XII. Процесс 1633 года

Гром грянул в августе 1632 г. Из Рима во Флоренцию пришло распоряжение о конфискации «Диалога». Тосканский герцог предпринял некоторые, не слишком решительные шаги, чтобы спасти книгу от запрещения, но Урбан VIII оборвал представителей герцога. В Риме уже с начала августа заседала комиссия под председательством кардинала-непота Франческо Барберини, которая должна была решить вопрос о «Диалоге», вернее, подготовить такое решение. Сохранился доклад этой комиссии Урбану VIII. В нем перечисляются обвинения, адресованные Галилею: спасительную концовку, которой требовал цензор, он свел к неясным и беглым оговоркам, он выделил предисловие особым шрифтом, противопоставив его таким образом содержанию книги, и т. д. Но главные обвинения — это объективная трактовка гелиоцентризма, утверждение об абсолютном характере движения Земли и учение о приливах как доказательстве такого абсолютного движения.

Урбан вмешивается в процесс со всей свойственной ему энергией, запальчивостью и нелояльностью. Чтобы понять ход процесса, следует остановиться на этой фигуре.

Урбан не был религиозным фанатиком. Он был типичным представителем поколения участников и свидетелей Тридцатилетней войны, в которой непосредственные политические и экономические интересы проступали сквозь дымку религиозной борьбы и стали непосредственными и открытыми стимулами политики. Маколей говорил, что борьба реформации и контрреформации напоминает поединок Гамлета с Лаэртом: последний ранит противника отравленной шпагой, затем они меняются оружием, и Гамлет ранит Лаэрта. После того как религиозный фанатизм объединил врагов Рима и католики отступили в большинстве стран северной и центральной Европы, отравленное оружие перешло к ним, и фанатики Контрреформация двинулись в наступление¹. Но теперь все это кончилось. Наступило время компромиссов, коалиций и политических комбинаций, где религиозные столкновения значили немного. После Генриха IV многие протестантские государи Европы были склонны думать, что не только Париж, но и другие города стоят мессы. И католические князья, в их числе и папа, светский глава папской области, отличались неслыханной раньше гибкостью религиозных принципов. Это было время неожиданных поворотов, когда оплаченная военным союзом или невмешательством неожиданная терпимость к еретикам сменялась оплаченным иным предательством, иным союзом или тайной поддержкой взрывом католического рвения. В Италии герцоги, кардиналы, папа оглядывались теперь не только на постановления Тридентского собора, но и на военные и политические успехи Ришелье, Густава Адольфа, Валленштейна. Нечего и говорить, что повороты к религиозной терпимости были «вынужденными движениями» в смысле аристотелевой динамики, а новые костры инквизиции — «естественными движениями», не требовавшими внешних импульсов. Уступки протестантским князьям или французским министрам приводили к очень кратким перебоям в деятельности инквизиции, и затем (иногда одновременно) компенсировались возвратом к тридентскому духу контрреформации.

В 1632—1633 гг. в политике папского престола произошло как бы наложение и суммирование всех конъюнктурных и вековых сил, направленных против науки. Это был год крушения светских замыслов Урбана VIII и острого желания продемонстрировать беспощадную ненависть к еретикам. Дело объясняется ходом Тридцатилетней войны и рядом частных осложнений в Европе.

За пятнадцать лет до описываемых событий началась ожесточенная борьба за освободившийся престол Мантуанского герцогства. Ришелье, с одной стороны, и императорский двор, с другой, хотели видеть на этом престоле своего сторонника. Урбан VIII — сторонник французской ориентации, боявшийся в качестве светского монарха усиления испано-австрийских позиций в Италии, требовал от Ришелье и короля Людовика XIII решительного военного вмешательства. Когда пала Ла-Рошель — оплот французских гугенотов, армия короля выступила в Италию. Туда же направилось войско императора, и папскому нунцию сказали по поводу одного из очередных столкновений, что Валленштейн изучит положение в Италии, прибыв туда с армией. Имя полководца империи и сведения о его силах внушили большие надежды испано-австрийской партии в Риме и заставили задуматься французскую партию и Урбана. Но об этом думал в Париже более сильный ум. Ришелье поставил ставку на Густава-Адольфа. Папа одобрил переговоры с протестантским королем Швеции. Густав-Адольф согласился, и летом 1630 г. договор был практически заключен. В Германию был послан «серый кардинал» — отец Жозеф, который интриговал среди немецких князей против императора, в пользу франко-итальянских планов. Имперские войска тем временем взяли Мантую, но после этого отстранение Валленштейна ослабило их, и итальянский поход в общем не дал результатов. В Германии имперские войска под командованием Тилли были разбиты Густавом-Адольфом. С ним вернулись изгнанные ранее протестантские пасторы. Протестантство подняло голову.

Император и австро-испанская партия в Италии обвиняли Урбана VIII. Он действительно нанес ущерб вселенскому авторитету католической церкви во имя светских интересов папского престола. Вскоре это стало широко известно. Союз со шведами стал явным и вместе с тем бесполезным в 1632 г. после гибели Густава-Адольфа. Болезнь Ришелье оставила Урбана изолированным перед Испанией, императором, Венецией — всеми его врагами. Их было немало и в Риме. «Эти события, — доносил из Рима посланник Модены, — не образумили, а лишь разъярили Урбана VIII, он потерял голову и делает величайшие глупости»².

