Рассмотрение конституции 11 года. Кондорсе вне закона; его укрывательство у г-жи Верне; эскиз исторической картины успехов человеческого ума; бегство Кондорсе; его смерть

Из всех сочинений Кондорсе ни одно не имело такого рокового влияния на его судьбу, как конституция 11 года. Среди невероятных усилий конвента для отражения неприятельских армий, подавления междоусобной войны, открытия источников государственных доходов и наполнения арсеналов, он не совсем пренебрегал политической организацией Франции. Комиссия, составленная из девяти его членов, получила приказание приготовить новую конституцию. Кондорсе был в их числе, и после самого прилежного труда и глубоких соображений комиссия представила своей проект 13 и 16 февраля 1793 г.

Этот проект состоял из тринадцати глав, разделенных на множество параграфов. Одно введение занимало 113 страниц; над ним трудился один Кондорсе; в нем излагались причины проекта. Усердную и обдуманную работу комиссии конвент предпочел всем другим предположениям и определил, чтобы она была рассмотрена в непродолжительное время. Но в его заседаниях все время поглощалось жестокими распрями, ежедневно происходившими от личностей, от неистовства партий, от чрезвычайно затруднительных обстоятельств и от буйства парижских общин. Кондорсе, чуждый всего, что не приносило ни славы, ни пользы его отечеству, с огорчением смотрел на отсрочку рассмотрения проекта конституции. Наконец, вышедши из терпения, он потребовал окончания проволочек, потребовал, чтобы проект был рассмотрен до времени избрания нового конвента. В Париже его предложение приняли холодно; но в департаментах горячо ему сочувствовали. В них понимали, что государство не может существовать без коренных установлений. Поэтому, после происшествий 31 мая и 2 июня, торжествующая партия в конвенте считала необходимым уважить желание народа и дать ему давно обещанную конституцию, но отвергла проект Кондорсе. Пять комиссаров, назначенных комитетом народного благосостояния и находившихся под председательством Геро-де-Сешеля, составили новый план. Комитет рассмотрел и одобрил его в одно заседание. Конвент также поспешил, и конституция, представленная 10 июня 1793 г., была утверждена 24. Жители Парижа приняли ее с восторгом и пушки загремели в честь столь великого события.

По определению конвента, конституцию следовало одобрить или отвергнуть в народных собраниях, и не более, как через три дня после ее объявления.

Снес, по своей вражде к Геро-де-Сешелю, назвал новую конституцию плохим оглавлением пустой книги. Что Снес сказал тайно, то Кондорсе осмелился написать явно. Этого мало: он издал послание к народу и советовал ему не принимать новой конституции. Многочисленные ее недостатки были выражены ясно и откровенно.

«Неприкосновенность представителей народа, — говорил Кондорсе, — нарушена арестом 27 жирондистов. Совещания не могут быть свободны. Инквизиционная цензура, разграбление типографий и раскрытие частных писем нужно считать непреодолимыми препятствиями для изъявления общественного мнения. Новая конституция молчит о вознаграждении депутатов; это значит, что все они должны быть богаты или могут надеяться нажить богатство в своей должности. Избирательные коллегии раздроблены и доступны для интриг посредственности. Недоверчивость к общим народным избраниям унижает характер и здравый смысл народа. Исполнительная власть, составленная из 24 членов, будет источником беспорядков и совершенного застоя в делах. Всякая конституция никуда не годится, если она не охраняет прав и спокойствие граждан. В новой конституции много постановлений, клонящихся к федератизму, к разрыву государственного единства. Все предполагаемые его реформы совершенно мечтательные».

Такая горячая, подробная и справедливая критика не могла понравиться авторам проекта. Но вот, что всего более их раздражило: «Все хорошее в новом проекте выписано из первого, испорченного, а не поправленного». Эти слова Кондорсе оскорбили самолюбие, дотронулись до той раны, которую носят даже люди государственные.

О послании Кондорсе Шабо донес конвенту 8 июля 1793 г. Экс-капуцин назвал новую конституцию великим творением. По его мнению — повторяю его слова, хотя и неприлично произносить их в академии — по его мнению, только один академик не может понять великих ее достоинств. Критика Кондорсе — дело постыдное, дело злодея. «Кондорсе, — прибавил Шабо, — считает свою конституцию гораздо лучше вашей; он требует, чтобы народ принял его проект. Итак, надо арестовать Кондорсе и подвергнуть суду».

