Глава пятая. Отставка теологии в науке

1

В борьбе за коперниканство Галилей проявил себя искусным дипломатом, так как одной из форм его самозащиты было то, что он при всяком случае щедрой рукой рассыпал уверения в своей религиозной благонадежности, в своей преданности церкви и т. п. Отстаивая право науки на самостоятельное и беспрепятственное развитие, Галилей вместе с тем старался усыпить подозрения духовенства. Он уверял церковников, что в качестве католически мыслящего христианина он хочет лишь помочь церкви принять «справедливое и наилучшее решение» об ее отношении к учению Коперника. При этом он предложил способы «совмещения» или «примирения» науки и религии, но это, конечно, маневр, который, в конечном счете, преследовал одну и ту же цель — дать «отставку теологии» в науках о природе, освободить естествознание от религиозных пут.

Правда, было бы ошибочно утверждать, что Галилей был атеистом и последовательным материалистом, тем более, что до действительно антирелигиозного мировоззрения не дошли даже такие передовые мыслители, как Бруно, Кампанелла и другие. Но столь же ошибочно было бы думать, что Галилей был искренним католиком, ибо трудно себе представить, чтобы такой человек верил во все то, что сами папы римские называли «сказкой», хотя и весьма «выгодной» для них. Во всяком случае есть немало оснований признать, что Галилей весьма симпатизировал протестантизму и что его философские взгляды были очень близки к мировоззрению Бруно, т. е. пантеизму, который в то время имел прогрессивный характер, так как он был ступенью по пути материалистического мировоззрения.

Добиваясь свободы научного исследования, Галилей доказывал церковникам, что поспешное решение вопроса об учении Коперника должно поставить церковь в весьма неприятное положение, потому что запретить учение Коперника — значит запретить астрономию, а это скомпрометирует католическую церковь в глазах всех тех, кто знает, что календарная реформа проведена католиками на основе работы Коперника. Однако не только лютые противники Галилея, но и наиболее расположенные к нему церковники неоднократно указывали ему на явную несовместимость христианского вероучения с учением Коперника.

В начале Галилей, который был хорошо знаком с судьбой Джордано Бруно, всячески избегал выступать на почве богословия, но в конце концов он вынужден был реагировать на многочисленные прямые предупреждения своих врагов и друзей об опасности новой системы мира для христианского и всякого другого религиозного мировоззрения. Вот почему, отстаивая права науки, он вместе с тем вынужден был сделать попытку «согласования» учения Коперника со священным писанием. С этой целью Галилей попробовал также укрыться под сенью учения о двойственной истине, согласно которому наука и религия, философия и теология могут сосуществовать даже в том случае, если они утверждают противоположные вещи, так как у них нет якобы общей почвы.

Это учение, наложившее свой отпечаток на развитие научной и философской мысли, появилось в средние века. Под влиянием роста рынков и денежных богатств, ускорения темпа жизни, частичного распада натуральнохозяйственных связей и усиления роли ремесленно-торговых слоев произошло изменение идеологии господствующих классов, которое привело к возникновению схоластики — «школьной науки» (от «схола» — школа). Последняя стояла на почве католицизма и ставила своей задачей дать рациональное обоснование религиозных догматов, превратить предмет веры в предмет знания, подкрепить авторитет религии разумными доводами и, таким образом, превратить научную и философскую мысль в «служанку богословия». Несмотря на свои благочестивые намерения, схоластика все же в известной мере подняла авторитет разума, а вследствие этого приобрела противоречивый характер: сама того не желая, она поколебала монопольный ранее авторитет религии, указав на ряд случаев несовместимости веры и разума. Вследствие этого в XIII—XIV вв. схоласты стали различать две истины — истину по разуму и истину по католической вере — и допускали, что в случае расхождения этих истин следует подчинить себя вере.

Посмотрим теперь, каким образом Галилей «примирял» науку с религией, а в сущности, давал отставку теологии в науке. Но предварительно отметим, что Галилей старался не затрагивать вопросов теологии, не касаться проблемы отношения учения Коперника к «священному писанию». Однако, как правильно заметил историк Геблер, Галилей был спровоцирован, т. е. он был поставлен в такие условия, что уже не мог более отмалчиваться. Он вынужден был отвечать на поставленные ему в упор вопросы. Например, вдовствующая герцогиня Христина Лотарингская в присутствии членов герцогской семьи и придворных прямо поставила вопрос о противоречии между библией и новым учением о мире, и Галилей в конце концов должен был высказаться (тем более, что у инквизиции были весьма действенные средства заставить его заговорить).

Сделано это было Галилеем по следующему поводу.