И вот в момент политических неудач и разочарований, кризиса духовного авторитета церкви и — еще более — личного авторитета ее главы, в момент бездействия союзников и активности врагов, в момент пока еще беспредметного желания укрепить свой авторитет, хотя бы в духовно-теологической области, Урбану докладывают о «Диалоге». О нем докладывают враги Галилея. Папа верит всему — может быть, даже явно вздорному измышлению, будто Симпличио — карикатура на него. Мания величия сочетается с манией преследования и недоверие ко всем — с легковерием к наветам. Урбан повсюду видит попытки умалить его авторитет и авторитет церкви — впрочем, он отождествляет эти понятия. Такую попытку он видит и в «Диалоге». Гнев соединяется с расчетом. Инквизиционный процесс, должен продемонстрировать несломленную силу контрреформации. Нетерпимость к науке должна уравновесить одиозный союз о Густавом-Адольфом и протестантскими князьями Германии.

Этот расчет был тщетным. Инквизиционный процесс нанес авторитету католицизма такой удар, который не забыт поныне. После мученической смерти Бруно, мученическая жизнь Галилея стала пятном, которое вот уже почти три с половиной столетия не сходит с риз католической церкви. Непосредственный эффект процесса ослабил позиции Ватикана. Но именно в эту сторону и шла объективная тенденция истории. Урбан VITI открыл период неуклонного падения авторитета римской курии. Тридцатилетняя война подкосила ее светский авторитет, процесс Галилея — ее моральный авторитет.

Представлял ли себе Галилей действительную обстановку в Риме и действительную позицию Урбана? Выше уже говорилось, что учет обстановки не мог изменить направления творчества Галилея: «Диалог» был неизбежным и неустранимым результатом идейной эволюции мыслителя, который в основных вопросах не шел на компромиссы. Но Галилей не мог предвидеть грозы, грянувшей с неба, которое казалось ему свободным от угрожающих туч. Помимо успокаивающих обещаний, почестей и панегириков, он не мог в Падуе, Венеции и Флоренции почувствовать, как изменился облик прелатов и светских синьоров Рима.

Больше всего этот облик изменился задолго до Галилея, когда контрреформация вытеснила традиции гуманизма религиозной нетерпимостью и воинствующим обскурантизмом.

Приведем очень глубокую и красочную характеристику римских прелатов накануне контрреформации. Это были люди, соединявшие измены и убийства с религиозным индифферентизмом и литературными склонностями.

«То были, — пишет Маколей, — люди, подобные Льву X, люди, которые, вместе с латинским языком века Августа, усвоили атеистический и насмешливый дух того времени. Они смотрели на совершаемые ими же христианские таинства, точно так же, как авгур Цицерон и первосвященник Цезарь смотрели на сивиллины книги и на клёв священных цыплят. Между собой они рассуждали о воплощении, евхаристии и Троице в том же тоне, в каком Котта и Веллей творили о дельфийском оракуле и голосе фавна в горах. Их годы протекали в сладостном сне чувственной и умственной неги. Утонченный стол, превосходные вина, прелестные женщины, собаки, соколы, лошади, вновь открытые рукописи классиков, сонеты и шуточные романсы на нежном наречии Тосканы, настолько безнравственные, насколько допускало тонкое чувство прекрасного, серебряная утварь работы Бенвенуто, планы дворцов, начерченные рукой Микеланджело, фрески Рафаэля, бюсты, мозаика и драгоценные камни, только что вырытые из-под развалин древних храмов и вилл, — вот предметы, составлявшие наслаждение и даже серьезное занятие их жизни. Литература и искусство, без сомнения, много обязаны этой не лишенной изящества неге. Но когда началось в Европе великое умственное движение, когда был опровергаем догмат за догматом, когда народ за народом расторгал свою связь с преемником св. Петра, — тогда стала очевидной опасность вверять церковь главам, которых высшая слава состояла в том, что они были хорошими ценителями латинских сочинений, картин и статуй, ученые занятия которых имели языческий характер и которых подозревали в том, что они тишком смеялись над совершаемыми ими таинствами...»³

Далее Маколей характеризует прелатов контрреформации. Они хотели противопоставить протестантизму строгость нравов и изуверский фанатизм.

«Но католическая церковь опиралась не на одно только нравственное влияние; в Испании и Италии она была беспощадно поддерживаема мечом. Инквизиция была облечена новыми правами и вдохновлена новою энергией. Если где-либо показывались протестантизм или подобие протестантизма, они встречали преследование не мелочное и докучливое, но преклоняющее и сокрушающее всех, кроме немногих избранников. Всякий подозреваемый в ереси, как бы ни были высоки его звание, ученость и слава, знал, что он должен оправдаться перед строгим и неусыпным судом или умереть на костре. С одинаковой бдительностью были отыскиваемы и уничтожаемы еретические книги. Сочинения, находившиеся дотоле в каждом доме, были столь усердно преследуемы, что теперь нельзя найти ни одного экземпляра их в самых богатых библиотеках»⁴.

