Донесение о больницах

Суд ученых обществ, в ожидании общего суда публики, сделался потребностью нашего века. В уставе академии наук нет прямых постановлений о суждении новых сочинений; однако же она постоянно их получает и определяет их достоинства. Эта работа неблагодарна; но донесения, составляемые такими дарованиями, какими обладал Бальи, публика считает событиями.

В 1785 г. Пойе, архитектор и контролер городских зданий, представил правительству записку, в которой доказывал необходимость сломать больницу, известную под именем Hotel-Dieu (Убогий дом?), и построить ее на новом месте. По повелению короля записку подвергли суду академии, которая составила комиссию из Лассона, Тенона, Тилье, Дарсе, Добантона, Бальи, Кулона, Лапласа и Лавуазье. Бальи опять был избран в докладчики, потому что его донесения пользовались большим и справедливым уважением. Может быть настоящие успехи наук потребовали бы некоторых перемен в мнении комиссаров; например, в знание о нагревании, о величине зала, о проветривании и вообще об очищении воздуха расширились и во многом улучшены; но, несмотря на то, нельзя не удивляться донесению Бальи. Какая ясность в изложении, какая точность и простота слога! Автор нигде не уклоняется от своего предмета и везде является горячим защитником страждущего человечества — однако же без напыщенности, всегда с умеренностью, даже в случаях, когда ни один честный и благомыслящий человек не может воздержаться от законного негодования.

Комиссия была собрана из людей, составляющих славу науки и нации. Они, по обыкновенной человеческой логике, не могли дать своего мнения о перестройке больницы, не осмотрев ее подробно. «Мы, — говорит докладчик, — этого требовали от управления больницы и просили дать нам человека, который бы указал дорогу в наших исследованиях и дал бы необходимые объяснения. Но мы ничего не получили». Вот печальные и невероятные слова, которыми начинается донесение ученых комиссаров.

Что была за власть, которая позволила себе такое неуважение к людям, облеченным доверием короля, академии и публики? Эта власть составлялась из различных администраторов, бюрократов, считавших бедных своею собственностью и не терпевших никакого улучшения, не ими придуманного, никакого вмешательства науки, способной проливать свет на самые темные человеческие дела; говорят, что существуют еще типы таких филантропов, скрывающих свои поступки в темноте и неизвестности. Они были правы: нельзя было открыть состояние больницы. В доказательство возьмем несколько отрывков из картины, верно составленной знаменитым астрономом.

В 1786 г. в больницу принимались больные всех родов; тут лечились болезни, требовавшие операций, болезни хронические, заразные, женские, детские и пр. Все было допускаемо и все, так сказать, сваливалось в одну кучу.

Новопришедшего клали на кровать и под одеяло только что умершего от заразной болезни.

Отделение сумасшедших было так тесно, что на каждой кровати спало по два таких несчастных. Двое сумасшедших под одним одеялом! И подумать страшно!

В зале св. Франциска, назначенной для оспенных, также за недостатком места лежало по шесть больных на кровати в 1,5 метра шириной.

Женщины, больные оспой, были собраны в зале св. Моники вместе с лихорадочными, которые заражались и умирали там, где надеялись получить исцеление.

Женщины беременные и в родах лежали так же кучей на одних и тех же постелях.

Удивительно ли, что больница была гнездом эпидемий, когда шестеро больных помещались на кровати в 1,5 метра шириной? Несчастные ложились так, чтобы ноги одного были у головы другого; каждому из них доставалось только по 25 сантиметров, тогда как человек посредственного роста, с протянутыми руками вдоль тела, занимает 48 сантиметров; следовательно, больные должны были лежать постоянно на боках и не могли поворачиваться; чтобы избавиться от этой пытки, больные, державшиеся еще на ногах, завели между собой очередь: одни спали, а другие сидели между кроватями. Всякий может вообразить, каково было состояние больных трудных и приближавшихся к своему концу.

Больные не пользовались никаким спокойствием; ночи проводили без сна; нечистоты скоплялись и порождали тучи отвратительных насекомых. Пища и лекарства не раздавались в порядке; один ел то, что было назначено для другого; лихорадочный принимал лекарства чесоточного. Удивительно ли, что смертность была ужасная? Умирали — можно сказать — в каждый час днем и ночью. Главную парижскую больницу можно было сравнить с теми застенками, в которых, по свидетельству поэтов и историков, царь Мезенс доводил до истязания до последней крайности.

Наконец еще одно слово о тесноте: за недостатком мест больных иногда клали на верх пологов над кроватями.

