Похвальное слово Лопиталю. Письмо теолога к автору словаря трех веков. Письмо пикардийского земледельца к Неккеру. Рассуждение о торговле хлебом. Новое издание мыслей Паскаля. Вступление Кондорсе во Французскую академию

Мы следовали постепенно за геометром и секретарем академии наук: теперь увидим нашего сотоварища в буре полемики литературных и философских партий. Здесь он часто является без имени, боясь, по его словам, увеличить число врагов защищаемого им дела числом врагов личных.

Кондорсе был уже секретарем академии наук, когда академия Французская объявила конкурс на похвальное слово Лопиталю. Увлеченный красотой и важностью предмета, он легкомысленно бросился на арену, как молодой человек, совершенно неизвестный и не приобретший еще никакого имени. Он не получил награды; его сочинению предпочли труд аббата Реми, — труд, ныне совершенно забытый. Мне удалось открыть некоторые причины неудачи Кондорсе. Может быть, они стоят того, чтобы остановиться на них.

Чего желала Французская академия, избрав для конкурса похвальное слово Лопиталю? Она желала поверхностного обозрения литературных трудов знаменитого канцлера, неглубокой оценки его дел политических и административных, почетного о нем воспоминания, написанного слогом благородным и выдержанным. Ныне этот род сочинений не по вкусу публике. Кондорсе иначе понимал дело. В его уме, польза шла впереди всего. Жизнь Лопиталя считал он «образцом для тех, которые, находясь в трудных обстоятельствах, предпочитают общее благо своему спокойствию». С этой мыслью он принялся за жизнь Лопиталя.

Жизнь Лопиталя — это история страшного времени, история бесчестных деяний, беспорядков, событий варварских, жестокостей, нетерпимости и фанатизма; картина огромная, но не безмерная для сил, знаний и усердия писателя. В своем прекрасном произведении Кондорсе сперва показывает Лопиталя в Италии, у контебля Бурбона, в парламенте и на соборе Болонском. Потом видим его в управлении финансами, министром, человеком государственным; картина его дел постепенно развертывается перед читателем.

Жизнь, полная славных дел, не могла поместиться на малом числе страниц, назначаемых для прочтения в шестьдесят минут академического заседания. Поэтому Кондорсе пренебрег условиями программы; его сочинение вышло втрое более того, которое требовала академия, и сочинитель мог предвидеть, что его труд будет исключен из конкурса. Но мы не должны согласиться с той критикой ученого ареопага, отрывки которой сохранились в «Лицее».

По мнению Лагарпа, в слоге похвального слова Лопиталю нет числа. Упрек показался бы более справедливым, если бы ритор сказал, или если бы он мог сказать, что в слоге нет правильности, силы и выразительности. Но и тогда для опровержения стоило бы только сослаться на следующее место: «Бертранди (хранитель печати Генриха II) спасся от проклятий потомства только своей низостью в могуществе, только тем, что всегда казался подчиненным, занимая высокие должности; он был так ничтожен, что никто не смотрел на него.

Все граждане оплакивали разрушение своего отечества; один Лопиталь не терял надежды. Великие души никогда не приходят в отчаяние. Общее благо было истинной страстью канцлера; под ее влиянием он обманывал себя даже мечтами. Лопиталь понимал препятствия, но надеялся на свои силы».

Слог темен! Надо удивляться, что Лагарп осмелился сказать это ясно; не понимаю, что разумел критик под словами: «Фразы раздвояются». Напротив, я совершенно понимаю, когда он говорит: «тон Кондорсе часто ниже благородного рассказа; в похвальном слове находим четвероугольные подпорки для винограда, дрова и пироги: Боссюет отвернулся бы от таких слов».

К чести академии, надо сказать, что критика Лагарпа не имела влияния на ее приговор. Знаете ли, где встречаются слова, возбудившие негодование ритора, противопоставившего им великолепное красноречие проповедника? В примечании, в котором Кондорсе упоминает о жалких постановлениях, проистекавших из ненавистной запретительной системы, которая тогда считалась необходимой и от которой не мог освободиться даже возвышенный ум Лопиталя.