В начале XVII в. деятельность инквизиции и конгрегации индекса продолжалась с той же энергией. Но во главе римской курии уже не стояли фанатики, такие, как в начале контрреформации, и никто не носил под облачением папы или кардинала грубую власяницу Пия V. Господствующий тип прелатов соединил пороки двух предыдущих поколений, они были изуверами без веры и гедонистами без утонченности, их фанатизм был направлен на создание и увеличение колоссальных фамильных состояний. Но декорум гуманизма сохранялся, так же как декорум религиозного рвения. Сохранялись — чем дальше от Рима, тем больше — и очаги гуманизма. Их существование могло ввести в заблуждение, и оно вводило в заблуждение многих. Галилею было труднее, чем кому бы то ни было, увидеть подлинный облик римской курии и в особенности — Урбана VIII.

В сравнительно независимых от Рима дворцах Венеции поддерживались традиции Возрождения. Их поддерживал и флорентийский двор. Когда же Галилеи приезжал в Рим, тамошние прелаты оборачивались к придворному математику и философу герцога своей декоративно-гуманистической стороной. Галилей излучал силовое поле, поворачивавшее его собеседников к научным и литературным интересам. А что происходило в это время в секретных помещениях дворца инквизиции, Галилей не знал.

Особенно трудно было Галилею понять Урбана VIII — характернейшего представителя нового типа прелатов.

Летом 1623 г. умер Григорий XV, всего на два с половиной года переживший своего предшественника Павла V. Оба они были в общем равнодушны, иногда враждебны науке и искусству. Новый папа Маттео Барберини, принявший имя Урбан VIII, казалось, должен был стать их покровителем. Так по крайней мере думали.

Маттео Барберини родился во Флоренции, в семье, нажившей торговыми операциями громадное состояние, сделал блестящую карьеру в римской курии, был нунцием во Франции, и французская партия поддержала его в конклаве. Новый папа примыкал к гуманистам в части интереса к античному искусству и к труппе деятелей прикладной механики — в своих практических светских интересах.

Практические интересы стояли на первом месте. В молодости Маттео Барберини руководил работами по регулированию стока Тразименского озера, гидротехника и фортификация были областями его наибольшего внимания. После избрания новый папа стремился превратить папскую область в укрепленный лагерь. Он перестроил и наполнил артиллерией и боеприпасами замок святого Ангела, возвел укрепления Кастельфранно («форт Урбана») на границе Болоньи, в Тиволи был основан оружейный завод и создан для Рима аванпорт — Чивита-Веккиа.

Но адепт гуманизма и автор стихов, стилизованных перепевов латинской поэзии, отлил новые пушки для замка святого Ангела из последних сохранившихся остатков бронзовой отделки Пантеона; укрепляя ограду, папского сада на Монте Ковало, он уничтожил в саду Колонна замечательные остатки античной архитектуры, а в самом Ватикане отвел залы библиотеки для арсенала и устроил выставку оружия, чтобы продемонстрировать военные ресурсы папской области. Отделка Пантеона и древности в саду Колонна были первыми жертвами предательства по отношению к традициям гуманизма. Жертвой предательства по отношению к науке оказался Галилей.

Он не мог этого предвидеть. Ближайшее окружение Урбана VIII могло сравнительно быстро обнаружить поразительное самомнение и деспотизм, исключавшие возможность трезвой оценки военной и политической обстановки. В Риме могли увидеть претензии на величие, которые часто оказывались слишком трагическими, чтобы быть только смешными. Урбан не терпел возражений и был склонен отказываться от любого совета, в чем бы тот ни состоял. Непогрешимость стала у него не столько теологическим догматом, сколько непоколебимой личной самооценкой и постоянным личным ощущением. Рассказывают, что венецианцы, заметив эту черту, постоянно предлагали ему противоположное тому чего они желали. Грубость и произвол поражали видавших виды римлян. Но такие констатации запечатлены лишь в некоторых донесениях и письмах, открыто же повторяли оценки, исходившие от приближенных папы. Поэтому «слепая самоуверенность, питавшаяся придворной угодливостью выбранного им самим окружения, заставляла считать его сангвинический темперамент силой духа, его упрямство — энергией, его капризы — гениальностью, его любовь к театральной пышности — эстетическим вкусом и его отношение к поэтам и ученым — подлинным меценатством»⁵.

Чего не знал в полной мере еще никто, это редкой даже для его времени и его среды беспринципности Урбана.

По отношению к Галилею новый папа продемонстрировал свое расположение. Уже давно Маттео Барберини, когда-то студент в Пизе и, по преданию, даже ученик Галилея, выражал свое восхищение трудами Галилея. Оп выражал его устно, в письмах и даже в стихах. Урбан VIII следовал симпатиям кардинала Барберини. «Saggiatore» был принят весьма благосклонно, попытки иезуитов полемизировать с Галилеем были пресечены.

Но Урбан был не только учеником гуманистов, он был и учеником иезуитов, причем более способным. Галилей не знал в достаточной мере второй, находившейся пока в тени, стороны личности Урбана. И он совсем не знал, что сам в глазах папы обладает двумя сторонами, вызывающими совсем различную реакцию. Урбан ценил Галилея — автора фортификационных и гидротехнических трудов. Он ценил и работы по теоретической механике в той мере, в какой они сохраняли (и пока сохраняли!) непосредственную связь с практическими задачами. Урбан понимал важность для практики и более отдаленных от нее исследований Галилея. Панегирические стихи в адрес Галилея были написаны им по поводу открытия Медицейских звезд. Даже гелиоцентрическая система не вызывала возражений, пока она не претендовала, на объективный смысл.

