Характер Ампера

Некоторые заметки о характере ученого, рассеянные по разбору его трудов, совершенно достаточны для похвальных слов многим академикам; но совсем недостаточны даже для краткой биографии Ампера. По особенным обстоятельствам, публика уже знает подробности его жизни: почти все толковали об его легковерии, странностях, рассеянности, о переходе от деятельности к полной апатии и об его блестящих открытиях. Мало-помалу друг наш сделался героем многих приключений, смешных и странных, изобретенных воображением людей праздных. К ним присоединились отвратительная клевета и злословие. Итак, моя биография не достигнет своей цели, если я не предложу верного очерка характера и привычек Ампера.

Я упомянул о клевете: прошу верить, что это ненавистное слово я отношу не ко всем не соглашающимся с моим мнением о характере Ампера. Плутарх говорит, что Филопомен произвел однажды неприятное впечатление своей физиономией: Ампер тоже производил своими манерами и некоторыми привычками; я не могу хвалить их; но надобно вспомнить, что иногда самое почтительное приветствие может показаться неуважением.

Мы прожили такие времена, в которые все ученые, все литераторы боялись потерять свои должности за подозрение в вольнодумстве или в оппозиции современной политике. Может быть, товарищ наш, по своему добродушию, выходил из пределов благоразумных забот о благосостоянии своего семейства; может быть, пылкое его воображение слишком темными красками рисовало картину его будущности, когда он лишился своих должностей по милости министерского самоуправства; может быть, поэтому он неосторожно делал визиты, унизительные для его высоких дарований и для законно приобретенной славы. Осуждать такую слабость позволительно только совершенно чистым людям; но имеет ли на то право рой чиновников, беспрестанно толкающихся в передних своих патронов и по своей ничтожности никого не удивляющих своей низостью? Притом, мне хочется уверить моих слушателей, что суд и осуждение большей частью основывались на слухах, на болтовне в салонах, на незнании и несправедливых толках о поступках Ампера. Я слежу, оцениваю нашего товарища по дружеской и чистосердечной его переписке, назначаемой не для света, а для истребления. В драгоценных документах я надеялся найти мысли и чувства Ампера, свободные и независимые от посторонних влияний, и не обманулся в своей надежде: чтение их увеличило мою любовь и уважение к его характеру. Много ли людей выдержат такой опыт без маски, в которой являются они в обществе?

Эти заключения не нужно считать предварительными; напротив, они составляют прямое и решительное опровержение открытых и тайных возражений против следующего окончания этой биографии.

Ампер много походил на Лафонтена, и подобно ему часто жил в совершенном уединении среди многолюдного общества. Отсюда происходили некоторые его странности, некоторые отступления от форм общепринятого разговора и костюма, непонятные для людей, никогда не подвергавшихся непреодолимому влиянию идей и убеждений. Отступления от обычаев становятся оскорбительными, когда над ними не может смеяться самолюбивая, но не мыслящая толпа; она не понимала смешных странностей Ампера; считала их притворством, обдуманным лукавством. Такое тяжкое обвинение было почти всеобщим, и потому я не могу молчать, не могу не указать на ничтожную его причину.

После вечера, проведенного в горячих спорах о различных предметах религии и метафизики, Ампер вместо своей круглой шляпы унес трехугольную одного духовного. На другой день он поспешил исправить свою ошибку. Вот начало связи, полезной для нашего товарища. Что же заключили из этого? Заключили, что ошибка рассеянности была обдуманным расчетом; заключили, что человек высоких достоинств, творец великих открытий, пред которыми все двери столичных домов должны отворяться настежь, с намерением схитрил и для приобретения знакомства поменялся шляпами. Такое заключение не явно ли противоречит истине и здравому смыслу?

Если вы захотите согласиться с этим объяснением невинного поступка Ампера, то прежде всего взгляните на всю его жизнь.