Так, это справедливо. Добродетельный канцлер запретил пирожникам продавать свой товар на улицах, и как вы думаете, для чего? Для того, чтобы разносчики не приучались к праздности, а народ не объедался бы. Ныне вы смеетесь над четырехугольными тычинками и над формой дров; но в то время законом определялась форма штанов щеголей и женских фижм. Такие постановления свидетельствуют, что и гении подчиняются своему веку; но можно ли обвинять Кондорсе за то, что он удержал технические слова закона, написанного рукой Лопиталя? Кто бы понял закон, если бы Кондорсе заменил эти слова благородными перифразисами?

Вольтер не признавал критики Лагарпа, не соглашался с его приторной щепетильностью; 3 октября 1777 г. он написал к де Вену: «с большим удовольствием я прочитал Лопиталя Кондорсе; во всем видим человек высших даровании».

В письме Франклина нахожу многозначительные слова: «я с восторгом прочитал ваше похвальное слово Лопиталю; я уже знал вас великим математиком, а теперь признаю вас одним из первых государственных людей в Европе».

Такие похвалы стоят академического приговора.

«Письмо теолога» к автору «словаря трех веков» отличается остроумием и едкостью. Эту безымянную брошюру приписывали знаменитому фернейскому патриарху, видевшему в ней «злость человека простосердечного». Вольтер не угадал тайны, под которой скрывался автор, и 20 августа 1774 г. писал к Кондорсе: «Письмо теолога» наполнено шутками и красноречивыми местами, достойными похвал. Потом он доказывал, что несмотря на общий голос, письмо это не мог сочинить аббат Вуазенон. О себе говорил, что его не могут подозревать автором письма, потому что в нем видны глубокие математические знания, а я «уже сорок лет отказался от занятии математикой, после того, как изуродовал учение Ньютона».

Смелость «письма теолога» сильно беспокоила Вольтера; он говорил всем: «Я, восьмидесятилетний старик, хочу умереть на моей постели». В письме к Арженталю (от 17 августа 1774 г.) он так оценивает автора: «Автор брошюры и красноречив, и неосторожен. Она опасна и удивительна; без сомнения, вооружит всех врагов философии... Я не хочу ни славы автора, ни наказания за его сочинение... Я сердит на автора: он испортил дело.» В другом месте старик восклицает: «можно ли издать сочинение столь дерзкое? На это нельзя отважиться, командуя стотысячной армией». Наконец, он везде и постоянно утверждал, что не сочинял «письма теолога». Но заметим: Вольтер не хотел быть сочинителем «письма», боясь гонений, а не отказался бы от него, если бы оно безопасно удовлетворило его самолюбию. Но совсем другое заговорил он, когда Трессан приписал ему посредственное послание мнимого шотландского кавалера Мортона. «Я, — писал Вольтер к Кондорсе, — похож на Марфурио, которого считают сочинителем всяких пасквилей... Я написал и такие и такие стихи... Стыдно взваливать на меня всякий вздор. Я решился доказать, что послание Мортона совершенное ничтожество».

Повторяю: совсем не те были жалобы Вольтера касательно «письма теолога». Молва весьма его беспокоила, но единственно потому, что он боялся преследований. Нигде и никогда он не говорил, что эта молва бесчестит его, как литератора. Итак, теперь можно решить, владел ли Кондорсе остроумием, веселостью и слогом?

В обществе Даламбера наш старый товарищ сделался геометром. Тюрго возбудил в нем склонность к занятиям государственным хозяйством. Их идеи, надежды, чувствования были совершенно одинаковы. О предметах этой науки и теперь спорят; но тогда не было ни одного вопроса, о котором бы Тюрго и Кондорсе имели разные понятия; их мнения не отличались даже слабыми оттенками.

В деле торговли оба думали, что «для нее единственный и справедливый закон — полная и абсолютная свобода». Они были убеждены, что «покровительство некоторым родам промышленности вредно для них самих; мелочные подробности, обременявшие наши постановления, плоды робости и невежества, становились источником невыносимых притеснений, прижимок и действительных потерь невознаградимых».