Здесь мы подошли к очень важному вопросу. Проблема объективного смысла гелиоцентризма имеет первостепенное значение для биографии Галилея, для истории науки и культуры нового времени и для некоторых современных эпистемологических споров.

Прикладная механика всегда вызывала двойственный результат. Она отвечала на непосредственно заданный практический вопрос и вместе с тем вносила вклад в развитие научной картины мира в целом. Ведь Архимеда выбросило из ванны на улицы Сиракуз не разоблачение злокозненного ювелира, а ощущение общности открытого гидростатического закона. Но в XVII в., когда ученый отвечал практике с большей общностью, чем этого требовали, возникала весьма сложная коллизия.

Прагматическая ценность науки не исчерпывает ее ценности. Критерием науки всегда был и всегда будет не тот или иной практический результат, а истина, объективная истина. Прагматизм, т. е. критерий практической применимости, противостоящий критерию объективной истинности науки, претендующий на то, чтобы вытеснить понятие объективной истины, несовместим с критерием практики как проверки и доказательства объективной истинности научных представлений. Прагматизм — это одна из сторон утверждения об условном характере картины мира. Эти вопросы стояли в центре идейной борьбы в науке XVII в., даже тогда, когда они ставились и решались в самой неявной форме.

Беллармино последовательно выдвигал идею условности науки, в отличие от объективной истины Откровения. Урбан VIII решал вопрос практически. Он поддерживал науку, исходя из ее прагматической ценности, терпел науку, когда она ограничивалась условной, конвенционалистской формулировкой своих выводов, и обрекал науку бичам и скорпионам инквизиции, когда она претендовала на объективный характер. Путь от панегириков во славу гидростатического трактата Галилея до замечания Урбана «никто не сможет найти доказательства коперниковского учения» был весьма логическим путем от прагматической позиции к конвенционалистской. Путь этот вел и дальше, к активной расправе с наукой, когда она перешагнет конвенционалистские рамки. Разумеется, все это не объясняет еще жестокости расправы.

Дифференциальное представление о движении, представление о тождественном себе теле, перемещающемся от точки к точке, получило у Галилея яркую онтологическую форму. Аристотелевы сферы приобрели уже у Птолемея некоторый условный смысл. В средние века конкретные кинематические схемы отнюдь не включали в число абсолютных истин Откровения. Они оставались относительными и с ними могли конкурировать другие, также относительные схемы. Идея однозначности научных истин чужда средневековой мысли и чужда теологии XVII в.

Но дифференциальное представление, оказывающееся сейчас, в свете современной науки, исходной идеей Галилея, прорывает по самому своему существу рамки традиционного конвенционализма. Пока речь идет только о форме траектории, по которой движется тело, и пока она определяется лишь интегрально, можно понимать эту траекторию в смысле некоторой формальной схемы. Но когда речь идет о теле, движущемся по траектории по определенному закону и о возможности в любой момент проверить этот закон наблюдением, тогда реальным, объективным, достоверным становится не только наблюдение, но и сам закон, сама схема. Такими они и были в галилеевом «Диалоге».

Историческая судьба идей Галилея, а вместе с ней его собственная судьба связана с гносеологическим смыслом этих идей и прежде всего с гносеологическим смыслом высказанного в «Диалоге» дифференциального представления о движении.

Детали инквизиционного процесса и осуждения Галилея освещены в очень обширной специальной литературе⁶, значительная часть документов опубликована, и хотя некоторые существенные вопросы не получили окончательного ответа, историческое значение процесса в значительной мере раскрыто. Процесс Галилея был симптомом таких глубоких, социальных и политических противоречий, исходным пунктом таких общих культурных сдвигов, что он остается в истории поворотной вехой, а 1633 г. — одной из тех дат, которые должна принимать во внимание каждая схема периодизации социальной, политической и культурной истории человечества. Неявный конфликт между канонизированной догмой и свободным исследованием стал открытым столкновением и, начиная с этого момента, новая механика и механическое естествознание стали иногда зашифрованным, но всегда непримиримым и крайне опасным противником церковного авторитета.

Процесс 1633 г. позволяет увидеть, какая идея механики и механического естествознания придала им такую социальную функцию. Это идея абсолютной, охватывающей все мироздание, действующей в бесконечно малых областях, от точки к точке и от мгновения к мгновению однозначной объективной детерминированности всего, что происходит в мире. Детали процесса, формулировки инквизиционных обвинений и экспертиз показывают, что в глазах церкви наиболее криминальной была именно объективная трактовка гелиоцентризма. Она была криминальной, потому что открывала дорогу новому отношению к миру, к человеку и к познанию мира человеком. Логическая и математическая разработка априорных схем не угрожала Откровению. Ему угрожала геометрическая мысль, оперирующая понятиями, допускающими в принципе опытную проверку, и претендующая на «такую достоверность, какую имеет сама природа», как писал Галилей в «Диалоге».

