Кондорсе поступает на место Гран-Жан Фуши секретарем академии наук. Оценка его похвальных академических слов

Фонтенель, первый секретарь академии, сообщил этой должности такой блеск, что по его смерти никто не хотел принять ее. После многих просьб Меран согласился отправлять ее временно, до тех пор, пока товарищи его не найдут достойнейшего. Наконец поняли, что племянника Корнеля нужно заменить таким человеком, который не будет подражать ему и своей крайней скромностью обезоружит всякие пересуды. Вот почему Гран-Фуши в 1743 г. сделался органом старой академии.

Фуши занимал это место более тридцати лет до того времени, в которое Кондорсе вступил в академию. Дряхлость и старость бессменного секретаря заставили его искать себе помощника; он обратил внимание на молодого товарища. Назначить помощника секретарю значило назначить ему преемника, и потому большая часть членов академии восстала против этого, по внушению Бюффона; но встретила сильную оппозицию в друзьях Даламбера, и спор превратился в вопрос: кому быть преемником Фонтенеля, Бальи или Кондорсе?

Между такими соискателями надобно было ожидать борьбы благородной и великодушной. Кондорсе, во всю свою жизнь отличавшийся скромностью, думал, что надобно доказать свою способность, и принялся за сочинение академических похвальных слов.

Устав академии 1699 г. возлагал на бессменного ее секретаря обязанность приносить дань сожаления памяти умерших академиков. Вот происхождение того большого числа биографий, часто красноречивых, но всегда остроумных, которое осталось после Фонтенеля и которое относится ко времени между последним годом XVII столетия и 1740 г. Человек, любивший свое спокойствие, сделал только то, чего требовала от него обязанность, не более, т.е Фонтенель не восходил далее своего поступления в должность секретаря. В удивительном его сборнике остался промежуток тридцати трех лет. Академики, умершие между 1666 и 1699 г, не имели биографий, и Кондорсе нашел обильный материал для своих опытов: он написал биографии Гюйгенса, Роберваля, Пикара, Мариотта, Перро, Ремера, и пр.

Эти первые биографии были написаны с совершенным знанием предметов, над которыми трудились умершие ученые; слог биографий прост, ясен и точен. Кондорсе послал их к Тюрго при следующей записке: «Если бы я прибавил к ним немного блесток, то они более бы понравились; но природа не дала мне таланта собирать слова, которые удивляются друг другу и ужасаются своего товарищества. Я преклоняю голову перед тем, кто сделает лучше меня».

Кондорсе ошибался, не имея доверия к труду, за который он получил большинство в академии и о котором Вольтер, Даламбер и Лагранж всегда отзывались с великим уважением. 9 апреля 1773 г. Даламбер писал к Лагранжу: «Кондорсе заслужил место секретаря своими похвальными словами академикам, умершим после 1688 г... Они имеют у нас большой успех».

Вольтер 1 марта 1774 г. сказал Кондорсе: «Ваш сборник — драгоценный памятник. Вы везде являетесь хозяином своего предмета, но хозяином скромным и ласковым. Вы походите на короля, написавшего историю своих подданных».

Эти справедливые похвалы первым опытам Кондорсе назначили им то высокое место, с которого не сведет их никакое недоброжелательство. Лишь только Кондорсе сделался помощником Фуши, как получил от него препоручение написать похвальное слово геометру Фонтеню, умершему 21 августа 1771 г, и встретил непредвиденные затруднения. Первые члены академии принадлежали уже потомству, которое верно оценило их достоинство; похвальные им слова были только выражением этой оценки; нужно было только написать их. Но чем ближе время, тем более препятствий; надобно бороться с требованиями семейств, друзей и соперников; надобно идти против предрассудков и против зависти; словом, против всего, что всегда пускает весьма глубокие корни.

Может быть, Кондорсе через меру увеличивал встреченные им затруднения; однако нет сомнения, что похвальное слово современнику требует осторожности. Из переписки с Тюрго видим, что он занимался Фонтенем уже в первой половине 1772 г. В начале сентября он сообщил знаменитому интенданту копию своего труда. Потом, то же похвальное слово, исправленное, почти переделанное, было отправлено в Лимож в сентябре 1773 г.

Год времени слишком велик для сочинения в двадцать пять осьмушек; но зато правило Буало не осталось бесплодным. Даламбер в письме к Лагранжу называет сочинение Кондорсе мастерским произведением. В письме Вольтера от 24 декабря 1773 г. читаем: «Вы доставили мне самое приятное удовольствие на полчаса... Сухой предмет вы украсили благородной и глубокой моралью, очаровывающей всех честных людей... Если вы имеете надобность в вашей копии, то я возвращу ее, но прежде позвольте переписать ее для меня». Вольтер хотел иметь список для себя! Что может быть выше этой похвалы?