Но всего более Тюрго и Кондорсе единодушно занимались вопросом о торговле хлебом. Они всеми силами поддерживали ее полную свободу, полезную для владельцев земель, хлебопашцев, для всех потребителей и особенно для работников; без этой свободы нельзя уничтожать бедствий местного голода, понижать средние цены или удерживать их в известных пределах, — предмет первой важности, потому что от средних цен хлеба зависит плата работникам. Кроме этих оснований, не нравившихся крикунам-монополистам, оба экономиста требовали, чтобы, в случае голода, правительство оказывало пособия, но пособия с толком, не слепо; вспомоществуемые должны за то платить своей работой.

Тюрго и друг его настаивали, чтобы правительство благоразумно употребляло способности и руки работников; они требовали уничтожения различных обременительных формальностей, желали облегчения бесплатной работы на землевладельцев и различных поборов, производимых с жестоким вымогательством от людей, кормившихся одним трудом и разоряемыми бессовестными сборщиками. Тюрго и Кондорсе объявили себя решительными защитниками наибольшего и несчастнейшего класса своих соотечественников.

Тюрго и Кондорсе не принадлежали к тем людям, которые терпели зло, вошедшее в обычай. Они с отвращением смотрели на постыдную торговлю неграми. Если бы не стесняли меня время и пределы моей биографии, то я привел бы здесь письмо Кларксона, в котором почтенный старец с глубочайшим уважением говорит о деятельных стараниях Кондорсе уничтожать зло, с которым сам Кларксон боролся во всю свою продолжительную жизнь. Итак, наш Давид на барельефе к статуе Гуттенберга весьма справедливо поместил Кондорсе между первыми и горячими врагами «постыдного грабежа, опустошавшего и развращавшего африканцев».

По смерти Людовика XV, общим голосом публики Тюрго был призван в министерство. Его сперва сделали министром морским, а через месяц (24 августа 1774 г.) вверили управление финансами. На этом новом месте Тюрго не забыл своего искреннего друга и советника в делах государственного хозяйства. Он препоручил ему монетный двор.

Кондорсе принял это назначение с условиями, достойными памяти. Вот что он написал к министру:

«В некоторых кружках говорят, что вы не дорожите деньгами, когда хотите награждать своих друзей. Мне будет горестно, если на мне оправдаются все эти толки. Прошу вас, не делайте ничего для меня. Я не богат, но не нуждаюсь. Позвольте мне занять место г. Форбоне; назначьте мне какую-нибудь трудную работу, например, поверку и определение мер. Подождите, пока мои труды не сделаются достойными справедливой награды.»

В 1775 г. Тюрго составил общий план внутреннего судоходства в государстве. Этот план обнимал обширную систему работ для усовершенствования плавания по большим и малым рекам, которые надо было соединить каналами. Знаменитый министр не доверял ни любителям грандиозного, ни тем легкомысленным, которые, видя реки, разделенные на карте небольшими пробелами, проводят между ними черты и называют их своими проектами, и ни тем, которые не умели ни измерять течения реки, ни вычислять их действия. Поэтому он присоединил к своему министерству трех академиков: Даламбера, Кондорсе и Боссю. Их обязанность состояла в рассматривании проектов и помогать гидравликам в трудных вопросах практических.

Эта комиссия существовала только до отставки Тюрго. Несмотря на то, она оставила в науке глубокие следы, и может быть, часто будут вспоминать о совете, содержащемся в записке Кондорсе, составленной для министра: «Не верьте людям, которые хотят соединить Лауру с китайской Желтой рекой; верьте не хвастунам, но усердию и знаниям.»

Следующей выпиской из письма Даламбера к Лагранжу оканчиваю краткое понятие о трудах трех геометров, друзей Тюрго: «Вам скажут, что я директор каналов и получаю 6000 франков. Это ложь! От Кондорсе, Боссю и от меня министр требует одних советов; мы отказались от жалования, которое назначил нам генеральный контролер финансов».

Когда Тюрго, сделавшись министром, захотел произвести на деле те улучшения, о которых он думал, бывши простым гражданином; когда он стал лицом к лицу перед жадностью придворных, перед мрачным и недоброжелательным парламентом и невежественной рутиной почти всего общества; тогда открылись почти непобедимые препятствия для исполнения его благих намерений. В это время Кондорсе не оставался бесполезным зрителем борьбы; он вмешался в нее со всею горячностью своего характера и перо свое употребил особенно на опровержение сочинения Неккера против свободной торговли хлебом.