Врагом канонической догмы, против которого был направлен процесс 1633 г., была идея объективности гелиоцентризма. Такая оценка исторически инвариантна и современная наука может прибавить к ней только одно: объективная достоверность результатов геометрической мысли связана прежде всего с дифференциальным представлением о движении. Это представление и лежало в основе того, что угрожало церкви в «Диалоге».

Инквизиционный процесс не развеял этой угрозы. Инквизиторы не знали в 1632 г., что в этот год в далекой Голландии родился Спиноза, а в еще более далекой Англии — Локк. Они только знали, что в этих «странах — и не только в них — католицизм потерял «свои позиции и что эти страны — и не только они — успешно теснят Испанию. Они не знали, что результатом перенесения центров торговли и промышленности из Южной Европы в новые страны появятся «Начала» Ньютона, антитеологический смысл которых будет разъяснен Вольтером, вопреки теологической «концовке книги. Они не знали, что в криминальных фразах «Диалога» заключены, как в зерне, слова Лапласа о боге как о «ненужной гипотезе».

Они не знали этого, «но знали хорошо, что свободное исследование объективной действительности — враждебная «сила. И теперь, когда защита догматов — постоянная задача «церкви — стала и острой конъюнктурной задачей момента, папа и инквизиция обрушились на Галилея.

После заключения подготовительной комиссии Урбан созывает конгрегацию инквизиции, и она принимает решение о вызове Галилея в Рим. Галилей просит передать его дело флорентийской инквизиции — он болен и не в силах предпринять далекое путешествие. Но Урбан неумолим, он требует немедленной явки. Когда флорентийский инквизитор сообщает, что Галилей тяжело болен, из Рима шлют грубый и жестокий приказ: если Галилей будет оттягивать явку его привезут в Рим в кандалах.

Вот этот приказ: «30 декабря 1632 года от рождества Христова святейший, повелел инквизитору ответить, что его святейшество и святая конгрегация никоим образом не могут и не должны терпеть такого уклонения, и для того, чтобы удостовериться, действительно ли он находится в таком состоянии, что будто бы не может явиться в город без опасности для жизни, святейший и святая конгрегация пошлют к нему комиссара вместо с врачом, чтобы освидетельствовать его и сделать верное и добросовестное донесение о состоянии, в котором он находится, и если он будет находиться в таком состоянии, что может приехать, то подвергнуть его заключению и привести в оковах. Если же по состоянию его здоровья и ввиду опасности для жизни придется отложить привод, то немедленно по выздоровлении и прекращении опасности он должен быть заключен и приведен в оковах. А комиссар и врачи должны быть высланы на его счет, так как он поставил сам себя в такое положение и в такие условия и пренебрег надлежащим временем, какое ему раньше было предписано для явки и судебного производства, чем нарушил срок, назначенный ему для явки»⁷.

В январе 1633 г. Галилей покинул Флоренцию, просидел положенный срок в карантине (чума все еще продолжалась) и 13 февраля приехал в Рим. Два месяца юн ждал вызова. Он снова жил во дворе тосканского посольства и посол великого герцога старался облегчить его участь.

12 апреля 1633 г. Галилей предстал перед генеральным комиссаром инквизиции патером Винченцо Макулано (Винченцо да Фиренцуола) — строителем крепостей, главным военно-инженерным экспертом и помощником Урбана. Сейчас ему поручили ведение процесса Галилея. Протокол первого допроса показывает, что следствие ставило перед собой весьма отчетливую цель: Галилей должен быть обвинен в сознательном нарушении предписания инквизиции. Злая воля, сознательное намерение еретика рассматривались как союз с дьяволом. Союз с дьяволом — источником зла — выявляется в сознательном игнорировании предписаний церкви. Виновный — неспособный к исправлению закоренелый еретик (hereticus relapsus).

Основой для такого заключения были акты первого процесса 25 и 26 февраля 1616 г. Первый из них — это запись о решении папы: кардиналу Беллармино поручается увещевать Галилея, чтобы он избегал гелиоцентрического представления. Если Галилей согласится — процедура, по-видимому, должна быть закончена. Если нет, то Галилею предстоит выслушать официальное запрещение из уст комиссара инквизиции. Если Галилей и после этого будет упорствовать, ему грозит заключение.

«...Святейший повелел преосвященнейшему господину кардиналу Беллармино, чтобы тот призвал к себе упомянутого Галилея и увещал ого оставить упомянутое мнение, а если он откажется повиноваться, то отец комиссар, при нотариусе и свидетелях, должен сообщить ему предписание, дабы он совершенно воздержался от того, чтобы такого рода учение и мнение преподавать или защищать, либо о нем трактовать, если же не согласится, то подвергнуть его заключению»⁸.

Второй акт — 26 февраля — начинается упоминание первой процедуры — неофициального «увещевания» и затем идет неожиданное упоминание о присутствовавших при этом генеральном комиссаре и чиновниках инквизиции и уже совсем неожиданный рассказ об официальном запрещении.

«Вслед за тем (successive ac incontinenti) в моем и свидетелей присутствии, а также при все еще присутствовавшем том же преосвященнейшем господине кардинале вышеупомянутый отец комиссар вышеупомянутому Галилею, доселе здесь же присутствовавшему и по вызову явившемуся, предписал и повелел от собственного имени святейшего господина нашего папы и всей конгрегации святого судилища, чтобы он вышеупомянутое мнение, что Солнце — центр мира и неподвижно, а Земля движется, совершенно оставил и в дальнейшем каким бы то ни было образом его не придерживался не преподавал и не защищал ни устно, ни письменно, в противном случае против него будет возбуждено дело в святом судилище. С этим предписанием оный Галилей согласился и обещал повиноваться. О чем и т. д.»⁹.