За похвальным словом Фонтеню следовало такое же Кондамину и столько же остроумное, не менее философское и не менее любопытное. В 1775 и 1776 г.г. академия не теряла своих членов, и потому в этих годах секретарь ее молчал; но потом, до 1788 г., он издавал по три, по четыре и даже по восемь биографий.

Слог этих последних похвальных слов Кондорсе прост и благороден; в нем нет следа манерности и изысканности; не видно ни малейшего желания производить впечатление эффектами; слабые и ложные мысли не покрываются пышными и бездушными фразами.

Бывший секретарь академии твердо противился вторжению дурного вкуса, смешению родов и стремлению к дифирамбической напыщенности, — все это начинало тогда появляться в некоторых школах французской литературы. Вольтер одобрял твердость Кондорсе, к которому 18 июля 1774 г. он писал из своего Фернея: «Истинное несчастье родиться в век безвкусия; но что делать? Более восьмидесяти лет начали пить дрянную водку после роскошного пира».

Ныне принято и почти все повторяют по слуху, что в похвальных словах Кондорсе нет силы, жара, изящества и даже чувствительности. Осмеливаюсь не согласиться с этим мнением и не боюсь того, что никто не согласится со мной.

Что скажут те, которые не видят силы в словах Кондорсе, когда я представляю перед ними портреты, к счастью, немногих академиков, с именами которых вспоминаем о тайных происках?

«Подобные происки всегда принадлежат людям, чувствующим свое бессилие; они обыкновенно шумят, потому что не могут прославиться; кто не имеет права на доброе имя, тот старается унижать других, пользующихся уважением; исподтишка бросают грязью на гениальных, подавляющих людей бездарных».

Утверждающих, что у Кондорсе не было чувствительности, приглашаю почитать следующий отрывок из неизданного похвального слова Жакье и Сёру.

«Их взаимная дружба не была обыкновенная, происходящая от согласия склонностей или от тождества интересов. Их дружба проистекала из естественного, безотчетного и непобедимого влечения. Страдания и радости одного были страданиями и радостями другого. Что чувствовал и думал один, то же чувствовал и думал другой; один скучал в отсутствие другого, потому что не удовлетворялся самим собою. Один любил другого не потому, что он был лучший из людей, но потому, что он не походил на других людей; один любил в другом не его похвальные качества и добродетели, но его самого; любил потому, что это был он, а не другой. Кто не понимает этого чувства, тот не верит ему; о нем надобно сожалеть... С того времени, как они встретились в Риме, все у них было общее: труды, удовольствия, огорчения, самая слава, которую редко разделяют добросовестно. Один из них иногда издавал небольшие сочинения отдельно от другого, потому что не считал их достойными имени своего друга. Они желали во всем совершенного равенства. Если один получал какое-нибудь отличие, то он старался доставить такое же своему другу. Однажды Сёр занял денег без ведома своего друга; Жакье упрекнул его и получил в ответ: я знал, что у тебя нет денег, и ты занял бы их у того же... Жакье имел несчастье пережить своего друга. Сёр умер в 1770 г. от дряхлости. За два дня до смерти он казался бесчувственным. Узнаешь ли ты меня, спросил его Жакье за несколько минут до кончины? Да, отвечал умирающий; я с тобой разрешил одно трудное уравнение. Итак, разрушаясь, Сёр не забыл своих любимых занятий; помнил также друга, с которым он трудился.

Жакье силою вырвали из объятий умершего; общие их друзья — как говорил сам Жакье — не хотели потерять вдруг обоих.

Жакье принял опять ту кафедру, которую оставлял по слабости своего здоровья. Он не думал о продолжении своей жизни, которую не украшала уже дружба; он хотел только наполнить ее полезными трудами и заглушить неисцелимую горесть. Он знал, что праздность увеличивает несчастье; для душ страдающих праздность — настоящая пытка».

Если я не ошибаюсь, то похвальное слово Кондамину не потеряет своего достоинства даже перед красноречивым приветствием, которым Бюффон встретил путешественника при его вступлении во Французскую академию. Оно выдержит сравнение даже с похвальным словом самому Бюффону, произнесенным аббатом Делилем, занявшим в той же академии кресло великого натуралиста.