Сперва он сочинил «Письмо пикардийского земледельца к Неккеру, покровителю запретительной системы» и думал иронией и насмешками вразумить публику. По выходе в свет этого письма, Вольтер (7 августа 1775 г.) написал Кондорсе: «Прекрасное и преумное письмо! надо надеяться, что оно образумит тех немногих парижан, которые еще не потеряли здравого смысла и хорошего вкуса».

Я не смею сказать, что из Парижа исчез и здравый смысл, и хороший вкус; но знаю, что «Письмо» почти никого не привело в рассудок, и Кондорсе нашел необходимым приняться вновь за дело без шуток и методически опровергнуть сочинение пресловутого женевского банкира. Этот новый труд имел скромное заглавие: «Размышления о торговле хлебом». Автор объясняет в нем, как воспроизводятся жизненные продовольствия, каким образом можно уравнивать урожаи различных мест и каким образом по ним устанавливается цена работы. Он рассматривает также влияние средних цен и пользу свободной торговли; доказывает вред запрещения вообще и для законодательства и политики в особенности. Потом, оставляя теоретические исследования, переходит к вопросам о личностях, однако не называя имен, и спрашивает, отчего последователи запретительной системы приобрели популярность? Здесь он старается открыть источник предрассудков собственно народа и тех, которые, относительно торговли хлебом, поставили себя наряду с чернью. Наконец, дополняет свое сочинение критическими рассуждениями о некоторых запретительных постановлениях и о препятствиях благодетельной свободной торговле.

Таким образом, все стороны трудной задачи были осмотрены, и все было написано слогом строгим и сильным. Сочинение не принадлежало к легким памфлетам: это была книга в двести страниц; она произвела общее восстание многочисленных клиентов Неккера; даже многие из рядов высших писателей сделались заклятыми врагами Кондорсе. Сами академии наук и Французская долго чувствовали следствия раздора.

Свободный от всякого предубеждения, я спросил самого себя: не перешел ли наш старый секретарь за пределы законной критики? Полагаю, что никто не будет оспаривать у него права доказать, что сочинение Неккера есть не что иное, как простой перевод напыщенным языком знаменитых «разговоров» аббата Галияни. Я также думаю, что Кондорсе имел право вспомнить об изящной греческой статуе, потерявшей свои прелести под позолотой одного римского императора. Отклонив подобные упреки, я прочитал книгу Кондорсе и нашел только одно замечание, могущее возбудить раздражительность горячих партизанов Неккера. В этом замечании упоминается об одном вельможе, исказившем своим переводом Тибулла. Друзья его, ожидая строгой и справедливой критики, хотели его утешить и получили от него ответ: «Не беспокойтесь о моей авторской славе: я нанял наилучшего повара».

Вот та жестокая эпиграмма, которая взволновала и двор и город, внесла раздор в академии и грозила автору потерей свободы. Не хвалю эпиграммы; но надо доказать, что Кондорсе не был принужден защищаться против нападок Неккера и его приверженцев.

Бюффон писал к банкиру: «Я ничего не понимаю в этом языке богоделен, в этих попрошайках подаяния, называющих себя экономистами».

Тех же писателей Неккер обвинял в намерении обманывать своих сограждан и в желании выставить себя людьми полезными для общества. Он называл их бешеными и даже сравнивал со свирепыми и дикими животными. Сверх того, его брошюра была издана совсем не в то время, в кровавые бунты в Дижоне и Париже. Пусть же судят читатели: имел ли право сердиться тот, кто колол шпагой и был оцарапан булавкой?

Я упомянул, на каких условиях Кондорсе принял должность директора монетного двора; он оставил ее с таким же благородством. Лишь только Неккер сделался генеральным контролером финансов, Кондорсе немедленно написал к Морепа: «Я слишком гласно судил сочинения г. Неккера и его особу и потому не могу оставаться на месте, от него зависящим. Мне будет обидно, когда меня выгонят, и еще обиднее, когда меня пощадит человек, о котором я сказал то, что должен был сказать по совести. Итак, позвольте мне представить вам просьбу об отставке».

Кондорсе не истощил всех своих в борьбе с современными предрассудками и обнаружил заблуждения одного из старых и знаменитых писателей.

