре 1610 г. и опубликовал соответствующее сообщение уже в июне 1611 г. Исходя из движения пятен он, как и Галилей, сделал вывод о вращении Солнца. Шайнер же под влиянием идей Аристотеля дал пятнам ложное истолкование как небольших звезд, расположенных перед Солнцем.

Сообщение Галилея о солнечных пятнах появилось в 1613 г. в его труде Istoria e dimostrazione intorno alle macchie solari, («История и демонстрация солнечных пятен»), опубликованном в Риме Accademia dei Lincei. В этом труде Галилей определенно высказывался в пользу истинности коперниканской системы. Любопытно, что это было встречено с чрезвычайным одобрением в самых высоких церковных кругах. В восторге был даже кардинал Маффео Барберини (впоследствии папа Урбан VIII). Однако в это же время начали действовать противники и завистники Галилея. Римские цензоры уже обратили пристальное внимание на несоответствие его взглядов канонам Библии.

Вивиани так пишет об этой поре [B 1]:

«Однако Галилею было еще мало, что он своими гипотезами и великолепными открытиями представил в новом свете философию и астрономию, — он помыслил и о том, чтобы принести толику пользы в судовождении и географии. Наконец, поставил он перед собой проблему, над которой в прошлые времена тщетно ломали голову знаменитейшие из астрономов, а именно как в любое время ночи и в любом месте, на воде либо на суше, определять градусы долготы. И он обнаружил, что для этого потребно точное знание периодов и движения Медицейских звезд, дабы составить верные таблицы и вычислить эфемериды, из коих их положения, соединения, затмения, покрытия и прочие явления возможно было бы предсказывать. Он заметил, что такое знание может быть получено не иначе чем со временем и через многие прилежные наблюдения. Посему почел он своим долгом продолжать труды свои, и, хотя уже прилежно наблюдал движение Медицейских планет на протяжении 15 месяцев и их будущие движения мог предсказывать с немалой точностью, желал он еще больше улучшить свои первые расчеты более многочисленными и лучшими наблюдениями. И наконец, когда он нашел, что ни в чем более не нуждается, что бы еще потребовалось в его столь превосходных планах как в их теории, так и в практике, то представил он в год 1615-й в [действительности уже в 1612 г.] доклад Великому герцогу, который признал как важность проблемы, так и ее великую пользу, и потому через своего министра-резидента в Мадриде представил королю Испании трактат, ибо сей король еще ранее обещал щедро вознаградить того, кто изыскал бы верное средство ходить под парусами, сообразуясь с долготой, как до сего дня плавали, сообразуясь с широтой...

Той же порой великим умам Европы, и в том числе Галилею, задали много труда три кометы, кои видны были в год 1618-й и из коих долее всего задержалась на небе и стала наиболее известна та, что была в знаке Скорпиона. И хотя он тогда при своей длительной и тяжелой болезни наблюдать мог лишь немного, составил он по настоянию Великого герцога Леопольдо, пребывавшего как раз в ту пору во Флоренции и удостоившего его своим посещением у его ложа, свои о том соображения, которыми поделился и со своими друзьями. Потому Марио Гидуччи, один из наилучших его друзей, собрал мнения старых и новых философов, вкупе с предположениями Галилея, и издал в год 1619-й во Флоренции трактат о кометах. В оном он, будучи философом прямодушным, выступил противно некоторых мнений бывшего при Collegium Romanum математика Орацио Грасси, что незадолго до того высказаны были в диспуте о... вышеуказанной комете. Это и дало основание для всех возникших по сему предмету споров и для всех неприятностей, испытывать кои Галилею приходилось с тех пор до конца его жизни. Ибо упомянутый математик, будучи вопреки долгу философа раздосадован тем, что его представления были сочтены ложными, либо еще из зависти к столь удачно измышленному мнению Галилея, издал вскоре по сему вопросу свои Libra astronomica ас philosophica («Астрономические и философские весы») под вымышленным именем Лотарио Сарси, где он обошелся с Гидуччи весьма неучтиво и сильно задел также Галилея. Посему оный был вынужден дать ответ в трактате, озаглавленном Saggiatore («Пробирщик золота») и написанном в форме письма к Вирджинио Чезарини. Трактат сей отправлен был в год 1623-й членами Академии Линчеи в Рим для печати с посвящением папе Урбану VIII. Мы должны быть, конечно, весьма благодарны соперникам и гонителям Галилея, ибо они его вынудили к столь многим глубоким и полезным спекуляциям и трактатам, коих в противном случае были бы мы лишены.