Заглянем теперь в залу оперативную. В ней лежали и больные; следовательно, операции производились на их глазах: они видели страшные для них приготовления; видели страдания, над их ушами раздавались раздирающие душу крики; выдержавший операцию не мог успокоиться после своих мучений, потому что его место тотчас занимал другой и оглушал его своими криками. Почти не один из них не выздоравливал. Справедливо заметил Бальи: «для чего мучить людей, когда нет средств для сохранения их жизни»?

Сердце сжимается, читая описание такой страшной картины; а между тем Убогий дом существовал в том же положении еще шестьдесят лет после осмотра академиков; существовал в столице, центре искусств, просвещения и цивилизации; существовал в то время, когда общество тщеславилось развитием своих богатств, роскоши, разорительными постройками дворцов для светских удовольствий. Убогий дом стоял около палат архиепископа, около древнего и великолепного храма; а в нем, под видом милосердия и любви к человечеству, совершались неслыханные пытки. Кого обвинят в этом продолжительном бесчеловечии?

Врачей? Нет. По неизъяснимой несообразности, врачи и хирурги не участвовали в управлении. Нет, нельзя упрекать в бесчувственности товарищей Антонина Пти, который одному значительному лицу отвечал: «Вчера я не был у вас, потому что целые сутки провел при кровати одной крестьянки, мучившейся тяжелыми родами и бывшей в большой опасности. Вы ошибаетесь, если думаете, что я оставлю сына вашего для бедных; я до сих пор заботился о его здоровье так же, как о сыне вашего конюха».

Сословие бывших и настоящих французских врачей различало больных не по чинам и богатству, а по их болезням, по их опасности. В доказательство приведу слова нашего товарища Ларрея его другу Танису, раненому на Монмиральском сражении: «Твоя рана не опасна; мы не имеем места; эта солома приготовлена для тяжело раненных; ступай отдыхать в эту конюшню».

Итак, врачи не были виноваты в беспорядках Убогого дома.

Экономы? Вот и ответ Бальи: в Убогом доме на каждого больного издерживалось более, нежели во всякой другой парижской больнице.

Кого еще обвинять? Некто думал, что больные, поступающие в госпитали, принадлежат к рабочему классу. Их чувствительность притуплена трудами, бедностью, всякого рода лишениями, ежедневными страданиями и потому они не могли чувствовать недостатков Убогого дома. Для проверки этого мнения заглянем в донесение Бальи; там написано: «в Убогом доме болезни вдвое продолжительнее, нежели в Charité; также и смертность там вдвое больше, нежели в других больницах... Трепанированные все умирают без исключения, а между тем эта операция счастливо производится в прочих парижских больницах, и особенно в Версале».

Болезни вдвое продолжительнее — смертность двойная — трепанированные все умирают — родильницы умирают во множестве, и пр. Вот грустные слова, которые постоянно встречаются на страницах донесения; а между тем, повторяем, годы проходили и ничего не делали для исправления главной парижской больницы. Мы не находим виноватых в неслыханных беспорядках: неужели надо согласиться с Кабанисом, который так же строго отзывался об Убогом доме и который даже предполагал тайных злоумышленников, имевших силу уничтожать действия людей благонамеренных? Осмеливаюсь также думать иначе: зло не всегда проистекает из обдуманного намерения; не всегда бывает следствием какой-нибудь стачки; чаще всего производят его рутина и невежество. Ту же мысль я нахожу в донесении Бальи: «Убогий дом, кажется, существует с VII столетия; он хуже всех больниц, потому что старше всех. При самом учреждении этого заведения хотели добра, старались достигнуть его и сочли необходимым не изменять правил, казавшихся тогда необходимыми. Поэтому любое полезное нововведение не имело туда доступа. Надо переменить управление, нечувствительное к страданиям; надо оживить эту мертвую массу».

Огромность неподвижной массы не испугала комиссаров академии. Да будет их поведение примером для ученых и администраторов, которых позовут для проницательного обозрения наших благотворительных и человеколюбивых заведений. Если ныне еще существует злоупотребления, то, без сомнения, они ничтожны сравнительно с описанными Бальи; но они так же могут скопиться в продолжение полстолетия и так же, как в то время, сделаются причиной страдания в местах, назначенных для облегчения бедствующих.

Я не изменю много слов, которыми оканчивается донесение Бальи, и совсем не переменю их смысл, если разбор этого донесения заключу следующими словами: «Ныне каждый больной лежит на особенной постели и этим он обязан постоянным усилиям академии наук. Да помнит он это благодеяние. Счастлива, весьма счастлива академия, имеющая право на такие воспоминания!»