Галилей был встревожен тем обстоятельством, что монахи, собравшиеся в конце 1611 г. у флорентийского архиепископа Марцимедичи, решили выступить в своих церковных проповедях против учения Коперника. В связи с этим кардинал Конти писал в июле 1612 г. к обратившемуся к нему Галилею: «Круговращение Земли нельзя согласовать с местами писания, приписывающими движение Солнцу и небесам, или же следует допустить, что в этих местах употреблен способ выражения, приноровленный к народному пониманию, — прием истолкования, допустимый лишь в случае абсолютной необходимости». Возможно, что эта мысль о «способе выражения» отдельных мест «писания» и толкнула Галилея написать 14 октября 1613 г. к своему ближайшему ученику Бенедетто Кастелли (1579—1643?) большое письмо об отношении библии к естествознанию.

В этом письме Галилей писал: «По моему мнению, нет необходимости верить, что бог, даровав нам чувства, способность познания и разум, восхотел еще, унижая эти достоинства, дать нам и другим путем знание, достижимое с помощью этих дарований, и именно по отношению к тем наукам, из которых лишь очень малая часть встречается В библии в нескольких выражениях. Это относится и к астрономии, о которой так мало говорится в библии, что даже ни разу не названы все планеты. Если бы первые святые составители писания имели в виду научить людей знанию положений и движений небесных светил, то не ограничились бы сообщением такого ничтожного количества сведений, почти равного нулю, сравнительно с богатством возвышенных и удивительных положений, составляющих содержание астрономии».

И далее: «Вы видите, как превратно, если не ошибаюсь, поступают те, кои в научных спорах, прямо не связанных с верою, выдвигают вперед места библии, очень часто ложно понятые. Если эти люди действительно верят, что знают истинный смысл каждого места библии, и потому убеждены, что имеют в руках абсолютную истину, то пусть открыто скажут: думают ли они. что тот, кто в научном споре держится истинного воззрения, имеет за собой тысячу наблюдений и неотразимые доказательства, другой же только софизмы, паралогизмы и заблуждения. Но если они могут победить противника, оставаясь в границах естествознания и пользуясь лишь философским оружием, то зачем же, когда дойдет до борьбы, хотят внезапно браться за неодолимое и страшное орудие, которого один вид способен устрашить искуснейшего и опытнейшего борца? Если сказать правду, то я полагаю: первые пугаются, они сами ищут какого-либо средства защитить себя, не будучи в состоянии противостоять нападению противника. И так как имеющий на своей стороне истину имеет, как сказано, большое, даже громадное, преимущество, а две истины не могут быть между собою в противоречии, то нам нечего бояться нападений, если только дастся нам возможность говорить и быть услышанными людьми, которые смогут нас понять и которыми не совсем завладели превратные страсти и интересы»:

По-видимому, письмо к Кастелли предназначалось не для него одного: оно было довольно широко распространено и использовалось врагами автора. В этом письме Галилей, подчеркивая свое уважение к догматам веры и библейским сказаниям (искренне или неискренне — вопрос особый), вместе с тем дал нам апологию прав человеческого разума на свободу в сфере научной деятельности. С большой убедительностью и дипломатическим тактом он доказывал, что критерием истины является сама природа, что научные вопросы должны решаться не на основании авторитета библии, а посредством наблюдения и опыта и на основании выводимых из них законов природы. Галилей писал: «Природа... не заботится о том, будут или не будут ее скрытые основы и образ действия доступны пониманию людей, так что она никогда не преступает пределы законов, на нее наложенных. Поэтому мне кажется, что, поскольку речь идет о явлениях природы, которые непосредственно воспринимаются нашими чувствами или о которых мы умозаключаем при помощи неопровержимых доказательств, нас нисколько не должны повергать в сомнение тексты писания, слова которых имеют видимость иного смысла, ибо ни одно изречение писания не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы».

Осмеивая «книжных философов» и прочих представителей старого мировоззрения, Галилей в одном из своих писем к Кеплеру остроумно заметил, что его противники — это люди, которые полагают, что философия — это книга вроде «Энеиды» и «Одиссеи» и что истину следует искать не в природе, а путем сравнения текстов. При этом на замечание Кастелли, что астрономические (телескопические) открытия Галилея и в особенности открытие фаз Венеры «должны убедить самых закоренелых упрямцев» в правильности учения Коперника, он ответил: «Вам, кажется, еще не известно, что испокон зеков наблюдения были достаточно убедительны только для тех, кто способен был рассуждать и желал узнать истину; но чтобы переубедить упрямца и тех, кто ничем не интересуется вне сферы грошовых похвал бессмысленной черни, не достаточно даже свидетельства звезд, если бы они сошли на Землю и стали говорить за себя».