Скажите, например, неужели Ампер притворялся, когда, обедая однажды у людей, достойных уважения, он сказал с неудовольствием: «По истине, этот обед прескверный! Поймет ли наконец моя сестра, что нельзя нанимать кухарок, не уверившись в их искусстве?» Какую пользу предполагал он извлечь из такого притворства?

Мне почти стыдно оправдывать Ампера. Разве из всех великих людей один Ампер отличался неподдельной рассеянностью? Неужели все они заслуживают подобные упреки? Вспомните об одном знаменитом астрономе, который, по требованию своей кухарки, захотел определить время для сварения яйца; вместо яйца он положил в воду дорогие часы, употребляемые им при наблюдениях; варил их целую минуту, а яйцо держал в руке. Вспомните, что отец Беккария, благочестивый Беккария, задумавшись во время обедни об одном исследовании по электричеству, вскричал со всей силой своего голоса «esperienza e fata (опыт сделан)» вместо «Dominus vobiscum (Бог с вами)». Мимоходом скажу, что эта рассеянность подпала исследованию, и знаменитому физику запретили служить обедни.

Если захотите рассеянность считать обманом и притворством, то изорвите превосходные страницы Лабрюйера и сожгите приятную комедию Реньяра. Но вот еще самое злое следствие из этого предложения: наш неподражаемый баснописец не был бы добряком, как назвал его Мольер. Не переставая удивляться его бессмертным сочинениям, мы лишили бы его уважения и любви многих поколений. Достойны презрения толки, посягающие на общее мнение и добросовестность целого народа.

Легковерие Ампера сделалось почти пословицей. Его заставляли верить самым нелепым события в мире политическом и чудесным явлениям в мире умственном. Но это легковерие совсем не было предосудительно для славы знаменитого академика.

Легковерие происходит обыкновенно от слабости ума. Но разумеется, что этого объяснения нельзя применить к Амперу. Легковерие часто происходит еще от особенной лености ума, по пословице: «верю, потому что не хочу посмотреть». Для избежания неприятных споров и столкновений многие прикрываются холодной апатией и даже надевают маску легковерия; но апатия не может быть общей, к одним предметам можем быть равнодушными, но во многих других случаях выказываем деятельность и своекорыстие. Одному грамматику рассказывали о признаках, разумеется мнимых, сгорания целой Европы; он верил всему, во всем соглашался, не поморщившись и не произнося ни одного слова; все сочли его за самого легковерного человека; но он вдруг заговорил и сказал: «Будет что будет, а у меня в портфеле лежат полные спряжения двух тысяч глаголов».

Ампер принадлежал к людям совсем другого разряда. Его легковерие было плодом воображения и гениальности. Услыхав о каком-нибудь необыкновенном опыте, он сперва удивлялся, а потом его проницательный и обширный гений начинал провидеть возможность там, где рядовые умы находили один хаос и бессмыслицу; он не переставал думать и, наконец, доходил до того, что невозможное, по-видимому, подводил под общие правила науки. Может быть, обвинят меня в незнании человеческого сердца, но я скажу, что желая удивлять торжеством над встретившимися затруднениями, он часто упорно защищал многие предположения.

Оставляя Лион в 1805 г., Ампер мало думал о своих друзьях и воспоминаниях своего юношества; но вскоре, по прибытии в Париж, он заболел истинной и неизлечимой тоской по родине. В письмах 1813, 1820 годов и позже он называл великой глупостью свое согласие на службу в Политехнической школе. Он постоянно мечтал и составлял неисполнимые планы для возвращения в места, в которых прошло его младенчество. Рассказы о разных неприятностях он всегда оканчивал восклицанием: «О! если бы я не оставлял Лиона!» В этом восклицании содержится ключ ко многим неизъяснимым обстоятельствам его жизни. Метафизика, о которой я говорил уже, постоянно вмешивалась в математические, физические и химические труды нашего товарища. Она была отвергнута только в 1820, 21 и 22 годах, во время его электродинамических исследований, и мы видели, что сделал гений, освободившись от своего врага. В 1813 г. Ампер советовался с своими лионскими друзьями о намерении «совершенно предаться психологии». Он чувствовал в себе «призвание утвердить ее на верных основаниях для всех веков». Он не отвечал на одно письмо Деви и оправдывался тем, что «боялся заняться скучными предметами».