Конвент, не произведя никаких справок, определил арестовать Кондорсе и опечатать его бумаги.

Кондорсе считали жирондистом; однако же он не был в числе двадцати двух депутатов, арестованных 31 мая. Но 3 октября 1793 года его имя было присоединено к именам Бриссо, Веньо, Жансонне и Валазе в списке членов конвента, осужденных на смерть революционным трибуналом, за мнимый заговор против единства республики.

Кондорсе осудили заочно; имя его внесли в список эмигрантов, лишенных покровительства законов, и конфисковали его имение.

«Честь удалилась в лагерь». Так историки обыкновенно характеризуют ужасные годы 1793 и 1794. Нельзя так несправедливо отзываться о великих исторических событиях. Правда, французские войска отличались преданностью своему отечеству, терпением и храбростью удивительной; правда, солдаты худо вооруженные, худо одетые, босые, невыученные военному искусству и едва умевшие стрелять, побеждали лучшие европейские войска и отражали их от наших границ; правда, из среды народа, у которого гордость и предрассудки отнимали всякий человеческий смысл, выходили знаменитые полководцы; правда, сын беднейшего крестьянина разбил Вурмсера и подавил восстание Вандеи; правда, сын бедного трактирщика, как лава скатился с Альп и под стенами Цюриха остановил Корсакова, шедшего с полной надеждой завоевать Францию; правда, землекоп и несколько тысяч солдат, при Гелиополисе, доказали такие способности и такое мужество, что ныне перестали уже вспоминать о македонской фаланге и о легионах Цезаря; прославившихся в Египте, — все это правда; мы должны гордиться такими подвигами; но будем справедливы; удивляясь воинам, не забудем граждан, оказавших великие услуги отечеству и также среди великих опасностей.

Когда французские войска храбро защищали наши границы, разве тогда, внутри государства, не нужны были невероятные усилия для приготовления оружия и военных снарядов? Разве не внутри государства составлялись планы компаний? Разве не здесь изобретен телеграф, соединивший столицу со всеми частями Франции? Разве не здесь родились и исполнены великие идеи об ученых заведениях, составляющих нашу славу и возбуждающих зависть иностранцев? Иностранцы подражают им, называют их теми же именами, но остаются только при этих именах.

Оплакиваю, как и все, проклинаю кровавые годы 1793 и 1794 г.; но не могу не удивляться великодушным жертвам и самоотвержению даже при эшафотах; не могу не удивляться неустрашимости многих благородных граждан, спасавших гонимых и осужденных. Разве не достойна уважения женщина, девять месяцев скрывавшая Кондорсе в своем доме?

Нельзя думать, чтобы Кондорсе не предвидел опасности, издавая свое послание о конституции 11 года; он понимал ее и однако не побоялся исполнить обязанность честного гражданина. В атмосфере политической, как в атмосфере земной, всегда можно замечать признаки наступающей бури. Кондорсе, его шурин Кабанис, их общий друг Вик-д'Азир не могли обманываться в этих признаках; за критикой принятой конституции должно следовать гонение; гроза должна была разразиться над его головой; надо было искать убежища.

Два ученика Кабаниса и Вик-д'Азира, сделавшиеся после знаменитыми членами нашей академии, Пинель и Бойе жили в доме под № 21 на улице Сервандони, в котором обыкновенно снимали квартиры студенты. Дом приносил доходу 2,300 франков и принадлежал вдове Луи-Франсуа Верне, скульптора и близкого родственника наших великих живописцев. Г-жа Верне родилась в Провансе, имела горячее сердце, живое воображение, благородный и открытый характер; ее благотворительность ничем не ограничивалась; с ней не нужно было объясняться двусмысленно.

— Сударыня, — сказали ей Пинель и Бойе, — мы хотим спасти осужденного.

— Что он, честный человек?

— Да.

— Так пусть придет ко мне.

— Мы скажем его имя.

— После; а теперь не теряйте времени; когда мы разговариваем, вашего друга могут схватить.

Вечером, в тот же день, Кондорсе не поколебался вверить свою жизнь женщине, о которой до того времени даже не слыхал, даже не знал, что она существует на свете.