2

В начале 1615 г. Галилей развил свое письмо к Кастелли в целый (не напечатанный) трактат, известный под названием «Письмо к вдовствующей великой герцогине Христине Лотарингской» и который имел хождение в списках. В трактате вопрос об отношении библии к естествознанию Галилей решает словами, которые он приписывает кардиналу Баронию: «Намерения святого духа заключаются в том, чтобы учить нас не тому, как движутся небеса, но тому, какими путями придвинуться к небесам». Галилей по этому поводу заявляет, что совершенно немыслимо принудить астрономов подчинить результаты их науки текстам «священного писания». Нельзя навязывать естествоиспытателю мнения о явлениях природы наподобие того, как купцу или юристу предписываются постановления, которыми они должны руководиться в делах мены или договора.

Быть может, не лишено интереса, что соображения Галилея, излагаемые им в этом письме, были использованы некоторыми (в особенности лютеранскими) теологами после того, как им пришлось признать коперниканство; руководствовались этими соображениями и русские богословы. Так, незадолго до Великой Октябрьской социалистической революции православный богослов протоиерей Клитин писал: «Безвозвратно прошло время и для верующих христиан, когда библия считалась руководством в естественнонаучных вопросах. В библии мы должны искать только нравственного руководства и религиозного воспитания для своей души. Она открывает нам глаголы вечной жизни. Не тому она учит нас, как движется небо, а тому, как нам взойти на небо».

Следующий отрывок из письма Галилея дает некоторое представление об общем характере аргументации (точнее — дипломатии) ученого: «Мы проповедуем новое учение не для того, чтобы посеять смуту в умах, а для того, чтобы их просветить: не для того, чтобы разрушить науку, а для того, чтобы ее прочно обосновать. Наши же противники называют ложным и еретичным то, чего они не могут опровергнуть; эти ханжи делают себе щит из лицемерного религиозного рвения и унижают священное писание, пользуясь им как орудием для достижения своих личных целей... Кто хочет придерживаться в писании буквального смысла слов, тот должен обвинять библию в противоречиях, когда она говорит об оке божьем, о руке божьей и гневе божьем. Если же эти выражения — образные, соответствующие уровню понимания народа, то тем паче нужно помнить это при рассмотрении вопросов, не доступных кругозору толпы и не относящихся к спасению души, как это именно имеет место в естествознании. Здесь необходимо исходить не из авторитета библии, а из наблюдений и доказательств. Так как библия обо многом сообщает в образной форме, то на основании иносказательных выражений священного писания нельзя подвергать сомнению того, что с очевидностью вытекает из наблюдений и доказательств... Прежде всего необходимо удостовериться в фактах; с ними библия не может идти вразрез, иначе бог противоречил бы сам себе. Библия говорит с такой точки зрения, с какой в то время на вещи смотрел народ. Если бы она приписывала Земле движение, а Солнцу покой, то это внесло бы путаницу в представления народа. Но где библия прокляла новое учение? Кто смотрит иначе, тот ставит на карту авторитет библии; вместо того, чтобы на основании доказанных фактов толковать библию, хотят совершить насилие над природой, отрицать опыт, отвергать доказательство...»

Особенно характерно следующее место из этого же письма: «Кто же может поставить границы человеческому гению? Кто осмелится утверждать, что мы уже видели и знаем все, что на свете есть видимого и доступного пониманию?.. Если теология, погруженная в высшие божественные задачи, по праву восседая на царском троне, как и подобает ее высшему авторитету, не нисходит до наук низшего разряда, то и профессора богословия не должны присваивать себе права регулировать своими декретами такие профессии, которые не подлежат их ведению. В противном случае это походило бы на то, как если бы абсолютный монарх, зная, что он может повелевать и что все должны ему повиноваться, стал бы требовать, не будучи сам ни медиком, ни архитектором, чтобы все лечили и строили по его предписаниям, рискуя уморить больных и подвергая неизбежному разрушению здания».