Я не иду далее; боюсь говорить о вреде, который психология сделала физике; не хочу возбуждать сильного негодования против первой из этих наук.

В числе писателей, которых история наук внесла в свои списки за их постоянство и неутомимость, находятся люди глубоко благочестивые и люди равнодушные к религии и даже неверующие. Но люди, которые во всю свою жизнь были возмущаемы внутренней религиозной борьбой, не оставили после себя творений, требовавших трудов продолжительных. Мы даже не думали, что Ампер принадлежал к таким мученикам.

Госпожа Ампер, еще в детстве своего сына поселила в нем глубокое чувство благочестия. Прилежное чтение Библии и Отцов Церкви укрепляло молодого геометра, когда вера его начинала колебаться. Потом это средство потеряло свою силу. Из рукописей я узнал то, что Ампер скрывал от меня в продолжение своей жизни. В этих рукописях я нашел жестокие страдания его души. Читая его письма к друзьям, которым поверял он свою внутреннюю борьбу, вы с удивлением увидите те же страшные мучения, которые терпел автор «Провинциальных писем». «Но если это справедливо, — писал Ампер от 2 июня 1815 г., — как я несчастлив! Прежние идеи не помогают моему неверию; они приводят меня в ужас. Если бы я сохранил их неприкосновенными, то не упал бы в бездну!...»

Сравнивая числа его писем с числами событий, я уверился, что внутренняя борьба Ампера соответствовала политическим переворотам во Франции и несчастьям его семейства. Но надобно помнить, что слезы не помрачали в его глазах зрелища вселенной. В минуты жестокой внутренней борьбы он не переставал заниматься науками. В центральной школе Бурга молодой профессор написал рассуждение о будущей судьбе химии. Смелые предсказания не возмущали тогда его совести; рассуждение было даже напечатано; но обстоятельства возбудили в нем пароксизм мистицизма; он начал обвинять себя в преждевременном открытии многих тайн в будущих веках; сочинение свое счел он внушением сатаны и бросил его в огонь. Знаменитый академик после много сожалел о своей потере; пожалеют о ней все, принимающие участие в успехах наук и в славе нашего отечества.

Не одни религиозные вопросы возмущали жизнь Ампера. Всякого рода сомнение равно действовало на его ум. «Сомнение, — писал он к одному из своих лионских друзей, — есть величайшее из зол, терзающих человека на земле!» Из множества вопросов вот один весьма сомнительный, по мнению многих, неразрешимый, но которым друг наш занимался с увлечением. Изучение ископаемых животных показывает, что существа, жившие на нашем шаре, совершенствовались постепенно: сначала на земле не было ничего живого, ничего органического; потом явились некоторые растения, за ними — животные беспозвоночные: черви, моллюски; затем — рыбы и морские пресмыкающиеся; позже — птицы, и наконец — млекопитающие.

«Видишь ли, — писал Ампер к одному из своих лионских друзей, — видишь ли ты палеотериумов, аноплотериумов, уступивших место человеку? Я надеюсь, что вследствие нового потопа, люди, в свою очередь, будут заменены творениями совершенными, благороднейшими и чистосердечно преданными истине. Я отдам половину жизни за уверенность в таком преобразовании; а между тем есть люди столь тупоумные, что спрашивали меня: какая от этого польза? Не имею ли права смотреть на них с негодованием?»

Не удивляюсь, если некоторые, не подумавши, усомнятся в том, что события и политические страсти я считаю первыми причинами, приводившими в уныние сердце Ампера, и весьма часто возбуждали в нем религиозные сомнения ко вреду ученых его работ. Я сам, пользовавшийся его дружбой в продолжение тридцати лет, только из его тайной переписки узнал, как много сокрушался он от дел политических, скрывая свои чувства под наружным спокойствием и под тихой покорностью судьбе.

