Характер Фурье. Его смерть

После многих огорчений и беспокойств, наконец, Фурье был возвращен к любимым его занятиям. Последние годы своей жизни он провел в уединении, в исполнении академических обязанностей и в дружеских беседах, сделавшихся для него необходимостью, за что многие укоряли его. Но непризванные ценители чужих привычек забыли, что непрерывные важные размышления непозволительны человеку так же, как усиленные работы физические. Покой, во всяком случае, поддерживает наш непрочный состав, но, к сожалению, мы не всегда можем им пользоваться по желанию. Спросите каждого ученого: бывает ли он спокоен на прогулке, в обществе и даже во сне, когда его голова занята трудным вопросом?

Расстроенное здоровье Фурье требовало больших предосторожностей, и после многих опытов он уверился, что беседы необходимы для его истощенного сильными напряжениями ума. В беседах он вспоминал происшествия своей жизни, говорил об ученых трудах законченных и предполагаемых и о перенесенных им огорчениях. Все замечали, что его собеседники почти всегда были безмолвными. Вот тому причина.

В самой старости Фурье сохранил приятную наружность, обходительность и увлекательность его лекций в Политехнической школе, происходившую от его разнообразных познаний. Даже рассказ простого и всеми известного анекдота и происшествия в его жизни слушали с непритворным удовольствием. Случайно я был свидетелем очарования, наводимого им на своих слушателей, и при обстоятельстве, заслуживающем внимания.

Мы сидели за столом. Я сидел между Фурье и одним старым военным. Наш товарищ узнал его, и вопросом: «Были ли вы в Египте?» начался разговор. После утвердительного ответа Фурье продолжал: «Я оставил эту великолепную страну вместе с армией. Я не военный, однако же вместе с солдатами стрелял в каирских бунтовщиков; я имел счастье слышать канонаду при Гелиополисе». Отсюда до рассказа о сражении только один шаг, и вот четыре батальона-карре составляются на равнине Куббе и по приказанию знаменитого геометра маневрируют с совершенной точностью. Сосед мой слушал живой и любопытный рассказ, навострив уши, протянув шею и с глазами неподвижными; он не проронил ни одного слова; можно было думать, что он в первый раз слышит о достопамятном событии. Заметив действие своих слов, Фурье возвращается к другим важным происшествиям того времени, к взятию укрепленного селения Маттареи, к переходу двух слабых гренадерских колонн через ров, заваленный убитыми и раненными турками.

— Старые и новые генералы, — сказал Фурье, — иногда рассказывали о подобных примерах храбрости; но с преувеличениями бюллетеней; мои слова верны математически; впрочем, мои уверения не нужны для вас.

— На этот счет будьте покойны, — возразил старый служака, как бы проснувшись. — Я могу засвидетельствовать истину вашего рассказа: укрепления Маттареи взяты 13 и 13 полубригадами; они перешли ров под моей командой.

Сосед мой был генерал Тарайр. Можете вообразить действие немногих слов его: Фурье извинялся, а я удивлялся очарованию сильного повествования, которое в продолжение получаса держало в оцепенении знаменитого генерала, участвовавшего в боях гигантов.

Секретарь наш любил беседы, но не любил споров. Он тотчас прекращал их, и предмет разговора возобновлялся с необыкновенной скромностью. Некто спросил Фонтенеля, знаменитого геометра нашей академии: что он делал в обществах, где почти всегда молчал? «Я наблюдал, — отвечал он, — суетность людей, чтобы при случае наказать ее». Подобно своему предшественнику Фурье изучал постыдные страсти, унижающие почести, богатство и власть, но не преследовал их; он не входил с ними в бой, и даже так рассчитывал свое поведение, что старался не встречаться с ними. Кажется, это противно пылкому и неукротимому характеру молодого оратора оксеррского народного собрания; но на что философия, если она не научит нас воздержанию? Только в одном случае обнаружился истинный характер Фурье. «Странно, — говорила одна важная особа двора Карла X, которую слуга Фурье не допускал к своему господину, — поистине странно, что до твоего господина труднее дойти, нежели до министра?» Фурье, услыхав разговор, вскакивает с постели, на которой лежал по слабости здоровья, отворяет дверь в переднюю и, несмотря на придворного, говорит: — «Жозеф, скажи господину, что если бы я был министром, то принимал бы всегда и всех: того требовала бы моя должность; но как частное лицо, я принимаю кого хочу и когда хочу». Озадаченный выходкой нашего товарища, посетитель не отвечал ни слова и вероятно ушел с намерением посещать одних министров; простой ученый не встречался с ним.

Телесное сложение Фурье обещало долгую жизнь, но самая счастливая натура не может устоять против антигигиенических привычек. Боясь самой легкой простуды, товарищ наш в самое жаркое время года одевался как путешественник, собирающийся зимовать в полярных льдах. «Меня, — говаривал он смеясь, — считают толстяком; но если попробуют раздеть, как снимают покровы с египетской мумии, то найдут один скелет». Заимствуя сравнение из климата берегов Нила, я скажу, что в тесных и сильно нагретых комнатах нашего товарища течение воздуха походило на самум, который в огненной пустыне равняется чуме.

Предписания науки, сообщаемые другом его Лорреем, не имели силы уничтожить его вредных привычек. Еще в Египте и Гренобле Фурье чувствовал припадки аневризма в сердце. В Париже уже нельзя было сомневаться в причине частых его страданий; 4 мая 1830 г. он упал с лестницы, и болезнь пошла с неожиданной быстротой; товарищ наш пренебрегал настойчивостью врача и упорно надеялся победить болезнь терпением и высокой температурой; 13 мая 1830 г. он почувствовал сильный припадок и все еще не понял его важности, потому что легши в постель, не раздевшись, просил г. Пти, одного из молодых друзей его медика, не оставлять его и продолжать беседу. Но вскоре раздался крик: «Скорее, скорее уксусу! Я умираю!» — и ученый, слава нашей академии, кончил жизнь.

Нет надобности напоминать о печали Института, потерявшего одну из первых своих знаменитостей. На погребение Фурье собрались все: и друзья, и недруги; с глубоким почтением и сожалением проводили они гроб одного из самых отличнейших профессоров и академиков; на пределе двух миров отдана последняя дань уважения глубоким геометром, писателем со вкусом, администратором честным, добрым гражданином и другом преданным. Я должен только сказать, что Фурье принадлежал всем знаменитым ученым обществам, разделившим сожаление, траур академии и целой Франции. Выражение признательности республики наук не было одной пустой фразой. Чего не доставало нашему товарищу? Одного преемника, который был бы красноречивее меня, который бы искуснее меня начертал картину его жизни, разнообразной, трудолюбивой и тесно связанной с достопамятными событиями. К счастью, ученые открытия дополняют недостатки панегириста. Я достиг моей цели, если, несмотря на недостатки моего слова, все поймут, что успехи обшей физики, физики земли и геологии зависят от «теории тепла» и что это сочинение доведет имя Фурье до отдаленного потомства.