В коллеже

Монашеский орден бенедиктинцев был самым многочисленным и влиятельным в Европе. Еще перед самой революцией в руках бенедиктинцев были сосредоточены огромные материальные богатства. Стремясь насаждать «духовное» воспитание и вербовать себе идеологически вооруженных последователей, бенедиктинцы основывали свои собственные многочисленные школы, в которых очень рано стали допускать преподавание светских наук. Существенной чертой ордена являлось то, что в него по уставу принимались только дворяне и среди других монашеских орденов орден бенедиктинцев был наиболее аристократическим. Ученики бомонского коллежа также большей частью набирались из дворянской среды или из наиболее зажиточной части населения. В середине XVIII в. бенедиктинский коллеж в Бомоне уже не был духовной школой, и образование в нем давалось преимущественно светское, но под внимательнейшим надзором «святых отцов».

Прекрасная память и блестящие способности молодого Пьера позволили ему почти на лету усвоить науки, преподаваемые в провинциальной школе. Древние языки, особенно латинский, на котором он впоследствии свободно писал, классическую литературу и математику Пьер освоил без труда. Некоторое время было посвящено в школе теологии и богословию. Эти предметы преподносились ученикам в форме казуистических дискуссий на абстрактно-религиозные темы. Юноша Лаплас мало интересовался религией, и еще тогда, присмотревшись к закулисной стороне жизни служителей церковного культа, он сделался убежденным атеистом. Однако впоследствии Лаплас охотно поддерживал разговоры на богословские темы и с большим остроумием разбирал тонкие богословские вопросы: их казуистика забавляла его, он находил в них остроумные формально-логические комбинации, своего рода математическую игру понятиями.

Еще в коллеже Лаплас приступил к самостоятельному изучению более сложных математических сочинений, лежавших вне кругозора его педагогов. Тогда же он основательно ознакомился с работами Ньютона по механике и по теории всемирного тяготения, которая только начинала распространяться во Франции. В семнадцать лет юный Пьер Лаплас выполнил свою первую самостоятельную научную работу по математике.

Уже в это время потихоньку от наставников Лаплас ознакомился со взглядами великих деятелей эпохи Просвещения, основоположников механистического материализма: Даламбера, Дидро, Гельвеция, Гольбаха и других. «Большая энциклопедия наук, искусств и ремесел», открывшая человечеству новые основы мировоззрения в области естествознания и общественных явлений, произвела на него большое впечатление. Позднее, уже после переезда в Париж, талантливый юноша ознакомился с «Системой природы» Гольбаха¹ — «библией материализма», как любили тогда называть эту книгу.

Беспощадная критика религии и теологии всех оттенков, систематическое изложение основ материалистических представлений о природе и общественных отношениях оказали огромное влияние на молодого человека. Уже с этих пор Лаплас на всю жизнь делается воинствующим последователем французских материалистов XVIII в. В своей практической работе Лаплас не только постоянно излагает их мысли, их философию, но развивает их дальше — до того предела, до которого позволяли их довести тогдашний уровень науки и ограниченность основных предпосылок этого мировоззрения.

Механика Ньютона, завершителем которой явился Лаплас, возникла в процессе борьбы формирующейся в недрах феодализма буржуазии с феодальным строем и католической церковью. Развитие производительных сил требовало развития науки, и буржуазия на первых порах сделала науку своим союзником в этой борьбе.

В противовес католическому мировоззрению и религии вообще стала оформляться философия французских писателей XVIII в., опиравшаяся на быстрый рост научных достижений. Умеренная в начале века, во второй его половине эта философия становится все более радикальной и доходит до откровенного материализма. В середине XVIII столетия Дидро, Гельвеций, Гольбах и Даламбер развивают критику религии и теологии и предлагают положительную программу материализма и атеизма.