Много лет спустя, за несколько дней до своего отъезда в Рим на «суд» инквизиции, в январе 1633 г., Галилей, резюмируя свои высказывания об отношении науки к «священному писанию», писал к Диодати: «Если я спрошу у богослова: чье дело Солнце, Луна и Земля, чье дело их положение и движение? — то я уверен, он мне ответит: все это — дело божье. Если я затем спрошу его: по чьему вдохновению написано священное писание? — то он ответит мне: по вдохновению святого духа, т. е. тоже по внушению самого бога. Отсюда само собой следует, что мир есть дело божье, а священное писание — слово божье. Если я теперь поставлю ему другой вопрос: не употреблял ли когда-нибудь дух святой таких выражений, которые, по-видимому, противны истине, так как согласованы с грубым взглядом на вещи и приспособлены к обыденному пониманию простого народа, — то он ответит мне, наверное, что по мнению отцов церкви это встречается в писании сплошь и рядом, что это даже обычный стиль и что более чем в сотне мест простой, буквальный смысл заключает в себе не только всякие поводы к ересям, но и прямое богохульство, так как представляет бога способным гневаться, раскаиваться, забывать, пренебрегать и пр. Если я теперь спрошу того же богослова: но чтобы объяснить свое дело глупой и безрассудной толпе, не изменял ли бог когда-нибудь и своего творения? Или же природа, эта верная служанка бога, но столь непокорная человеку, не могущему в ней ничего изменить, всегда сохраняла в себе обычное течение тел и шла по тем же самым путям? Я уверен, он ответит мне, что Луна всегда была шаром, хотя народ долгое время считал ее просто светлым кружком; короче сказать, он согласится, что природа никогда не изменялась, чтобы сделать нам удовольствие, что она никогда не занималась изменением своих дел сообразно с желаниями, мнениями или верованиями людей. Но если так, то: почему же, желая познать мир и все, что составляет его, мы должны при наших исследованиях предпочитать слово божье самому делу его? Разве дело божье менее совершенно и менее велико, чем слово его? Предположите, что когда-нибудь было бы постановлено считать ересью мысль о движении Земли; предположите затем, что всякие наблюдения, критика, всевозможные доводы несомненно докажут, что Земля движется. Не поставит ли это церковь в смешное положение? Но согласитесь, напротив, придавать лишь второстепенное значение слову всякий раз, когда дело, по-видимому, расходится с ним, и вы никогда не причините писанию никакого ущерба».

Итак, Галилей решительно заявил, что бессмысленно приплетать к научным вопросам авторитет «писания», что в естествознании необходимо исходить лишь из наблюдений и доказательств, ибо допустить вмешательство библии, т. е. отрицать опыт, отвергать доказательство — значит «совершать насилие над природой». Галилей неоднократно указывал на то, что наука имеет дело с объективным миром, что истину нужно искать в природе, а не в сличении текстов разных авторитетов. Поэтому один из его афоризмов гласит: «Диспуты приносят пользу только тогда, когда они касаются спорных вещей и ведутся с помощью аргументов, заимствуемых из самых вещей, а не из сравнения текстов или из объяснения текстов». Точно так же Галилей говорил: «Я нахожу, что лучше найти какую-нибудь простую истину, чем долго спорить о высочайших вопросах, не достигнув никакой истины».

Если Галилей неоднократно подчеркивал свое уважение к догматам веры и библейским сказаниям, равно как и свою преданность папизму, то это, несомненно, было лишь дипломатической уловкой, которой Галилей старался отвести глаза инквизиции, чтобы не быть обвиненным в безбожии.

С этой целью Галилей даже доходит до того, что в письмах к Кастелли и Христине неоднократно обвиняет противников учения Коперника в дискредитировании библии, которую он якобы берет под свою защиту. Например, отстаивая свой взгляд, что библейские выражения приноровлены к уровню понимания народных масс («если бы библия приписывала Земле движение, а Солнцу покой, то это внесло бы путаницу в представления народа»), Галилей замечает: «Кто смотрит иначе, тот ставит на карту авторитет библии».

Нужно, однако, быть чрезвычайно наивным, чтобы но догадаться, что мы имеем здесь дело лишь с ловкой и остроумной попыткой защитить науку под видом защиты церковного учения. Широко используя этот прием, Галилей указывал своим противникам, что так как, по библейскому изречению, бог предоставил мир человеческой пытливости, то нечего запрещать «свободное философствование о предметах мира». Следовательно, Галилей с большой изворотливостью пытается изобразить дело таким образом, что само «священное писание» требует свободы научного исследования, и что его противники, выступающие против Коперника, дискредитируют библию, идут вразрез со словом божьим...

Что подобные «благочестивые» декларации не могут быть приняты всерьез, видно из того, что даже Бруно вынужден был ссылаться на бога для доказательства своей архиеретической идеи о множественности миров. «По-моему, — писал Бруно, — божественной премудрости и силы недостойно создание одного конечного мира, раз она может наряду с ним создать другой и еще бесконечное число миров, подобных миру Земли». Можно ли, однако, на атом основании утверждать, что Бруно старался укрепить католическую церковь, что он был верным адептом христианского вероучения? Ведь даже атеист Ванини (1585—1619), который был сожжен на костре за безбожие (он учил, что мир вечен и не создан богом), старался действовать таким образом, чтобы отвлечь от себя опасное подозрение в атеизме. Излагая взгляды древних атеистов, он уверял, что выступает против них, что он им возражает. Впоследствии Ванини должен был дать понять своим читателям, что не все его уверения должны быть приняты за чистую монету.

