Портрет Бальи. Его жена

Природа не одарила Бальи той счастливой наружностью, которая, с первого взгляда, говорит в пользу личности. Он был высок и сух, имел лицо узкое, глаза малые и полуоткрытые, нос правильный, но весьма длинный, кожу смуглую, все вместе составляло нечто холодное и суровое. К счастью, сквозь эту грубую кору просвечивала доброта честного человека, его душевное спокойствие и даже веселость.

Бальи, в самой молодости, в поступках своих подражал аббату Лакалю, своему учителю астрономии. Он был холоден и осторожен с незнакомыми; но ласков, прост и ровен с друзьями. Тогда изменялась его строгая наружность и он становился веселым.

Во всем прочем Бальи не походил на своего наставника. Лакаль всегда говорил правду и не беспокоился, если она кому-нибудь не нравилась. Он никогда не потворствовал пороку. «Если бы, — говорил он, — добрые люди не скрывали своего негодования на злых и снимали с них маски, то они перестали бы вредить и добродетель уважалась бы вполне». Такое правило не согласовалось с характером Бальи, который удивлялся душевной силе своего учителя, но не мог подражать ему.

Тацит имел девиз: «Не лги и уважай правду». Бальи исполнял только одну половину этого правила. Он никогда и никого не осмеивал; никого не осуждал и ко всем был ласков. Он соблюдал середину между Лакалем и другим академиком, у которого не было ни одного врага, потому что он следовал двум аксиомам: «Все возможно. У всех свои причины».

Кребильон испросил у Французской академии позволение написать свою вступительную речь стихами. Зала заседаний огласилась рукоплесканиями, когда он прочитал стих:

Aueun fiel n'a jamais empoisonné ma plume^*.

Я применил к Бальи это стих автора «Радамиста», когда случайно прочитал спор Лаланда с Бальи о теории спутников Юпитера (1773), в котором первый укоряет второго в том, что он вышел из своего характера. Я постарался собрать всевозможные сведения об этой полемике; ответ Бальи я нашел в одном журнале того времени: в нем нет ни одного слова, которое бы не было согласно с прочими его сочинениями: желчь никогда не отравляла его пера.

Биографы обыкновенно более всего хвалят скромность ученых. Осмеливаюсь утверждать, что, в общем смысле, это чистая лесть. Чтоб заслужить титул скромного, неужели надо считать себя ниже всех? Неужели для оценки самого себя надо отказаться от здравого смысла и от способности понимать истинные достоинства других? О, тогда мало найдется скромных ученых. Ньютон известен своею скромностью столько же, сколько своим гением; но вот выписки из двух его почти неизвестных писем; сравнив их, придем в удивление: одна подтверждает общее мнение, другая же противоречит ему.

«Относительно природы надо быть скромным».

«Надо чувствовать свои силы, сравнивая себя с другими». По-моему, здесь противоречие только видимое; оно объясняется упомянутыми моими замечаниями.

Скромность Бальи так же разделяется на два рода. Когда его хвалили в глаза, сначала он не отклонял похвал; но потом тайно и на ухо говорил своему панегиристу: «я только знаю не много более другого».

Поступки Бальи никогда не противоречили его правилам. Делая строгие выговоры принадлежавшим низшему классу общества, он не забывал, что говорит человеку. Парижский мэр один раз извинялся перед ветошником: «прости меня, что я сержусь на тебя; твое поведение так дурно, что я не могу не сердиться».

Друзья Бальи часто укоряли его за то, что он много тратит денег на удовольствия. Мерар Сен-Жюст объясняет, что удовольствия Бальи состояли в благодеяниях.

Высокий ум всегда терпелив и снисходителен. Таков был Бальи относительно политики и веры.

Донесения о животном магнетизме, о больницах и бойнях сделали имя Бальи известным в высших сферах общества. Мадам пожелала иметь его своим секретарем; но эта должность была почетная; секретарь видел принцессу только один раз, когда он представлялся ей.