Таким образом, в акте 26 февраля речь шла не об «увещевании», а о «предписании». Существует еще одно различие, более существенное. Во втором акте появились слова «каким бы то ни было образом». Замена «увещевания» «предписанием» давала теперь, в 1633 г., основание объявить Галилея закоренелым еретиком. Слова «каким бы то ни было образом» делали криминальной даже условную защиту коперниканства и отнимали у Галилея возможность защищаться ссылками на оговорки в «Диалоге».

Явное противоречие между двумя актами 25 и 26 февраля 1616 г. заставили Вольвиля предположить подделку документа. К этому предположению присоединилось большое число последующих исследователей. Проблеме подлога посвящена большая литература, включающая результаты ультрафиолетового просвечивания, многократной экспертизы почерка и т. д.¹⁰. Кроме сличения актов 25 и 26 февраля, обнаружено противоречие между вторым актом и протоколом заседания конгрегации инквизиции 3 марта 1616 г. В этом протоколе после перечисления присутствующих («...милостью божией кардиналов святой церкви римской церкви, особо назначенных генеральными инквизиторами для искоренения еретического разврата во вселенском государстве христианском») записано:

«Сделано было сообщение преосвященнейшим господином кардиналом Беллармино, что математик Галилео Галилей после увещания, сделанного согласно предписанию святой конгрегации, оставить мнение, которого до сих пор держался, что Солнце — центр сфер и неподвижно, Земля же подвижна, — согласился»¹¹.

Сейчас трудно сомневаться в утверждении Вольвиля: фразы, появившиеся в акте 26 февраля, являются результатом последующего подлога. По-видимому, во время процесса 1633 г. инквизиция решила строго соблюдать декорум канонического права, столь богатого эвфемизмами типа: «увещевание», «предписание», «строгое испытание» (пытка), «наказание, возможно более мягкое без пролития крови» (сожжение) и т. д.

Но инквизиция не знала, что у Галилея хранится письмо Беллармино, из которого видно, что в 1616 г. никакой официальной процедуры не было и Беллармино ограничился «увещеванием». Галилей вооружился также копией письма Беллармино к Фоскарини, удостоверяющего кондиционалистскую трактовку гелиоцентризма у Галилея и одобряющего такую трактовку.

На первом допросе 12 апреля 1633 г., как только зашла речь о событиях 1616 г., Галилей сослался на эти документы. В протоколе допроса творится об антикоперниканском решении конгрегации инквизиции¹².

«Вопрос. Пусть скажет, что официально сообщил ему превосходительнейший Беллармино об этом решении и сказал ли ему что-либо еще по этому поводу и что именно?

Ответ. Упомянутый кардинал указал мне, что названное мнение Коперника может признаваться в виде предположения, как придерживался его сам Коперник; и его высокопреосвященство знал, что я придерживался его в виде предположения, т. о. в форме, которой придерживается сам Коперник, как видно из имеющейся у меня копии ответа кардинала на письмо отца-магистра Паоло Антонио Фоскарини, провинциала кармелитов, где имеются такие слова: «Мне кажется, что ваша милость и синьор Галилей поступают осторожно, говоря в виде предположения, а не абсолютно», это письмо названного синьора кардинала помечено 12 апреля 1615 г.; и что противоположного, взятого в абсолютном смысле, не следует ни придерживаться, ни защищать».

На следующий вопрос Галилей ответил ссылкой на хранившееся у него письмо Беллармино и предъявил это письмо.

«Ответ. В феврале 1616 г. кардинал Беллармино сказал мне, что так как мнение Коперника в абсолютном смысле противоречит священному писанию, его нельзя ни придерживаться, ни защищать, но в виде предположения его можно излагать, в согласии с чем я имею удостоверение названного кардинала, данное в мае 26 числа 1616 года, согласно которому мнения Коперника нельзя ни придерживаться, ни защищать, как противное священному писанию, с этого удостоверения я представляю копию, которая гласит. И он представил лист, на котором написано на одной стороне только двенадцать строк, начинающихся так: «Мы, Роберт кардинал Беллармино, узнав...» и кончающихся словами: «дано 26 мая 1616 года».

После этого первоначальный план процесса был, по существу, оставлен. От Галилея требовали подробностей свидания с Беллармино, пытались как-то реабилитировать акт 26 февраля 1616 г. (изложенная в нем версия вошла потом в приговор), но уже было ясно, что процесс должен был пойти в основном по другому направлению: криминальной является объективация гелиоцентризма и именно в этом виновен Галилей.

Галилей уже не раз и в тексте «Диалога», и в предисловии, и в ряде заявлений, предшествовавших «Диалогу», говорил о чисто формальном и условном признании коперниканства. Теперь Галилей идет еще дальше. В сущности, это не новый компромисс, а продолжение старого.

На нервом допросе Галилей заявляет, что «Диалог» — книга, направленная против коперниканства. Именно поэтому он не предупредил Риккарди о предписании 1616 г. — не защищать систему Коперника¹³.