Интересно отметить, что упомянутое нами сочинение Фоскарини «Письмо о новой системе мира», также целиком посвященное вопросу о согласовании «священного писания» с учением Коперника, по своему духу удивительно близко к письмам Галилея к Кастелли и к Христине (хотя Фоскарини навряд ли был знаком с их содержанием). Подчеркивая, что новые астрономические открытия дают все основания считать правильным учение Коперника, этот богослов писал: «Но и со стороны священного писания это учение не может потерпеть никакого урона, так как одна истина не противоречит другой. Если пифагорейское мнение правильно, то, без сомнения, бог продиктовал людям слова священного писания так, чтобы они могли иметь смысл, соответствующий этому учению, и чтобы слова писания могли быть приведены в согласие с мнением пифагорейцев». Таким образом, Фоскарини, подобно Галилею, предлагал богословам не вмешиваться в научные вопросы, а толковать «священное писание» в связи и в согласии с научными достижениями.

Католическая церковь, считавшая толкование «писания» своей монополией, заповеданной ей апостолами, понимала вещи не хуже Галилея. Она встретила заявление Галилея о неприемлемости для науки буквального толкования текстов «писания» указанием на то, что это делает его ересь еще более вредной и что он «хуже Лютера или Кальвина». Но протестантизм в этом отношении был не лучше католицизма; это видно хотя бы из того, что в 1679 г. (т. е. через полвека после осуждения Галилея) богословы протестантского университета в Упсале осудили шведского физика Цельсия за защиту учения Коперника. Даже два века спустя, в 1878 г. лютеранский пастор П. Эйрих уверял, что «коперниковская система мира является абсолютно недоказанной».

Итак, церковники добились того, что защитникам «коперниковской ереси» пришлось замолчать. Но, несмотря на репрессии инквизиции, дипломатические соображения Галилея об отношении «священного писания» к вопросам естествознания получили довольно широкое распространение.

С этого времени многие начали различать две книги: «книгу природы», изучаемую с помощью человеческого разума, призванного исследовать естественный порядок вещей («дела божьего»), и «книгу спасения» — «священное писание», истины которого («слово божье») доставляются религиозной верой. О таких «двух книгах» говорили, например, Паскаль, Бэкон Веруламский, Ломоносов и другие, ибо это был единственный путь «примирения» (точнее — разграничения) религии и науки. Но нетрудно видеть, что эго в сущности путь зародившегося еще в конце средних веков учения о двойственной истине, которое, как мы видели, в то время играло прогрессивную роль, так как оно давало возможность науке ускользнуть из-под опеки церкви.

Следует отметить, что также и Кеплер, устраняя богословские возражения против учения Коперника, резкою чертою разделял богословие и естествознание. Этот великий астроном писал: «Относительно мнений святых о естественных вещах отвечу одно: в богословии авторитет, а в философии разум является преобладающим моментом. Отвергал же святой Лактанций круглоту Земли, а святой Августин, допуская круглоту, отрицал однако же существование антиподов; нынешнее священное судилище, принимая малость Земли, отрицает ее движение. Мне много святее истина. И я, отдавая великое почтение учителям церкви, из философии доказываю, что Земля кругла, обитаема вкруг антиподами, имеет крайне малую величину и потому несется между светилами».

Учение о двойственной истине в разные эпохи выражает совершенно различное социальное содержание. В период восходящего развития буржуазии оно было призвано разделить веру и знание (ограничить веру, чтобы дать место знанию), а в период ее нисходящего развития оно пытается примирить веру и знание (ограничить знание, чтобы дать место вере), т. е. при своем возникновении это учение играло в известной мере прогрессивную роль, а теперь — реакционную. Если Бруно, Галилей и другие пленники инквизиции своими ухищрениями пытались спасти науку от власти религии, то современные реакционные философы своими разглагольствованиями о двойственной истине стараются, наоборот, спасти религию от натиска науки. И многие теологи в настоящее время поддерживают «доктрину» о двойственной истине, когда-то столь ей противную, ибо в интересах самосохранения приходится как можно более «ладить» с наукой!

3

Настоятельная необходимость естествознания для развития материальных производительных сил вела к тому, что в странах Европы науки о природе развивались довольно бурно. Особенно значительны были успехи астрономии, но эта наука (в первую очередь такой ее раздел, как небесная механика) прочно стояла на базе коперниканства.