1815 год был самый горький в жизни нашего знаменитого товарища. Император возвратился с острова Эльбы; звук оружия раздался в целой Европе; народы готовились к битвам, и одним страшным ударом Франция могла быть порабощена. Эта мысль возмутила душу Ампера, и к большему несчастью, он попал в общество, — дай Бог, чтоб и следы его навсегда исчезли, — в общество, в котором все, чего страшился Ампер, считалось будущим благом, в котором радовались каждой печальной новости и в котором думали, что смерть полумиллиона наших сограждан вознаградится сохранением некоторых гнилых учреждений. Такие ненавистные мысли и чувствования возбуждали в нашем друге глубокое и справедливое отвращение. К тому же в парижских жителях он видел много горячих голов, готовых наложить руку на своих противников. Тогда-то Ампер написал к своим лионским друзьям: «Я похожу на пшеничное зерно между жерновами! Нет слов для выражения моих страданий; самая жизнь для меня невыносима. Во что бы то ни стало, я возвращусь к вам; убегу от тех, которые говорят мне: ты сам ничего не терпишь. Неужели можно думать о себе при подобных несчастьях?»

Нежели можно иметь худое мнение о человеке, который в столь печальных обстоятельствах находил в себе такую силу духа, что занимался формулами, изобретал снаряды и делал новые опыты? Ампер скрывал в своей душе все огорчения от политических событий, и только два раза несчастья нашей армии победили его терпение. Чтоб выразить его отчаяние о взятии Праги и потом Варшавы, я должен вспомнить об одном из членов нашей старой академии. Рюэль пришел однажды на лекцию бледный, расстроенный, худо одетый, и начал преподавание химии следующими словами, которые я считаю лучше всякого опыта: «Я не надеюсь говорить ныне ясно и методически; я не в состоянии соединить двух идей; но вы простите меня, когда узнаете, что прусская кавалерия топтала меня всю ночь». Накануне получено было известие о сражении при Росбахе.

Когда по темпераменту или по сердечному влечению занимаются политическими событиями, определяют их важность и вычисляют их следствия, тогда редко ограничиваются одной эпохой, хотя бы она была наполнена происшествиями, подобными переворотам в конце XVIII или в начале XIX столетия. Биографы рассказывают, что умирающий Ламот-Левайе спросил прерывающимся голосом: «нет ли известий о великом моголе?» Для Ампера великим моголом был целый мир, его занимало прошедшее, настоящее и будущее; он равно сочувствовал и страданиям подданных Сезостриса, Ксеркса, Тамерлана, и страданиям бедных жителей Бресса, между которыми прошла его молодость. По его словам, он хотел знать, что делалось за три века и что делается перед его глазами. И там и здесь он мучился сомнением, но укреплялся чувствами филантропическими.

«Друзья! — вскричал лорд Байрон в минуту досады, — друзья — истинные хищники времени». Прежде Байрона один ученый сказал то же самое, но с меньшей силой: «Кто ходит ко мне, тот делает мне честь, а кто не ходит — удовольствие». Такая эгоистическая мысль никогда не была ни в уме, ни в сердце Ампера. Но надобно признаться, что каждого гостя он спрашивал: «Не играете ли в шахматы?» Получив утвердительный ответ, он тотчас сажал посетителя за шахматную доску и играл с ним по целым часам. Многие сказывали мне, что добродушный Ампер не мог замечать оригинальных хитростей, употребляемых для выигрыша самых отчаянных партий. Когда партия становилась сомнительной, тогда несчастливый или слабый соперник Ампера объявлял решительно, что, по его мнению, хлор есть соляная окисленная кислота; объяснение свойств магнита электрическими токами есть сущая химера; рано или поздно физики возвратятся к системе истечений и светотворные волны будут забыты, как старые мечты картезианства. Эти слова приносили Амперу двойное огорчение: он видел в своем партнере противника любимым своим теориям и проигрывал верную партию.