К этому времени, благодаря трудам Ньютона, Эйлера, Клеро и Даламбера, механика достигла высокого совершенства. Ряд еще недавно загадочных движений небесных светил был объяснен и введен в рамки единого закона тяготения. Этим законом были удачно объединены столь разнообразные явления Вселенной, что у французских материалистов зародилась надежда, а потом и уверенность, что все многообразие неорганического и органического мира, а может быть, и общественные явления можно также, как астрономию, свести к немногим неизменным законам природы. Они надеялись, что методы победоносной небесной механики, предсказывающей движения небесных тел на много лет вперед, можно будет перенести и на другие области знания и жизни и свести все к механическому передвижению и количественной перегруппировке неизменных элементов вечно и единственно существующей материи. «Дух» и «мировой разум» были изгнаны этой философией из Вселенной. Объективное существование материи делалось независимым от факта нашего сознания. Однако материализм того времени был, как видим, преимущественно механистическим, потому что из всех естественных наук известной законченности достигла к тому времени только механика, точнее — механика твердых тел (земных и небесных), именно — механика тяготения. Химия находилась в начальной стадии развития, в ней придерживались еще флогистонной теории. Биология была вообще в зачаточном состоянии.

Французские материалисты, мечтая перенести методы небесной механики на жизнь общества, все происходящее в нем считали детерминированным, т. е. имеющим физическую причину; необходимое с механической точки зрения движение атомов могло, по их мнению, изменить ход истории человеческого общества. Беспомощность их механистического детерминизма заключалась во взгляде на развитие общества как на совокупность непредвиденных случайных событий, хотя и подверженных не раскрытым еще законам механики. Поэтому, сделав некоторые успехи в области физики, философы XVIII в. вынуждены были совсем отказаться от анализа и объяснения, когда дело касалось биологических и особенно социальных явлений. Если добавить к этому отсутствие ясных представлений об эволюции в природе, то станет понятным несовершенство той философии, под влиянием которой с юных лет находился Лаплас.

К сожалению, как уже отмечалось, отсутствие сколько-нибудь подробных сведений об отроческих годах великого ученого не позволяет проследить, как формировалось это мировоззрение у Лапласа, какие встречи и события определили ту или иную черту его последующих интересов и устремлений. Одно несомненно: это мировоззрение складывалось при содействии тех, кто взял юного Лапласа под свое покровительство. Вряд ли приходится сомневаться, что именно эти, возможно, передовые для своего времени люди оказывали на него идеологическое влияние, что именно они помогли ему ознакомиться с новейшей литературой. Не в библиотеке же аббатства Лаплас мог достать новинки материалистической философской литературы, дорогие, часто редкие и привезенные из других стран издания, посвященные глубоко специальным областям естествознания. Школа бенедиктинцев в Бомоне вряд ли сколько-нибудь интересовалась трудами Эйлера, Клеро, Лагранжа и Даламбера и еще меньше стремилась знакомить с ними своих учеников.

Уже в шестнадцать-семнадцать лет Лаплас предстает перед нами человеком с довольно обширными знаниями и определившимися философскими взглядами. Но вместе с тем, поглощая книги и овладевая наукой, Лаплас уже в эту пору проявлял исключительную практичность в житейских делах, породившую в дальнейшем его умение приспосабливаться к любым политическим условиям.

Он сумел до конца использовать все возможности той карьеры, которую открывали перед ним его покровители. Только что окончив коллеж, юноша, пользуясь рекомендациями, добивается назначения на должность преподавателя математики в военной школе Бомона; школа помещалась в обветшалых зданиях того же аббатства, в котором находился и его коллеж.

Военное искусство, в особенности артиллерия и фортификация, уже тогда нуждалось в применении математики и механики, и в военных школах, кроме уставов, фехтования, тактики и т. п., стали вводить математические науки. Однако в рядовой военной школе, где преподавал Лаплас, математические курсы были элементарными и не могли дать удовлетворения его пылкому уму и растущим знаниям. Правда, он мог вести в свободное время самостоятельные научные исследования, но кто мог их оценить, кто мог увидеть в них всю силу его гения? И какова была возможность дальнейшей карьеры в этом захолустье?

Примечания

1. Книга увидела свет в 1770 г.