Влияние домашнего образования на способности и образ жизни Ампера

Ампер, приобретший блестящую славу, дает столь превосходный повод к сравнению воспитания частного, уединенного, с воспитанием публичным, шумным, что нельзя им не воспользоваться для доказательства бесполезности спора о преимуществах того и другого. Из гор Полемье будущий товарищ наш вынес огромные, разнообразные знания, чудесную память, сильный ум и редкую способность овладевать всяким предметом; но кто осмелится утверждать, что все эти качества не могут быть приобретены в публичных училищах? В таких трудных предметах нельзя выводить верных заключений из частных случаев.

Противники частного воспитания указывают на то, что Ампер в своем уединении, приобрел привычки странные, смешные. Между прочим говорят, что сделавшись профессором, он не мог объяснять наилучше известных ему предметов без особенных телодвижений. Это сущая правда. Большая была разность между Ампером сидящим и Ампером ходящим. Я первый сожалел и удивлялся, заметив, что высокие способности и душевная сила знаменитого ученого уничтожались, когда он садился за бюро; но я не смел объяснять этого уединением, в котором провел он свою молодость.

Ах, Боже мой! знаем ли мы, что происходит в нас при рождении и развитии наших идей? Подобно восходящему светилу, идея появляется на пределах нашего умственного горизонта. Сперва она едва заметна, слабый ее свет дрожит, колеблется как светило сквозь туман. Потом она увеличивается, столько проясняется, что мы можем заметить ее оттенки, и наконец становится совершенно определенной и резко отделяется от всего окружающего. В это мгновение слово может уже овладевать ею, может сообщить ей определенный образ, смелый и способный утверждаться в памяти потомства.

Причины, ускоряющие или замедляющие рождение идеи и различные ее изменения, многочисленны, неуловимы и действуют неправильно. Паэзиелло сочинял под одеялами. Напротив, Чимароза прекрасные мотивы своих опер находил только среди удовольствия и шума. Историк Мезерэ даже в полдень, в июле, писал при свечах. Руссо в глубочайшие размышления погружался на солнце, собирая травы.

Ампер одушевлялся стоя, а Декарт лежа, и Куяс успешно работал, растянувшись на ковре, спиной вверх.

В детстве мы всегда смеялись над товарищами, которые на потолке искали ответов на вопросы учителя. Мильтон также сочинял свои стихи, загнув голову назад.

Эти примеры странны; но что вы скажете о Гвидо Рени, который получал вдохновение только в богатом наряде? Что вы скажите о Гайдне, который сам признавался, что он не мог писать своих удивительных хоров без драгоценного перстня, подаренного ему Фридрихом II, и о стихотворце Матюрене, который для возбуждения воображения наклеивал на свой лоб облатку, и тогда его слуги не смели развлекать его своими вопросами?

Глаза называют зеркалом души. Но я убежден, что нельзя того же сказать о жестах или, если хотите, о нервических движениях. Ручка Наполеонова кресла страдала от перочинного ножа не только во время его сильного гнева или глубоких занятии: нож резал ее и во время радости, и в часы веселости. Если бы квесторы наших законодательных собраний не считали скромности своей обязанностью, то они могли бы сказать, что некоторые из депутатов портят свои пюпитры не в минуты горячих боев, но в скучное время некоторых формальностей. Читавшие балладу Гловера «Тень адмирала Гозье», знают ли, что автор писал ее, истребляя тростью любимый цветник леди Темпль?

Даже болезненное ощущение бывает необходимым условием возбуждения умственных способностей. Свидетель тому адвокат, о котором упоминает Аддисон: этот господин говорил свои речи, крепко обвязав шнурком большой палец левой руки. Свидетель тому один из наших красноречивых прозаиков: он писал и говорил хорошо, но только когда правая его нога обвивалась около левой подобно змее Лаокоона.

Будем помнить эти случаи, любопытные своею странностью; но остережемся выводить из них заключения в пользу или во вред того или другого воспитания. Из всех упомянутых мной знаменитостей, не было двух, находившихся в одинаковых обстоятельствах в их молодости.

Я не буду защищать других привычек нашего товарища, также имевших влияние на его судьбу. Если бы в детстве посылали его в самую скромную деревенскую школу, то его характер и привычки совсем бы переменились. Он узнал бы, что ножницами не чинят перьев, и каллиграфия не состоит в крупном письме. Будучи уже членом Института, он не получал бы от ученого иностранца, умного и насмешливого, приглашения на обед, написанного около начальной буквы его имени. Он узнал бы, что пишущие скоро двигают пальцы, а не всю руку, и во всю жизнь письмо не было бы телесным упражнением, сопровождаемым невыносимыми страданиями. Школьные товарищи Ампера, не столько снисходительные и терпеливые, как его отец и мать, удерживали бы частые вспышки его горячности. В зрелом возрасте Ампер также воздерживался бы от гнева, который делал его весьма несчастливым, и этот гнев ягненка друзья его любили возбуждать, потому что забавлялись добродушным раскаянием. Он выучился бы порядку в своих трудах. Привычка к исполнению обязанностей в определенный час научила бы его, что нельзя выдавливать мыслей из пера, не обмакивая его в чернильницу. По прекрасному выражению Клеанта, сохраненному Сенекой, скрываемая мысль Ампера походила на звуки, которые сгустившись в узкой трубе, вырываются из нее с особенной силой. Редакция сочинений превратилась бы в дело второстепенное, и он имел бы удовольствие повторять слова: «Я кончил мое сочинение; остается только написать его». Привыкнув к порядку, он не повиновался бы своей раздражительности и не занимался бы многими исследованиями в одно и то же время. Подумав о потерянном времени в пустых спорах, он не вспоминал бы с горестью стихи того же Расина:

Je ne fais pas le bien que j'aime,
Et je fais le mal que je hais.

(Я не делаю добра, которое люблю, а делаю зло, которое ненавижу).

Останавливаюсь, потому что желая привести в равновесие противоположные системы, я начал защищать общественное воспитание.