Мракобесам приходилось считаться с этим неприятным для них фактом, но им не легко было выбраться из затруднительного положения.

В 1758 г. папа Бенедикт XIV добился тайного постановления о более терпимом отношении к учению Коперника, но это постановление осталось на бумаге. Например, когда вскоре после этого астроном Лаланд ходатайствовал об исключении произведений Галилея из списка запрещенных книг, то из этого ничего не вышло. Только в 1820 г. в связи с составлением римским астрономом Сеттеле учебника, в котором система Коперника объявлена была твердо доказанным фактом, католические богословы вынуждены были опять заняться этим вопросом.

Дело в том, что духовный цензор, в согласии с неотмененным постановлением 1616 г., отказался разрешить учебник к выпуску, если Сеттеле не исправит изложение в том смысле, что будет рассматривать учение Коперника лишь как гипотезу. Автор обратился к папе Пию VII, который передал вопрос на рассмотрение конгрегации при Ватикане; последняя 11 сентября 1822 г., после двухлетней возни, вынесла одобренное папой постановление о разрешении издать эту книгу в том виде, как она написана Сеттеле. Кардиналы в конце концов заявили, что «в Риме разрешается печатание и выпуск в свет произведений, в которых, в согласии с общими воззрениями современных астрономов, утверждается взгляд о движении Земли и неподвижности Солнца».

Характерно следующее обстоятельство. Когда в 1829 г. в Варшаве воздвигли Копернику памятник, это был народный праздник: улицы были переполнены народом, направлявшимся к монументу, окна были украшены гирляндами цветов. Однако же назначенная в церкви торжественная служба не состоялась: толпа наполнила церковь, но алтарь оставался пустым. Ждали долго, терпеливо, но время шло, и ни один патер не явился! Католическое духовенство считало, что оно не вправе почтить своим присутствием в церкви память каноника, книга которого была осуждена святым престолом за два века до этого.

Лишь шесть лет спустя, в 1835 г., католическая церковь, скрепя сердце, вычеркнула сочинения Коперника, Галилея, Кеплера и других основателей современной астрономии из списка запрещенных книг. Церковь решилась исключить эти книги из списка запрещенных книг лишь тогда, когда никто уже не интересовался мнениями папы и кардиналов по естественнонаучным вопросам. При этом в качестве курьеза упомянем, что в конце XIX в. Рим сделал серьезное замечание одному монаху, выпустившему книгу против Коперника. Времена меняются, так что неудобно, чтобы храбрый божий воин оказался в смешном положении!

В России запрет с учения Коперника был снят (хотя и иными путями) гораздо раньше, но это нисколько не меняет существа дела. Ведь если учение Коперника со всеми вытекающими из него выводами — не ересь, а истина, то что же представляет собой библейская картина миростроения и мирообразования, как не собрание древних сказок, пережитков первобытных воззрений? Однако духовенство старательно замалчивает этот неизбежный вывод: от слов библии оно отойти не смеет, ибо ясно, что одна неприкрытая уступка в этом направлении обязательно повлечет отход по всему фронту. Остается поэтому волей-неволей следовать ироническому совету Галилея об иносказательных толкованиях неприятных мест писания. И вот представители духовенства начинают изощряться в этом плане, заявляя, что мир создан не в шесть дней, а в шесть длинных периодов, что светила не были созданы в четвертый день, а лишь стали тогда видимыми для обитателей Земли, и т. д.

Заслуживает упоминания хитроумная уловка астронома иезуита Брауна, который признает, что «Моисей строго следует геоцентрическому взгляду на мир». Но, — продолжает иезуит, — «можно ли на основании этого сделать упрек Моисею в том, что он является противником коперниковской системы, как это не раз утверждалось?» Браун дает на этот вопрос отрицательный ответ, придерживаясь (следуя за Галилеем) того взгляда, что Моисей хочет рассматривать «только процессы, которые важны для жителей Земли», совершенно не касаясь других миров, я что только поэтому «теория Моисея» и является геоцентрической. «Для Моисея, — говорит Браун, — изображение событий на Земле является единственным пунктом его рассказа. Что существует еще Вселенная, этого он просто не касается, потому что он обращается со своим рассказом к дикому народу, который таких познаний не имел даже в малейшей степени». Но этот ловкий «толкователь» книги Бытия совершенно замалчивает тот факт, что геоцентризм неразрывно связан с религиозным мировоззрением и что догмат искупления необходимо основывается на этом учении.