Кондорсе не первый из гонимых поселился в доме под № 21. Имя первого жильца г-жа Верне никогда не хотела сказать семейству нашего товарища; даже в 1830 г., после тридцати семи лет, на вопросы г-жи О'Коннор она отвечала неопределенно: «Осужденный был враг революции; в нем не было душевной твердости; его пугал всякий шум на улице; после 9 термидора он оставил убежище, и с того времени я никогда не видела его; как же вы хотите, чтобы я вспомнила его имя». Последние слова г-жа Верне сказала с улыбкой и с какой-то грустью.

Поселившись у г-жи Верне, Кондорсе не мог однако же успокоиться. Его имущество было конфисковано; он ни обола не получал для своего содержания. Сам он не имел надобности в деньгах, потому что г-жа Верне доставляла ему все необходимое и с таким бескорыстием, что постоянно отказывалась от вознаграждения даже в то время, когда семейство его сделалось богатым и жило в изобилии. Но где живет та, несчастная, которая называлась его именем? Тогда всякая благородная женщина, особенно жена осужденного, уезжала из Парижа; удалилась и г-жа Кондорсе, но каждое утро приходила в Париж с толпой торговок. Чем живет она? Кондорсе не мог вообразить, чтобы светская женщина, привыкшая принимать услуги, а не сама служить, могла своими трудами содержать прилично себя, дочь, больную сестру и старую гувернантку. Но обстоятельства помогли ей. В то время все нуждались — в портретах своих родственников и друзей: г-жа Кондорсе списывала их в тюрьмах, в убежищах несчастных и в блестящих салонах, владельцы которых были в опасности наравне со всеми честными гражданами. Живши в Отейле, г-жа Кондорсе списывала портреты даже с революционных солдат и удивляла их своим искусством. Когда доход с этого искусства уменьшился, тогда она завела лавочку с бельем и барыши от торговли употребляла на содержание старых служителей ее мужа, между которыми находился и прежний его секретарь Кардо. Наконец, г-жа Кондорсе прекрасно перевела сочинение Адама Смита о нравственных ощущениях и написала письма о симпатии, отличающиеся проницательностью и изяществом слога.

Такая твердость и удача г-жи Кондорсе были величайшим утешением несчастного ее мужа, который даже почувствовал в себе силу приняться за серьезную работу. И в уединении и в единственной надежде на покровительство женщины, способности его не ослабели. Первое его сочинение, написанное в доме г-жи Верне, не было напечатано; оно начинается следующим введением: «Не знаю, переживу ли я мое несчастие; но моя жена и дочь и мои друзья могут потерпеть от злословия врагов моих; итак, я обязан объяснить основания моих поступков в бурные дни революции». Кабанис и Тара, издатели «эскиза успеха человеческого ума», о котором сейчас будем говорить, ошиблись, сказав, что Кондорсе написал только несколько строк своих объяснений: рукопись состоит из сорока одной страницы мелкого письма и охватывает всю политическую жизнь Кондорсе. Не имея возможности предложить здесь полный ее разбор, заимствую из нее замечание о сентябрьской резне.

«Резня 2 сентября, — говорит Кондорсе, — вечное пятно в наших летописях, была делом безумия и зверства немногих злодеев, а не целого народа, который, не имевши силы удержать их, принужден был отворотить от них свои глаза. Злодеи умели обмануть и граждан, и национальное собрание, им противились слабо, не единодушно, потому что не имели настоящего понятия о происшествии».

Итак, Кондорсе снимает с парижских жителей обвинение в самом отвратительном убийстве, и после того я вправе думать, что следующие слова одного работника, сказанные одному полицейскому шпиону и найденные мной в современных записках, выражают не одно личное мнение, но убеждение всего народа: «Вы хотите перерезать всех врагов революции! Но я не могу считать врагами людей безоружных. Выведите их на Марсово поле; дайте им оружие, выберете из нас такое же число, мы сразимся с ними честно, и если победим их, то смерть их не принесет нам стыда».