Некоторые люди с влиянием предлагали Бальи дворянский орден. Философ отказался наотрез: «Благодарю, много благодарю; но кто имеет честь принадлежать трем академиям, тому не нужны ни титулы, ни ордена».

Первый секретарь академии наук прежде Бальи так же отказался от украшений; но отказ свой выразил так сильно, что едва можно верить, что его написало робкое перо Фонтенеля: «Из всех титулов я уважаю только один титул академика; в нем нет ничего мирского и суетного».

Бальи женился в ноябре 1787 г. на вдове, которая была дружна с его матерью и двумя годами старше своего молодого мужа. Г-жа Бальи, дальняя родственница сочинителя «Марсельезы», была привязана к своему мужу до обожания и всю свою жизнь его постоянно заботилась о семейном счастье. Она не соблазнялась успехами в свете, которые могла иметь по своей красоте, грации и по неистощимой доброте. Она жила почти в совершенном уединении, даже в то время, когда академик занимал важные общественные должности. Жена парижского мэра только один раз являлась в публике — в день освящения знамен шестидесяти батальонов национальной гвардии архиепископом парижским. «Мой муж, — говорила она, — обязан быть везде для добрых дел и советов; я же должна сидеть дома». Эта осторожность не обезоружила некоторых журналистов; их сарказмы проникали в скромное ее жилище и отравляли ее спокойствие. По их площадной логике они воображали, что прекрасная женщина удаляется от общества по своей глупости и невежеству. Они ежедневно бросали в нее грязью; но, кажется, единственно для оскорбления честного мэра.

Секира, отделившая голову Бальи, уничтожила счастье его жены, но не смогла убить силу ее души и ума. Один странный случай еще более отяготил положение г-жи Бальи. Еще при муже, во время смут, она спрятала в вату своего платья тридцать тысяч франков ассигнациями, полученные за дом в Шальо и забыла об этой сумме, даже не вспомнила о ней после своего бедствия, в дни крайней бедности. Когда износилось платье, тогда она увидела свою пропажу, но ассигнации не имели уже цены. Она жила в совершенной нищете и испрашивала пособия от общественной благотворительности. Геометр Кузень, член академии наук, вписал ее имя в число бедных своего округа и давал ей пособие натурой. Кузень принимал ежедневную пищу из ратуши и сам относил ее к г-же Бальи, на улицу Сардьер. На этой улице одна сострадательная особа, имя которой осталось неизвестным, давала ей квартирку безденежно. Не правда ли, что начальник одного из парижских округов, Кузень, несущий хлеб, мясо и свечу к несчастной вдове знаменитого своего товарища, заслуживал не менее уважения Кузеня-академика, идущего в академию с решением какой-нибудь математической задачи? Такие благородные поступки достойны доброй памяти.

Бедственное положение вдовы продолжалось до 18 брюмера; 21-го публичные крикуны объявили, что генерал Бонапарт стал первым консулом, а Лаплас министром внутренних дел. Эти славные имена дошли до слуха г-жи Бальи и возбудили в ней надежду. В тот же вечер новый министр просил для нее пансиона в две тысячи франков; консул согласился, прибавив, чтоб за первую половину года пансион ассигновали вперед. 22 числа рано утром на улице Сурдьер остановилась карета; из нее выходит г-жа Лаплас с кошельком, наполненным золотом и спешит на лестницу в жилище, где несколько лет обитали только горесть и нищета; г-жа Бальи стояла у окна.

— Что вы тут делаете? — спрашивает министерша.

— Вчера, — отвечает вдова, — я слышала публичных крикунов и с самого раннего утра ожидаю вас.

После отвратительных картин анархии, убийств и гонений, историк наших несчастных смут должен с удовольствием останавливаться на сценах, возвышающих душу и возбуждающих в сердце приятные ощущения: так путешественник по пескам Африки останавливается на оазисе.

Примечания

*. Желчь никогда не отравляла моего пера.