«Вопрос. Когда он просил у вышеназванного магистра святого дворца разрешения напечатать вышеуказанную книгу, изложил ли он этому отцу-магистру предписание, данное ему в другом случае на основании приказа святой конгрегации, о котором творилось выше?

Ответ. Когда я просил разрешения отпечатать книгу, я не говорил магистру святого дворца ничего о названном предписании, так как не считал нужным говорить ему об этом, не сомневаясь, что в названной книге я не придерживался и не защищал мнение о движении Земли и неподвижности Солнца, ибо в названной книге я показываю обратное мнению Коперника и указываю, что доводы Коперника слабы и неубедительны».

После этого допрос был прекращен, и Галилей был отправлен в качестве заключенного в ту часть дворца инквизиции, где жили служащие. Его поместили в квартиру одного из них.

На втором допросе, 30 апреля 1633 г., Галилей признал, что «Диалог» мог создать впечатление, противоречащее действительному намерению автора — опровержению коперниканства. Но это — результат тщеславного желания показать, с каким остроумием он излагает доводы в пользу Коперника¹⁴.

«При всем том, хотя, по Цицерону, «я жаднее к славе, чем следует», если бы я должен был теперь изложить те же доводы, — без сомнения, я ослабил бы их так, что они не могли бы обнаружить ту силу, которой по существу и на деле они лишены. Таким образом, моя ошибка, и я признаю ее, состоит в тщеславии и простом неведении и неосторожности. Вот то, что я должен сказать в этом отношении, перечитав мою книгу».

Затем Галилей заявил, что может прибавить к «Диалогу» заключительную часть, которая сделает книгу приемлемой.

«И для большего подтверждения того, что я не разделял и не считал истинным злосчастное мнение о движении Земли и неподвижности Солнца, если мне будет дозволено, как я этого желал бы, и даны время и возможность представить более ясные доказательства, я готов сделать это, и повод для этого самый благоприятный, принимая во внимание, что в изданной уже книге собеседники согласны через некоторое время собраться снова для обсуждения различных вопросов естествознания, не бывших ранее предметом обсуждения их собраний. Таким образом, я должен прибавить еще один или два дня и обязуюсь исправить уже рассмотренные доводы в пользу упомянутого ложного и злосчастного мнения и опровергнуть их наиболее действительным образом, если бог окажет мне помощь».

После этого Галилею разрешили выйти из дворца инквизиции и поселиться во дворце тосканского посольства: «Достопочтенный брат Винченцо Макулано да Фиренцуола, генеральный комиссар святой римской и всемирной инквизиции, ввиду плохого здоровья и преклонного возраста вышеупомянутого Галилео Галилея, посоветовавшись сначала со святейшим, приказал ему жить во дворце посла великого герцога Этрурии, объяснив ему, что названный дворец должен служить местом заключения и что он не должен разговаривать ни с кем, кроме слуг и жильцов названного дворца, и являться в инквизицию по всякому требованию под страхом наказания по усмотрению святой конгрегации».

Через десять дней — 10 мая — Галилея снова вызвали на допрос. На этом третьем допросе Галилей передал допрашивавшему его генеральному комиссару инквизиции «защитительное письмо», в котором снова ссылался на удостоверение Беллармино, заверял инквизицию в своем отрицательном отношении к системе Коперника, повторял то, что было сказано на предыдущем допросе¹⁵.

Месяц спустя, 16 июня 1633 г., пленарное заседание конгрегации под председательством Урбана VIII постановило произвести специальный допрос Галилея с угрозой пытки.

«Ознакомившись со всем ходом дела и выслушав показания, святейший определил допросить Галилея под угрозой пытки и, если устоит, то после предварительного отречения как сильно подозрительного в ереси, в пленарном собрании конгрегации святой инквизиции, приговорить к заключению по усмотрению святой конгрегации. Ему предписано не рассуждать более письменно или устно каким-либо образом о движении Земли и о неподвижности Солнца и о противном, под страхом наказания как неисправимого. Книгу же, сочиненную им под заглавием «Диалог Галилео Галилея Линчео», запретить¹⁶».

В акте решения видны поправки, и это дало Вольвилю повод думать, что и здесь имелось последующее изменение текста: в XIX в. устранили ставшее одиозным предписание о пытке и сохранили только упоминание об угрозе. Вольвиль думал, что Галилея отправили в камеру пыток, связали, подвесили, подготовили орудия, т. е. применили операцию «словесного террора». Однако вероятнее всего угроза пытки была сделана во время последнего допроса (21 июня 1633 г.) без подобной процедуры. В протоколе допроса говорится:

«И ему сказали, что именно из этой книги [«Диалога»] и доказательств, приведенных в пользу утверждения, что Земля движется, а Солнце неподвижно, вытекает, как сказано, что он сам придерживается мнения Коперника или по крайней мере придерживался его в то время, и поэтому, если он не решится признать истину, то против него будут приняты меры, соответствующие закону и фактам.

Ответ. Я не придерживаюсь и не придерживался этого мнения Коперника с тех пор, как мне было предписано оставить его. Впрочем, я здесь в ваших руках — поступайте, как желаете.

И ему было приказано сказать истину, иначе он будет подвергнут пытке.