Кондорсе переносил свое уединение терпеливо до того дня, когда узнал о трагической смерти жирондистов, осужденных в одно с ним время. Эта страшная катастрофа заставила его сильно беспокоиться об опасности, которой подвергалась г-жа Верне. Тогда он имел следующий разговор со своей великодушной покровительницей: «Ваши благодеяния начертаны в моей душе неизгладимыми буквами; чем более удивляюсь вашему самоотвержению, тем менее я должен им пользоваться или употреблять его во зло. Закон ясен: если найдут меня в вашем доме, вы подвергнетесь одной участи со мной; я вне закона; я не могу долее оставаться у вас». — Конвент может лишать покровительства законов, но не покровительства человеколюбия. Вы останетесь. — Этот ответ был сказан в то время, когда над домом под № 21 в улице Сервандоне был учрежден особенный надзор, в котором главную роль играла привратница; но г-жа Верне умела передать свое благородство всем ее окружавшим. После разговора все начали стеречь Кондорсе.

Вот еще случай, доказывающий сметливость г-жи Верне и ее знание человеческого сердца.

В один день Кондорсе, идя по лестнице в свою комнату, встретился с гражданином Марко, помощником депутата в конвенте от департамента Монблана. Марко принадлежал к партии монтаньеров. Он не узнал переодетого Кондорсе; но нельзя было надеяться, чтобы Марко со временем не проведал истины. Кондорсе сообщил свое беспокойство великодушной хозяйке. «Подождите, — сказала она, — я тотчас все улажу.» Г-жа Верне немедленно явилась в комнаты Марко и сказала прямо: «Гражданин Кондорсе живет под одной с нами кровлей; если он погибнет, его кровь упадет на вашу голову. Вы честный человек, и мне нечего более говорить». Такая благородная доверенность произвела свое действие. Марко, даже с опасностью своей жизни, подружился с Кондорсе и снабжал его романами, которые наш товарищ читал тогда с особенным удовольствием. Также через него г-жа Кондорсе и друзья ее мужа возбудили в нем желание заняться каким-нибудь важным сочинением. Кондорсе начал писать «эскиз успехов человеческого ума».

Занимаясь этим сочинением, Кондорсе совсем не думал об ужасных бедствиях и страданиях Франции. В «эскизе» не находим ни одного места, ни одной строки, в которых бы озлобление осужденного закрывали холодный ум философа и благородные стремления к распространению образованности. «Все заставляет нас думать, что мы приближаемся к эпохе великих перемен в человечестве... Современное состояние просвещения служит залогом будущего счастья». Так писал Кондорсе в то время, когда не имел надежды освободиться от гонений своих врагов, — когда меч висел над его головой.

В половине марта 1794 г. Кондорсе написал последние строки своего «эскиза», будучи принужден прекратить работу, не имея ни одной книги для справок. Книга его была издана в 1794 г. уже после его смерти. Публика приняла ее с общим одобрением; ее перевели на английский и немецкий языки. Конвент купил три тысячи экземпляров и посредством комитета народного образования распространил ее по всей Франции.

В рукописи сочинение Кондорсе называлось не «эскизом», но «программой исторической картины успехов человеческого ума». Ее цель определена следующими словами: «Ограничиваюсь общим обозрением фаз, через которые переходил человеческий род, то двигаясь вперед, то отступая. Показываю причины этих перемен... Это не общая наука о человечестве; я хочу только объяснить, каким образом время обогащало ум человеческий новыми истинами, совершенствовало его, укрепляло его способности, научало употреблять их для частного и общего благосостояния».

Сочинение Кондорсе слишком известно; не имею намерения разбирать его; да и как разбирать программу? Для людей без предрассудков укажу только на одну главу, в которой автор говорит о необходимости и справедливости уровнять гражданские и политические права обоих полов и о бесконечном совершенствовании рода человеческого. В начале нашего века эти мысли с ожесточением опровергались модными писателями, которые думали, что идея о бесконечном совершенствовании человеческого рода и несправедлива и опасна. «Journal des Debas» считал ее опорой для замыслов партии. В «Mercure», разбирая одно сочинение г-жи Сталь, Фонтен, в угодность Наполеону, даже утверждал, что мечта о человеческом совершенствовании есть страшный бич для человеческой империи. Наконец, чтобы совсем уничтожить учение Кондорсе, как недостойное серьезной критики, начали доказывать, что оно изобретено Вольтером. На этот хитрый отвод отвечать нетрудно. Идею о совершенствовании человечества находим у Бекона, Паскаля и Декарта; но яснее всех развил ее Боссюе: «После шести тысяч лет ум человеческий не истощился; он ищет и находит; он убежден, что приобретение знаний бесконечно; одна только леность полагает пределы его знаниям и открытиям».