Для характеристики отношения современного католицизма к науке особый интерес представляет «догматическая конституция католической церкви», одобренная (под влиянием роста атеизма) Ватиканским собором в 1870 г. Считая, что разум должен оставаться покорным слугой веры, она провозгласила «ложным всякое утверждение, которое противоречит просвещенной истине веры», и поэтому запретила верующим поддерживать в качестве правильных выводов науки «те мнения, которые известны как противные учению веры, особенно когда они осуждены церковью». При этом характерно, что, провозглашая верховенство веры над знанием, папство надевает на себя личину друга науки. Оно говорит, что «церковь не противится совершенствованию наук», что «церковь не пренебрегает выгодами, которые проистекают от наук для жизни человека».

Победа капитализма над феодализмом привела к тому, что папство стало на службу буржуазии, а поэтому уже не может прямо, по-прежнему выступать против медицины, агрономии, техники. Ведь на почве науки сделаны все те успехи техники, без которых капитализм невозможен. Папство делает науке даже такой поклон: «церковь признает, что науки произошли от бога — бога знания». Но тут же оно заявляет, что хотя науки произошли от бога, но они все-таки нуждаются в узде, намордниках, цепях, ибо иначе они могут «переступить должные границы и произвести смятение в области веры». Верующим строго запрещено самостоятельное исследование или толкование «священного» писания: «Для того, чтобы воздержать беспокойные умы, которые могут давать ложные истолкования, постановлено, в обновление решений Тридентского собора, что никто не может толковать священное писание противно тому смыслу, в каком его истолковывает святая мать — церковь, которой принадлежит такое истолкование».

Современные лютеранские богословы заняли в общем такую позицию: они заявляют, что библия не является авторитетом в вопросах науки, а имеет дело лишь с религией — с тем, что якобы касается «нравственной стороны» жизни. Так, лютеранский богослов Е. Деннерт говорит: «Библия для меня — божье слово и откровение, но не в чисто земных и естественных вещах: библия и ее сказание о сотворении мира не учебник естествознания. Откровение в библии относится к вечным сторонам человеческой души».

С XX в. на такую же точку зрения встали те православные богословы (например, протоиереи А. Кудрявцев и Клитин), которые в царской России преподавали богословие в университетах, где, конечно, невозможно было отстаивать библейское представление о мире. Они исходили из того, что православная церковь уже давно вынуждена примириться не только с коперниканством, но и с отношением Галилея к «священному писанию». Однако, чтобы «спасти то, что еще можно спасти», они тоже стали уверять, что библия не имеет никакого отношения к вопросам чисто научного характера. Следовательно, многие богословы даже готовы пожертвовать авторитетом библии в вопросах естественнонаучных, чтобы сохранить религиозно-нравственное учение — одну из важнейших идеологических опор эксплуататорских классов.

Католические богословы давно уже пытаются как-то оправдать поведение церкви в процессах Галилея, но все их «разъяснения» поражают своим лицемерием и легко опровергаются всеми фактами. Обычно они заявляют, будто церковь вовсе не считала учение о движении Земли ересью и что будто Галилей был осужден не за утверждение движения Земли, а за другие грехи.

Уже в 1850 г. католический теолог Марини уверял, будто изучение документов дела Галилея ведет к заключению, что в преследовании и осуждении Галилея виновата не церковь, а виноват... сам Галилей. Все дело якобы в том, что Галилей вел себя «неумно»: он проявил «упорство» в отстаивании богословских (а не астрономических) идей, занявшись толкованием библии. Другие теологи стали объяснять процесс Галилея как результат его непочтительности к папе Урбану VIII или же как следствие спора между двумя группами профессоров (аристотеликов и сторонников экспериментального метода), а также, наконец, и разными другими подобными причинами, ничего общего с учением Коперника не имеющими.

Дело дошло до того, что в 1958 г. Ватикан в одном из своих официозных изданий выступил даже с ложным утверждением, будто католицизм вовсе не преследовал новое учение о мире, ибо, мол, книга Коперника «не была враждебна христианскому учению». Там мы читаем: «Только позже, когда начатая протестантами борьба против гелиоцентрических взглядов нашла ряд влиятельных сторонников среди католического духовенства, книгу Коперника осудили. В ней не было ничего противоречащего христианскому учению, но так как тогда поднялись разлад и споры, то сочли необходимым их прекратить. К тому же система Коперника в то время была только гениальной догадкой, а не научной истиной, основанной на точных доказательствах. Противники системы Коперника потому и боролись против нее, что считали старую систему научно доказанной, а взгляды Коперника необоснованной гипотезой. Когда теория Коперника была научно доказана, никто из представителей церкви не возражал больше против нее»¹.