Ответ. Я здесь нахожусь только, чтобы повиноваться. Я не придерживался этого мнения после полученного предписания, как я сказал.

И так как ничего иного нельзя было сделать, то, во исполнение декрета и после подписания акта, он был отпущен на свое место»¹⁷.

После этого допроса Галилей считался «устоявшим под угрозой пытки» ему уже не грозила участь «неисправимого еретика». Его ожидала другая участь — пожизненного пленника инквизиции.

Галилей на сей раз не вернулся в посольство и был задержан во дворце инквизиции. На завтра в доминиканском монастыре Santa Maria sopra Minerva Галилей выслушал приговор¹⁸. В нем пространно рассказано о прошлых коперниканских грехах Галилея, о процессе 1616 г. (с включением версии, записанной в акте 26 февраля: предписание не защищать гелиоцентризм «каким бы то ни было образом»), далее излагается ход процесса, причем Галилею вменяется в вину даже представление о схеме Коперника, как о вероятной («мнение, которое объявлено и определено противоречащим священному писанию, никаким образом не может быть вероятным»).

В приговоре упоминаются и угроза пытки и то, что Галилей после этой угрозы «отвечал католически» (т. е. устоял перед угрозой и таким образом освободился от обвинения в сознательном и намеренном выступлении против церковного авторитета).

Заключительная формула приговора оставляет Галилея «под сильным подозрением в ереси» и предлагает ему очиститься отречением. «Диалог» запрещается, а Галилей приговаривается к заключению и покаянию.

И вот Галилей перед собранием прелатов читает свое отречение. Он произносит канонические формулы, признает, что ему давно повелели отказаться от коперниканства, и далее говорит:

«Я же сочинил и напечатал книгу, в которой трактую об этом осужденном учении и привожу в его пользу сильные доводы, не приводя их заключительного опровержения, вследствие сего признан я сим святым судилищем весьма подозреваемым в ереси, будто придерживаюсь и верю, что Солнце есть центр мира и неподвижно, Земля же не есть центр и движется. А посему желая изгнать из мыслей ваших высокопреосвященств, равно как из ума всякого преданного христианина это сильное подозрение, законно против меня возбужденное, — от чистого сердца и с непритворною верою отрекаюсь, проклинаю, объявляю ненавистными вышеназванные заблуждения и ереси, и вообще все и всякие противные вышеназванной святой церкви заблуждения, ереси и сектантские учения».

Примечания

1. B. Macaulay. Critical and Historical essays. London, 1961, V. 2, p. 57 (History of the Popes). Русск. перевод: Маколей. Полное собрание сочинений, т. IV, СПб., 1862, стр. 116 (О римских папах).

2. Ольшки, III, 264.

3. В. Macaulay. Critical and Historical essays, p. 54. Русск. перевод, стр. 112—113.

4. В. Macaulay. Critical and Historical essays, p. 55. Русск. перевод, стр. 114.

5. Ольшки, III, 200.

6. Укажем лишь ограниченное число работ, посвященных истории процесса: Е. Wohlwill. Der Inquisitionprocess des Galileo Galilei. Berlin, 1870; K. Gebier. Galileo Galilei und die Römische Curie. Stuttgart, 1877; М.Я. Выгодский. Галилей и инквизиция. М., 1934; L. Bieberbach. Galilei und die Inquisition. München, 1942; G. Abetti. Amici e nemici di Galileo. Milano, 1945; отдельные главы в книгах Л. Ольшки, З. Цейтлина, J. Fahie, Ph. Chasles, R. Lämmel, G. Paoli, G. Righini, E. Wohlwill, Bd. IL Документы процесса опубликованы в томе XIX Edizione Nazionale.

7. Ed. Naz., XIX, 335 (Русск. перевод в кн.: З.А. Цейтлин. Галилей. М., 1935, стр. 272—273).

8. Ed. Naz., XIX, 321 (Выгодский, 182—183).

9. Ed. Naz., XIX, 321—322 (Выгодский 183—184).

10. Мы сошлемся, кроме Вольвиля (Wohlwill. Galilei und sein Kapf für die Copernicanische Lehre. Bd. 2. Leipzig, 1926, S. 170—173), на статью Лемеля (Rudolf Lämmel. Untersuchung der Dokumente des Galileischen Inquisitionsprocess. Arch. für Geschichte der Mathematik, der Naturwissenschaft und der Technik, Neue Folge, Bd. 10, H. 4, 1928), на его же книгу (Rudolf Lämmel. Galilei in Licht des zwanzigsten Jahrhundert. Berlin, 1927, гл. IX) и на книгу Выгодского (М.Я. Выгодский. Галилей и инквизиция, ч. 1. М.—Л., 1934, гл. X).

11. Ed. Naz., XIX, 278 (Выгодский, 186).

12. Ed. Naz., XIX, 338—339 (Цейтлин, 275—279).

13. Ed. Naz., XIX, 341 (Цейтлин, 279).

14. Ed. Naz., XIX, 343—344 (Цейтлин, 280—281).

15. Ed. Naz., XIX, 345—347.

16. Ed. Naz., XIX, 283 (Цейтлин, 284).

17. Ed. Naz., XIX, 402—406 (Цейтлин, 286).

18. Ed. Naz., XIX, 406—407 (Цейтлин, 227).