Касательно этого частного вопроса вся услуга Кондорсе состоит в сравнении нового состояния наук с прошедшим и в изложении гипотезы о совершенствовании человека относительно его жизни и его способностей. Но я думаю, он первый изъявил надежду на совершенствование нравственности. Так я читаю в его сочинении: «придет время, когда корыстолюбие и страсти не будут иметь влияние на нашу волю, как ныне не зависят от них науки». Дай Бог; но осмеливаюсь заметить, что надежды автора не скоро исполнятся.

После «программы» автор имел намерение составить «полную картину успехов человеческого ума». Эта картина, составленная из исторических документов и из показаний времени открытий, не кончена. Издатели (1804 г.) выбрали из нее несколько отрывков; другие же ее части остались в бумагах г-на и г-жи О'Коннор. Будем надеяться, что дочь, из уважения к своему отцу, издаст все вполне. Тогда оправдаются слова Дону: «Я не знаю ни одного ученого из наших соотечественников и из иностранцев, который бы мог написать подобное сочинении без пособия книг, по одной своей памяти».

Когда Кондорсе кончил или — лучше — прекратил свой труд, тогда мысли его снова обратились на опасность, которой подвергалась г-жа Верне за покровительство осужденному. Он — повторяю его собственные слова — решился оставить убежище, превращенное в рай попечениями добродетельной и великодушной хозяйки. Не имея ни малейшей надежды на свое спасение вне ее дома, он написал завещание. В этом выражении его последней воли нахожу отражение ума возвышенного, сердца чувствительного и души прекрасной. По крайней мере, я никогда не встречал завещания лучше обдуманного и наполненного нежнейшими чувствами. Завещание свое Кондорсе назвал «Советами осужденного его дочери». Сожалею, что время не позволяет мне прочитать из него несколько отрывков. Эти спокойные и незлобливые советы написаны накануне того дня, в который он решился предаться верной гибели; предчувствие неизбежной и жестокой смерти не поколебало его твердости. Везде говорит он равнодушно о близкой своей кончине. В одном только месте отеческая любовь победила его стоицизм. Он не мог открыто говорить о бедствиях, которые должны постигнуть его дочь; от собственных своих глаз он закрывает их изысканными, риторическими фразами. Но выйдя из параксизма сильных ощущений, Кондорсе спокойно уже указывает, где его дорогая пятилетняя Элиза может найти покровительство. «Элиза должна считать г-жу Верне второй матерью; под руководством этой превосходной женщины Элиза выучится женским рукоделиям, рисованию, живописи и гравированию — искусствам, необходимым для приобретения достаточного содержания без большого труда и без унижения. В случае необходимости, Элиза должна искать покровительства в Англии, у лордов Стангона и Дира (Dear), или в Америке, у Баха, внука Франклина, и у Джефферсона. Поэтому ей надо познакомиться с английским языком. Впрочем, все зависит от воли ее матери. Когда придет время, г-жа Верне прочитает Элизе наставления ее отца и постарается истребить в ней великое желание мести; дочь должна это сделать в память своему отцу». Завещание заканчивается следующими словами: «Я ни слова не говорю великодушной моей покровительнице; пусть она вообразит себя на моем месте, и ее сердце поймет мои чувства».

Это написал Кондорсе рано утром 5 апреля 1794 г. В десять часов он оставил свою комнату в обыкновенном своем костюме: в льняной блузе и таком же колпаке, сошел в комнату нижнего этажа, начал разговор с одним из постояльцев и тянул время, чтобы вывести из себя г-жу Верне, не спускавшую с него глаз. Видя бесполезность своей хитрости, Кондорсе сказал, что он забыл взять табакерку. Услужливая хозяйка немедленно побежала наверх. В эту минуту Кондорсе бросился на улицу. Отчаянные крики привратницы дали знать г-же Верне, что все ее девятимесячные хлопоты пропали; она упала в обморок.