Философы, даже те из них, которые всю свою жизнь проводили в составлении законов для всех народов, часто разбивали свои жизненные ладьи о подводные камни, заметные даже для простых глаз. Например, Ампер никогда не мог понять, что здоровье и самые науки много страдают от его уединенной жизни. Желая удовлетворить настоятельным требованиям медиков или просьбам его друзей, желая дать покой своему непрерывно действующему уму, он или проводил многие часы в глубокой темноте, или не брал в руки ни книги, ни пера, ни карандаша. Эти мнимые средства не могли нас обманывать, и мы старались доставить ему истинное развлечение, уводя его в театр; человека, сочинявшего в молодости трагедии, мы желали сделать участником чистого и благородного удовольствия, возбуждаемого великими творениями Корнеля, Расина и Мольера; особенно в то время, когда бессмертные стихи этих поэтов передавались нам Тальмой, Флери и девицей Марс.

Опасаясь сильного действия религиозных сомнений на нашего друга, мы считали обязанностью рассказать ему, что при Людовике XIV одна придворная дама спрашивала своего духовника, не худо ли она делает, посещая театр. Духовник отвечал: «Вы сами можете это решить». Этот замечательный ответ поразил живой и просвещенный ум нашего друга. Были минуты, в которые мы надеялись, что достигаем нашей цели, потому что слова наши действовали на ум и сердце Ампера; но мы не могли продолжать наших настояний; мы видели, что его останавливал достойный уважения страх оскорбить людей, с которыми он имел некогда одинаковые мнения. К тому же — скажем мимоходом — его смущали многие бесчестные поступки, совершавшиеся пред нашими глазами и огорчавшие всех не одной своей неожиданностью и подлой корыстью, но оскорблениями, наносимыми отступниками предметам вчерашнего их поколения.

Сознаюсь в слабости моего искусства, если мое рассмотрение характера Ампера с разных сторон не объяснит причины частого его уныния и если останется непонятным, почему он часто чувствовал отвращение от ученых занятий, в которых, при малейших усилиях ума, он достигал бы блестящих успехов. Это уныние, это отвращение от наук беспрестанно возобновлялись в последние годы его жизни.

Кто в своей молодости пожирал все книги, прочитал даже от доски до доски все двадцать томов энциклопедии, тот под старость не имел сил раскрывать ни одного нового сочинения. Почти все книги его библиотеки оставались неразрезанными; на листах некоторых их них остались следы нетерпеливых пальцев. Самые знаменитые авторы тщетно ожидали его внимания или любопытства. Кроме проекта о естественном распределении человеческих знаний, ко всему в мире ученом и литературном он оставался равнодушным. Свидетельство тому находится в руках геометров и в руках воспитанников наших больших школ: это «дифференциальное и интегральное исчисления», изданные под его именем без заглавия и без оглавления. Типографщик, после многих опытов, понял, что от Ампера невозможно получить несколько строк, необходимых для приведения книги в тот вид, который получают все печатные издания со времени Гуттенберга.

Это, без сомнения, удивительно; но я расскажу случай, еще удивительнее.

Френель, знаменитый физик, доведший искусство производить опыты до крайнего совершенства, и который силой своего гения объяснил самые сложные естественные явления, не прибегая к сильному пособию высших исчислений, — Френель по смерти своей оставил в ученом мире обширную пустоту, которую мог наполнить один только Ампер. Друзья его говорили о том, представляли ему и пользу, и новую славу. Что же воспрепятствовало Амперу склониться на просьбу его друзей? «Ах, — говорил он, — я должен прочитать две записки Пуассона о теории волн». — Две записки из нескольких страниц и написанные с той изящной простотой, которой отличаются все труды великого геометра. Извинение Ампера удивило всех; но он произнес его с таким умоляющим выражением, что невозможно было сердиться на него. Если большие вещи позволительно сравнивать с малыми, то я напомню о молодом и сильном работнике, которого однажды спросил Мариво: «Для чего ты не работаешь!» — «Ах, сударь, если бы вы знали, как я ленив!»