Биографии Кондорсе украшаются тем, что составляет необходимую их сущность. В них история человеческого ума рассматривается с высшим воззрением. В выборе подробностей автор постоянно имел в виду более пользу, хотел научать, нежели забавлять. Кондорсе постоянно был занят той мыслью, что заслуги ученого нераздельны от пользы науки: странности в умственном характере ученого вредны для самых скромных человеческих знаний.

Многие из неизданных писем Вольтера к Кондорсе надписаны: á monsieur plus que Fontenelle; но не думайте, чтобы похвальные слова Кондорсе были полными и готовыми словами для будущей истории наук. Кондорсе знал своих слушателей; он предлагал им пищу необременительную; пища более питательная была бы не по их желудку.

Кондорсе отличался блистательным беспристрастием, мыслями философскими, привлекавшими общее участие; в нем видим совершенное отсутствие себялюбия. Он сам вполне оценил свои труды, сказав о Франклине: «в его сочинениях нет ни одной строки, написанной для славы».

Франклин отличался скромностью, но во всей продолжительности его жизни не найдем ни одного случая, который бы так ясно свидетельствовал об отсутствии самолюбия в Кондорсе. Фонтень говорил: «Я сперва думал, что молодой человек, с которым меня познакомили, гораздо лучше и даровитее меня; я завидовал ему; но после разуверился». Этот молодой человек был сочинитель похвального слова Фонтеню.

Многочисленное и деятельное скопище завистников однажды получило прекрасный урок из уст Фонтенеля; но, к несчастью, пропустило его мимо ушей. Явилось в свете первое издание Вольтеровой книги: «Век Людовика XIV». Этим случаем хотели воспользоваться, чтобы возбудить вражду между двумя современными знаменитостями.

— Но, — спросил Фонтенель, — что же говориться обо мне в этой книге?

— Вольтер, — отвечали, — начинает тем, что считает вас таким человеком, о котором можно судить при его жизни.

— Я не хочу знать более. — прервал Фонтенель. — Что ни прибавит к этому Вольтер, я буду доволен.

Сам Бюффон, бессмертный творец «Естественной истории», остался бы доволен, если бы услыхал следующие слова Кондорсе: «Все, что открывает чувствительную и великую душу Бюффона, попало в его творения как бы против его воли; он всегда под властью рассудка; кажется, мы беседуем с самим умом, обнаруживающим столько снисхождения и чувствительности, сколько нужно для нашей слабости и нашей пользы... Творения великого натуралиста потомство поместит возле разговоров Сократа и философских бесед в Тускулане... Бюффон разнообразнее, блистательнее, щедрее на живописные изображения, нежели два натуралиста Греции и Рима; он соединяет легкость с силой, красоту с величием; его скромная философия всем понятна, никого не оскорбляет. Аристотель писал для одних ученых, Плиний — для философов, Бюффон же — для всех людей образованных».

После этой выписки, кажется, я не обижу Кондорсе, если скажу, что он никогда не пользовался благоволением Бюффона, который деятельно покровительствовал его соискателям места секретаря в академии наук и чести принадлежать академии Французской. Тот же Бюффон сильно поддерживал министров Людовика XVI в учреждении цензуры над трудами историка академии наук. От 15 апреля 1775 г. Даламбер писал Лагранжу: «Против меня и Кондорсе так интригуют в академии, что не хочется заниматься ничем серьезным, и все это от Бюффона». О таких распрях, достойных сожаления, мы знаем из переписки Лагарпа и из других многих неизданных записок; но заметьте, в похвальных словах Кондорсе не найдете даже малейшего на них намека.

В похвальных словах Фонтенеля пропущены академики, умершие с 1699 по 1740 г. От чего? Тут можно подозревать намерение, потому что между пропущенными находится герцог Эскалон, пресловутый Лоу и патер Гуй. Но нельзя того же думать о Кондорсе. Он не написал похвального слова герцогу Лаврильеру, потому что он считал неприличным хвалить такого министра и почетного члена Академии, который во всю свою жизнь употреблял во зло известные lettres de cachet. Друзья Кондорсе боялись, что за это рассердится министр Морена, зять Лаврильера; но Кондорсе отвечал: «Неужели вы хотите, чтобы меня преследовали лучше за глупость, нежели за дело благородное и справедливое? Впрочем, знайте, что мне скорее простят мое молчание, нежели мои слова, потому что я никогда не изменю истине».

Так поступающий человек может потерять спокойствие своей жизни; но он приносит честь наукам и литературе.