Предполагая, что г-жа Верне решится его преследовать, Кондорсе пробежал улицу Сервандони и, поворотив в улицу Вожирар, он встретился с Сарре, двоюродным братом своей покровительницы. Не успел Кондорсе выговорить несколько слов, как Сарре сказал ему: «Ваш костюм плохо укрывает вас; вы почти не знаете дороги; вы не можете ускользнуть от бдительной стражи общин; я иду с вами».

Итак, Сарре решился провожать Кондорсе в десять часов утра, в самый ясный день по многолюдной улице, мимо ужасных тюрем Люксембурга и Карма, из которых выходили только на эшафот, и мимо объявлений, напечатанных крупными буквами и гласивших, что все покровительствующие осужденным подвергаются смертной казни. Разве такая смелость не равняется храбрости солдат, атакующих батарею?

Оба беглеца чудесно избавились опасностей при Менской заставе и поспешили к Фонтеней-о-Роз; но они не могли скоро достигнуть своей цели: Кондорсе почти разучился ходить после девятимесячного заключения в тесной комнате. Не ранее, как в три часа пополудни и утомленные усталостью, они дошли до ворот сельского опрятного дома, до жилища людей, которым Кондорсе благодетельствовал на протяжении двадцати лет. Здесь расстался с ним Сарре и возвратился в Париж.

Что потом происходило? Собранные мною сведения неудовлетворительны; могу только сказать, что Кондорсе просил гостеприимства на одни сутки; но хозяева дома, г. и г-жа Сюар не согласились на его просьбу; согласились только на то, что садовая калитка будет отперта на ночь и что Кондорсе может пройти в нее в десять часов вечера; а до тех пор он может укрыться в каменоломнях Кламмара, и чтобы ему не было скучно, великодушные хозяева снабдили его посланиями Горация. На другой или на третий день г-жа Верне обегала все окрестности Фонтей-о-Роза, надеясь встретить своего беглеца; она осмотрела также калитку и нашла перед ней кучу мусора, показавшего ей, что калитка не отворялась. Из этого видим большую разницу в поступках тех друзей Кондорсе, которые знали его в счастье и которые познакомились с ним в дни бедствий.

Вечером 7 апреля Кондорсе, с ушибленной ногой и истомленный голодом, зашел в Кламарскую харчевню и спросил яичницу. К несчастью, он не знал из скольки яиц делают ее для простого работника и на вопрос харчевника об их числе он назначил дюжину. Такое необыкновенное число возбудило сперва удивление, а потом подозрение. Харчевник спросил, каким ремеслом он занимается; Кондорсе назвал себя плотником, но его нежные руки изменили. Донесли о том муниципалитету, и Кондорсе, не имевший при себе никакого вида, был арестован и отправлен в Бург-ла-Рейн. Дорогой арестант встретился с одним виноградарем, который увидев, что он волочит ушибленную ногу, сжалился над ним и уступил свою лошадь.

Утром 8 апреля тюремщик в Бург-ла-Рейн вошел в комнату Кондорсе, чтобы сдать его жандармам, но нашел труп. Старый наш товарищ отравил себя ядом, который носил в перстне^*.

Из членов академии жертвами наших кровавых раздоров пали Бошар-де-Сирон, Лавуазье, Ларошфуко, Малерб, Бальи и Кондорсе. Их участи по смерти весьма различны: одни покоятся мирно и с общим уважением; других по временам чернили и оправдывали; на Кондорсе упала самая ужасная клевета.

Одно перо весьма ученое и уважаемое написало: «Говорят, что сотоварищи Лавуазье могли за него вступиться, но тогда ужас оковывал всех». Чтобы отгадать тайну этих слов, начали пересчитывать всех академиков, бывших в конвенте, и решили, что именно Кондорсе мог и не захотел спасти великого химика и благороднейшего гражданина.

Вот ответ на это ненавистное обвинение.

Лавуазье был арестован в апреле 1794 г. Кондорсе укрылся в доме г-жи Верне в начале июля 1793 г.

Лавуазье казнен 8 мая 1794 г. Кондорсе отравил себя 8 апреля.

Нечего прибавить к этим числам; они останутся неизгладимыми на челе клеветников.

Примечания

*. Этот яд был приготовлен Кабанисом, состав его неизвестен; но известно то, что тем же ядом покушался отравить себя Наполеон в Фонтебло.