Не один характер Ампера имел обширное влияние на его деятельность: число великих его открытий много ограничивалось нашими стеснительными уставами, на которые имеют право жаловаться все друзья наук. Посвящая несколько слов объяснению моей мысли, я повинуюсь правилу, предложенному автором «Опыта о похвальных словах»: «Когда вы произносите похвалу великим людям, когда вы хвалите или важность Плутарха, или остроумную проницательность Фонтенеля, тогда не забывайте главной цели, помните, что всегда надобно иметь в виду пользу».

Когда заговорим о современных ученых, дарования которых употреблялись бесполезно, тогда прежде всех приходит на ум имя Ампера.

Один государственный человек, знаменитый своими остротами, об одном из своих политических соперников сказал: «Его призвание — не быть министром иностранных дел». Мы также можем утверждать, что профессорство не было призванием Ампера; а между тем Ампер прекраснейшую часть своей жизни принужден был посвятить профессорству, потому что одним преподаванием добывал свое содержание.

В молодости Ампер тяжело поранил одну из своих рук и сделался неспособным ко всем занятиям, требующим ловкости в ручных работах; а его определили профессором физики, химии и астрономии в центральную школу Энского департамента. Само собой разумеется, что физик худо делал опыты, химик разбивал снаряды, и астроном не мог соединять двух светил в сектанте или в отражательном круге. Подумал ли о том министр, считавшийся типом новейших администраторов? Нет! Он знал, что имеет право определять; место было не занято; он определил и успокоился.

Из Бурга Ампер сперва перешел в Лион профессором чистой математики, а потом в Париж репетитором в Политехнической школе. В этих должностях он не имел надобности в ручной ловкости, и можно было надеяться на полный успех; но знание, гений, недостаточны для желающего быть наставником юношества живого, неугомонного, склонного и способного подмечать малейшие странности и забавляться ими. Чтоб предостеречь себя от злого остроумия школьников, надобно хорошо узнать их вкусы, капризы и привычки, надобно прежде прожить с ними много лет; но человек, образовавшийся сам собой, не заглядывавший в публичные школы, не может с ними сладить; даже на его вежливость будут отвечать насмешкой.

Ампер принадлежал к самым проницательным и остроумным ученым нашего века; но нужно признаться, что его странности, совершенное незнание светских искусственных обычаев не позволяли ему удовлетворять требованиям хорошего преподавания; силу его гения можно было бы употребить рассудительнее, несравненно полезнее; друзья наук горько сожалели о том, что благороднейший и достойнейший их представитель подвергался насмешкам легкомысленного юношества и беспутных негодяев.

В главе XVII-й второй книги знаменитых «Опытов» Монтень предложил свою исповедь в следующих словах: «Я не умею считать ни по пальцам, ни пером, не знаю цены большей части наших монет, не различаю хлебных зерен ни в колосьях, ни в житницах, не понимаю разности между капустой и салатом и совершенно ничего не смыслю в торговле и товарах».

Ампер, как искусный ботаник, конечно, отличал капусту от салата; но в торговле и товарах смыслил менее Монтеня; простодушно удивлялся он незначительным расходам своего маленького хозяйства. И такому человеку в продолжение четверти столетия каждый год препоручали инспекторство по университету, посылали контролировать расходы главных училищ. Он был неспособен не только для денежного контроля, но и для экзаменов профессоров и воспитанников. Его пылкое воображение не могло удержаться в тесной раме школьного преподавания. Одно слово, истинное или ложное, дошедшее до слуха нашего товарища, часто переносило его в область еще не исследованную и заставляло его забывать все окружающее. Вот почему каждый год теория Авиньонская, доказательство Гренобльское, предложение Марсельское, и пр. обогащали его публичные курсы в школе Политехнической и во Французской коллегии; но это обыкновение Ампера называть свои исследования именами мест, где они проходили к нему на ум, не ручалось за его надлежащее внимание к ученикам в Авиньоне, в Марселе и Гренобле.