Нельзя, однако, отрицать и того, что злословие и противодействие со стороны врагов сильно ему мешало в завершении и издании трудов. Потому он сумел издать не ранее чем в год 1632-й свой «Диалог о двух системах мира, птолемеевой и коперниковой». Ведь он постоянно трудился над ним с самого начала своей работы в Падуе, и обосновал он этот «Диалог» в особенности [суточным и годовым движением Земли, как и] морскими отливами и приливами. Ибо после того, как он в Венеции точнейшим образом разобрался в трудных проблемах о строении Вселенной и о морских приливах и отливах вместе с Франческо Сагредо, человеком острого ума, и иными знатными дворянами, часто вместе к нему являвшимися, то написал он в год 1616-й, будучи в Риме, по изволению кардинала Орсини о том обширную беседу, которую и направил сему кардиналу. Но этот труд сохранился лишь в руках близких друзей, пока не был присовокуплен к De systemate mundi, представляя все те рассуждения — хотя и без решительного суждения, — что пришли ему на ум как доказательство мнения Коперника, не упустив, правда, из виду еще и то, что потребно было привести в защиту птолемеевой системы. Все это он собрал по изволению знатных господ и вывел в «Диалоге» по образцу Платонова, в коем показал беседу между вышеназванными господами Сагредо и Филиппо Сальвиати, кои отличаются столь живым и свободным духом, да, впрочем, были его самыми близкими друзьями».

Рассказ Вивиани нуждается в уточнении: в трактате Галилея Il Saggiatore («Пробирщик золота») 1623 года три наблюдавшиеся в 1618 г. кометы толковались не как небесные тела, но как испарения, возникающие из Земли, наподобие полярных сияний. В этом случае отец-иезуит Грасси, который описывал в Collegium Romanum эти кометы как настоящие небесные тела, был полностью прав.

Тогда же Балиани истолковал кометы как небесные тела, возможно родственные планетам. Достаточно вызывающий тон высказываний Галилея можно характеризовать следующей цитатой из его «Пробирщика»: «Теперь уж с этим ничего не поделаешь, господин Сарси (псевдоним отца Грасси), раз мне одному дозволено открывать все новое на небесах, а никому другому — даже малости». Очевидно, что здесь Галилей вопреки своим собственным методическим принципам допускает грубую научную ошибку просто по своей запальчивости.

Со своей стороны отец Грасси в полемическом трактате «Астрономические и философские весы», написанном в ответ на уже упоминавшийся трактат Гидуччи (за которым стоял Галилей), воспользовался возможностью оспорить приоритет Галилея на все его открытия и изобретения и упрекнуть его в сохранении приверженности коперниканской системе. Так безобидная полемика о кометах вновь переросла в жаркий мировоззренческий конфликт.

Несмотря на заблуждение Галилея касательно комет, его трактат «Пробирщик» был очень важен в том отношении, что в нем были изложены основы нового метода научного познания, диаметрально противоположного методу аристотелевской физики. В нем содержится важное утверждение о том, что в основе естествознания должны лежать измерение и математика. Что же касается движения Земли, то там об этом не упоминалось.

В «Пробирщике» Галилей решительно выступает против всего мистического в естествознании:

«Симпатии, антипатии, скрытые свойства, влияния и тому подобные термины используются известными философами как ширма взамен ответа, который по чести звучал бы так: «Я этого не знаю». Такой ответ настолько же более приемлем, чем даваемый ими, насколько незапятнанная порядочность прекраснее, чем вводящая в заблуждение двусмысленность».

И в этой верной самой по себе установке можно усмотреть причину того, что он себе же в ущерб не отнесся с должным вниманием к Кеплеру, на которого серьезное влияние оказывал мистицизм, но который при этом сделал огромный вклад в науку.

В «Пробирщике» содержится и еще одна в высшей степени примечательная мысль Галилея, а именно утверждение о неуничтожимости вещества:

«Я ни при каких обстоятельствах не мог обнаружить такого превращения веществ друг в друга, при котором одно тело с очевидностью уничтожалось бы, а из него возникало другое, совершенно отличное от первого Я допускаю возможность, чтобы превращение сводилось просто к изменению того или иного порядка расположения частей, когда не возникает ничто новое и ничто не уничтожается».

В эти годы неизменно обострялись неуступчивость и враждебность противников Галилея, стимулируемые к тому же его мелочностью и тщеславием. Его уход от буржуазных свобод Венецианской республики в феодальную атмосферу флорентийского двора был, очевидно, следствием неверного представления о жизненных ценностях, вытекавшего из склада ума Галилея. Придворные обязанности и постоянные интриги, особенно в годы разраставшегося серьезного конфликта с церковью после 1616 г., отнимали у него массу сил и времени, которое Галилей надеялся приобрести для занятия наукой, покидая Падую. Не следует к тому же упускать из виду, что по прибытии во Флоренцию он был далеко не молод, а здоровье его уже пошатнулось.

Что касается Dialogo («Диалог»), сочиненного Галилеем во флорентийский период, то мы особо обратимся к нему позднее, ибо прежде нужно подробнее разобраться в идеологическом конфликте между Галилеем и церковью.