Уже из сказанного ясно, что такого рода утверждения не выдерживают никакой критики: они представляют собою верх лицемерия, явно противоречат всем известным нам данным. В постановлении конгрегации 1616 г., в приговоре кардиналов над Галилеем, в «отречении» Галилея и ряде других документов учение о движении Земли отвергается церковью как «абсурдная ересь», «еретическое заблуждение» и т. д. Что же касается «документов», на которые ссылается Марини, то, как показал в 1867 г. Лепинуа, они содержат в себе немало подтасовок, искажений и т. п. Таким образом, теологам не удалось затушевать тот факт, что церковь всячески тормозила развитие учения о движении Земли.

Неудивительно, что некоторые защитники церкви, оправдываясь, дошли до того, что все взваливают не на представителей церкви, а на ...бога, который по неисповедимым причинам счел нужным ввести человечество в заблуждение. Например, один из сторонников этого смехотворного взгляда де-Бональд, говорит: «Нет никаких оснований утверждать, что церковь задерживала прогресс научной истины. Действительной задержкой служило то обстоятельство, что бог счел за благо придать многим местам библии такое выражение, которое могло быть понято как отрицание движения Земли. Следовательно, сделал это бог, а не церковь, поэтому если бог считал полезным задержать прогресс научной истины, то нельзя упрекать церковь, если даже эти упреки были бы справедливы, что она следовала примеру бога».

Впрочем, в настоящее время даже некоторые католические богословы не решаются отрицать тот факт, что «случай с Галилеем» привел к «вредным последствиям». Так, в 1947 г. католический богослов Ф. Дессауэр писал: «Ученые были напуганы делом Галилея. Кто из католиков мог еще отважиться на исследование? Кто из исследователей мог избежать запрещения своих сочинений и прочих конфликтов? И хотя вначале и долгое время спустя можно было найти богобоязненных людей других вероисповеданий среди крупных величин физики, но их становилось все меньше. Католики насчитывались среди них лишь единицами. Но, вследствие их разъединенности, исследование все больше становилось сначала чуждым церкви, затем враждебным ей и через несколько поколений оказалось в окончательном отдалении от бога»². Однако в осуждении Галилея не было ничего случайного: церковь всегда враждебно относилась ко всем достижениям естествознания, которые опровергали представление о мире, содержащееся в священных книгах.

Мы познакомились с чрезвычайно поучительной историей — историей «величия и падения» папского декрета об отношении церкви к учению Коперника, т. е. декрета, пытавшегося поставить науку в положение «рабыни религии». Либерально-буржуазный исследователь Ольшки уверяет, что из этой истории «были извлечены полезные уроки» и что «если между верой и знанием еще возникают конфликты, то судьба Галилея показывает, что существует, возможность компромисса, о которой тогда еще не догадывались». Здесь мы видим типичное для буржуазных историков замазывание реакционного характера религии, ее непримиримости с истинной наукой. Именно на примере учения Коперника, за которое пострадал Галилей, особенно ясно видно, что между верой и знанием нет и не может быть примирения, компромисса, что действительная наука всегда и принципиально противоположна всякой религии.

Недаром Урбан VIII говорил Никколини, употреблявшему все усилия, чтобы смягчить отношение грозного владыки к Галилею: «Я еще раз повторяю вам, что нельзя сделать никакого облегчения Галилею. Бог да простит ему, что он вдался в такие вопросы, где дело идет о новых учениях и о священном писании; всегда лучше следовать общепринятым учениям... Сеньор Галилей был моим другом; мы часто беседовали с ним запросто и ели за одним столом; но дело идет о вере и религии».

С тех пор прошло свыше трех веков, и римским папам пришлось сделать немало отступлений, не касаясь при этом прошлого. Они стали буквально заигрывать с той наукой, основы которой заложены Галилеем и другими коперниканцами, пытаясь использовать ее данные в своих интересах. Так, в 1957 г., незадолго до запуска советских искусственных спутников, папа Пий XII патетически вопрошал: «Чем была бы громадность космоса, его великолепие, его организация, без интеллекта, который открывается в созерцании космоса и который видит в нем свой собственный образ? Все то, что человек читает в звездах, не есть ли символ, призывающий его подняться выше, чтобы отыскать смысл своего существования?» В связи с этим церковники тщетно стараются ввести данные космических исследований в рамки религиозных представлений, уверяя, что искусственные спутники и космические ракеты являются вполне «богоугодным» делом.

Примечания

1. См. И.А. Крывелев. Современное богословие и наука. М., Госполитиздат, 1960, стр. 19.

2. См. О. Клор. Естествознание, религия и церковь. М., Госполитиздат, 1960, стр. 20—21.