Всем известно, что Паскаль в последние годы своей жизни занимался сочинением, назначенным для доказательства истины христианской религии. Сочинение не было кончено; д'Арно и Николь издали из него извлечение под заглавием: «Мысли Паскаля о религии и о других предметах». Кондорсе, подозревая, что эта книга выпущена в свет более для пользы партии и некоторых мистических учений, нежели для славы автора, добыл в 1776 г. полную копию с рукописи Паскаля и нашел в ней много мест, исключенных отшельниками Порт-Рояля, как противных совести янсенистов. Он расположил их в методический порядок и составил книгу в 500 страниц; экземпляры ее получили одни его друзья; в продаже их не было. Признаемся чистосердечно, что это новое издание «мыслей Паскаля» также неудовлетворительно, как издание д'Арно; в нем сделаны пропуски в противном смысле. Но к нему приложены критический комментарий на многие мысли автора, похвальное ему слово, в котором достоинства геометра, остроумного физика, глубокого мыслителя и красноречивого писателя оценены превосходно. Смелость Кондорсе, которой первый пример был показан Вольтером, навлекла на него новые упреки: критику его называли святотатством. Ныне мы были бы снисходительнее; ныне прошла уже мода на безграничное удивление, и я даже боюсь, что не перешли ли мы в противную крайность. Ныне не спрашивают, почтительна ли критика на того или другого автора; но желают знать справедлива ли она. С этой стороны, замечания Кондорсе должно одобрить почти все без исключения.

Автор «мыслей» под влиянием мизантропии, доведенной до крайности, говорит: «если бы все люди знали, что толкуют о них заочно, то не было бы друзей». Не справедливо ли Кондорсе восстает против такого антисоциального приговора? Не справедливо ли он осуждает Паскаля за его дурное мнение о своих друзьях? Автор «мыслей» советует умным говорить просто и ясно, но всегда с задней мыслью. Кондорсе справедливо причислил эту заднюю мысль к тем, которые были осуждены в «Провинциальных письмах».

Преследуя в человеке чувство собственного достоинства, Паскаль настаивает, что наши самые прекрасные деяния помрачаются самолюбием, желанием славы и одобрений. В комментарии Кондорсе с удовольствием нахожу следующий анекдот, заимствованный их наших «морских летописей»:

«При берегах Франции тонул корабль, на котором находился кавалер Лорда, не умевший плавать; один солдат, искусный пловец, сказал ему: бросайтесь в море и схватите меня за ноги; я надеюсь спасти вас. От продолжительного плавания силы солдата истощились. Лорда, заметив это, ободрял солдата; но наконец этот объявил, что они должны погибнуть. Но — спросил Лорда — если бы ты был один? — Может быть я спасся бы. — Кавалер Лорда оставил ноги солдата и пошел ко дну».

Вольтер в 1778 г. перепечатал за свой счет издание Кондорсе и сделал его совершенно известным. Вольтер сделал тем большую честь своему молодому другу. Но, кажется, я не ошибусь, если скажу, что автор философского словаря, Меропы и многих прелестных мелких стихов принял на себя должность издателя не их уважения к Кондорсе, а по тайному удовольствию от критики на первоклассного прозаика, который, по выходе в свет Цинны и Сида, сказал, что вся польза есть пустая болтовня. Вольтер же не жаловал янсенистов, и без сомнения, перо его не без пристрастия написало к Кондорсе: «Вы заглянули в голову Сераписа и увидели там мышей и паутину».

Принятие в академию Французскую некогда считалось событием, особенно когда поступали в нее придворные. Кондорсе несколько раз участвовал в битве, но на его стороне были тогда одни только литературные достоинства. Наконец, в 1782 г. он был принят на место Сореня, победив своего соискателя, Бальи, только одним голосом. Гримм в своей зарейнской переписке отметил, что тогда Даламбер выиграл сражение, восторжествовав над Бюффоном. В другом месте я читал, что в этот день академия походила на конклав. Лагарп также дает понятие о том жестоком волнении, с каким противные партии ожидали результата балатировки; когда он оказался благоприятным для Кондорсе, тогда Даламбер вскричал: «я не столько бы обрадовался открытию квадратуры круга, сколько радуюсь этой победе!».