Должность общего университетского инспектора была решительно неприлична Амперу; но обязанности отца семейства, но благодеяния, выходящие из пределов благоразумия, даже в то время, когда его друзья с беспокойством рассчитывали, что у него скоро ничего не останется; но разорительные расходы от беспорядочного печатания его сочинении, и новые электромагнитные снаряды не позволяли Амперу даже подумать об удалении от должности, доставлявшей ему скромный доход. Вот почему товарищ наш каждый год являлся униженным просителем в университетское управление; каждый год хлопотал о каком-нибудь препоручении, прибавлявшем несколько сотен франков к его академическому жалованию, и часто хлопотал бесполезно, унижался, терял здоровье и драгоценное для него время.

Получив препоручение, творец глубокой теории электродинамической на три или четыре месяца отправлялся по департаментам, ездил из города в город, из училища в училище, сражался с несчастными учениками, по целым дням слушал их склонения, спряжения, переводы отрывков из «De viris, metamorphoses» или призывал их к страшной черной доске и допытывался у них весьма прозаических правил умножения, деления и извлечения корней. Приходил час возращения в Париж, и новое тяжелейшее бремя обрушивалось на нашего товарища. Раскрывались картоны университетского управления и требовали, чтоб он пополнял их подробной статистикой барбаризмов, солицизмов и ошибок в арифметических вычислениях; требовали подробных отчетов о мебели, о расходах по кухням, о расходах на ветошки, губки, мыле, и пр., и пр. Но голос раздавался в пустыне, потому что он доходил до ушей человека, который едва мог редижировать свои собственные любимые идеи и который «считал величайшим несчастьем сидеть за столом с пером в руке». Но писцы, столоначальники, начальники отделений, директор и даже министр начали поход против Ампера; война, ежедневные сражения продолжались до новой инспекции; сколько надобно было ума и стратегии, чтоб отбиваться от вылазок бюрократии; сколько времени терял наш товарищ!

Вот темная картина неблагоразумного употребления высших человеческих дарований; ни в стенах Академии, ни вне их не раздавался голос в защиту и в сохранение этих дарований. Но как пособить этому? По моему мнению, весьма не трудно. Мне хотелось бы, чтоб наш колоссальный бюджет вспомнил, что Франция жадна ко всем родам славы; я желал бы, чтоб обеспечивали независимое состояние небольшого числа людей, открытия и творения которых возбуждают общее удивление и отличают один век от другого; я желал бы, чтоб открывшиеся сильные умственные дарования пользовались покровительством всего государства и чтоб не истощали их на дела, принадлежащие посредственности. Нет ни одного основательного возражения против моего предположения. Я рассматривал все подобные возражения и уничтожил их. Недостаток времени заставляет меня отложить этот предмет до другого заседания, где я предложу мой план и, узнав мнение публики, представлю его на суд собрания законодателей. Впрочем, даже теперь никто не будет противоречить, что Ампер принадлежал к тем ученым, на которых должны изливаться благодеяния свободного и умного правления. Избавившись от всех хлопот обременительных, мелочных и унизительных, товарищ наш с любовью и постоянством осуществил бы множество остроумнейших идей, ежедневно пролетавших через его чудную голову. Его открытия занимают уже высокое место в истории наук и не будут забыты потомством; но, не боясь возражений, скажу, что они составляют весьма небольшую часть тех сокровищ, которых следовало бы ожидать от беспримерных дарований, от редкого соединения способности проникать в подробности со способностью приводить их в общность, превращать их в законы. Не мне принадлежит это замечание; я нашел его в переписке с друзьями его детства. Товарищ наш каждый день сравнивал то, что он сделал, с тем, что мог бы сделать, и каждый день впадал в уныние. Теперь мы знаем, что отравляло его жизнь; знаем, почему он желал, чтоб на его гробе написали эпитафию одного шведского министра:

Tandem felix!

(Наконец счастлив!)