Портрет Кондорсе

Вы видели Кондорсе, как ученого, литератора, экономиста и как члена наших политических собраний, и кажется, видели его в настоящем свете: остается начертить его портрет, его наружность и поступки в домашней жизни.

Сперва я находил невозможным исполнить эту обязанность всякого биографа, потому что я не знал Кондорсе, никогда не видел его; сочинения же по большей части не дают верного понятия о характере писателя; сочинители умеют скрывать свою обыденную жизнь, и афоризм Бюффона: «слог — человек» весьма часто не оправдывается. К счастью, неизданная переписка ввела меня в семейство Кондорсе; я вижу его среди друзей, товарищей, подчиненных и клиентов; я — так сказать — сделался очевидцем всех его поступков. Не могу обманываться в суждении об его мыслях в частной жизни, имея в том поручителями Тюрго, Вольтера, Даламбера, Лагранжа и девицу Эспинас, умную и проницательную наблюдательницу.

Кондорсе был высок ростом, имел большую голову, широкие плечи, вообще все его тело, кроме ног, обнаруживало крепкое сложение; ноги же — как сам он говорил — остались слабыми, неразвитыми от девичьего костюма, который до восьми лет не позволял ему свободных движений.

В манерах Кондорсе было что-то простоватое и неловкое. Взглянув на него, всякий бы сказал; вот добряк и простак. И действительно, в наружности его виден был не ум, но чрезвычайная доброта.

С полузнакомыми Кондорсе был холоден и ко всему равнодушен; даже ни родственнику, ни другу не говорил он приветливого слова; но не упускал ни одного случая сделать им добро или одолжение; он сочувствовал их радостям и огорчениям; их несчастья имели влияние даже на его спокойствие и здоровье. Откуда же происходят упреки в его бесчувствии? Прямо отвечаю: наружность принимали за действительность; сквозь холодную наружность не видели любящей души. Рассказы о несчастьях он выслушивал всегда равнодушно; но когда другие только что словами выражали свое участие, он уходил, не сказав ни слова, и спешил с помощью и утешением к несчастному.

Теперь понятен истинный смыл слов Даламбера: «Кондорсе — вулкан, покрытый снегом». Совершенно обманывались те, которые прекрасную его физиономию считали маской жестокой холодности.

Даламбер видел действие вулкана в 1771 г. Геометр, экономист и философ Кондорсе, под влиянием сердечных огорчений, был предметом сожаления всех его знакомых. Он думал даже о самоубийстве. Любопытно видеть, как он отвергал утешительные советы друга его Тюрго:

— Сочиняйте стихи; вы привыкли к этому роду занятий; оно займет вас.

— Я не люблю стихов, мои же будут отвратительны.

— Примитесь за какую-нибудь трудную геометрическую задачу.

— Когда вкус ослаблен острыми и пряными кушаньями, тогда слабые кажутся безвкусными. Страсти ослабляют рассудок; без сильных ощущений я ничего не нахожу в свете.

— Чтобы испытать все средства, как делают в отчаянных болезнях, Тюрго прибегал к древней и новой истории, даже к мифологии. Все тщетно; одно время могло вылечить нравственно больного.

Вот вам человек холодный и бесчувственный! Но современники также ошибались, полагая, что Кондорсе был равнодушен к искусствам.

Когда в академии Французской или в светском обществе читались произведения, составляющие славу и честь XVIII столетия, Кондорсе, по обыкновению, оставался бесчувственным среди шумных восторгов и одобрений слушателей. Казалось, он даже не слушал; но после, когда сочинение оценивалось спокойно, он разбирал его с мелочными подробностями, верно определял его достоинство, указывая на красоты и недостатки, и в доказательство своего мнения, наизусть читал из него лучшие места, удержанные в своей обширной памяти, примеры которой редко находим в летописях литературы.

Осторожность, которую соблюдал Кондорсе с посторонними, в дружеском обществе превращалась в умную и благопристойную веселость, оттеняемую легкими эпиграммами. Тогда-то раскрывалась его разнообразная и глубокая ученость. Он говорил ясно и определенно о геометрии и о придворных обычаях, о философии и генеалогии аристократических фамилий, о правах в древних республиках и о светских сплетнях.

Секретарь старой академии наук начинал полемику только для защиты своих друзей против нападения посредственности, зависти и недоброжелательства; но его смелая преданность друзьям не забывала собственные их несправедливости. Такую редкую независимость надо доказать примерами.

Даламбер, бессознательно увлекаемый завистью, не отдавал полной справедливости Клеро. Прочитайте два похвальных слова Кондор-се, в которых он говорит об отношениях Трюденя и д'Арси с бессмертным автором «Фигуры земли», и вы увидите, что секретарь академии смело называет Клеро человеком гениальным и с восторгом описывает необыкновенные его математические открытия, сделанные им почти в детстве.

Лагранж и Даламбер не уважали «писем к одной немецкой принцессе» Эйлера; они даже уподобляли их Ньютоновому толкованию на Апокалипсис. Кондорсе смотрел на них совсем иначе: он не только хвалил их, он даже издал их во Франции, не думая о том, что его мнение может набросить тень на его лучших друзей.

О книге Гельвеция Тюрго отзывался с негодованием и не мог терпеть противоречия; несмотря на то, Кондорсе смело оспаривал его мнение; он не считал книгу безукоризненной, но утверждал, что предполагаемые от нее опасные следствия слишком увеличиваются. Не могу удержаться от удовольствия выписать несколько слов из его мнения: «Книга не принесет зла ни мне, ни другим добрым людям; автор ее не помешает мне любить моих друзей; он не заставит меня беспрестанно думать о моих личных достоинствах или о моей славе; он не уверит меня, что я разрешаю математические задачи существенно в угодность дамам, потому что я до сих пор не видел, чтобы они сходили с ума от геометров».

Самолюбие управляет всеми классами общества, особенно литераторами. Но можем сказать утвердительно, что этот общий двигатель нашей жизни никогда не действовал на душу нашего старого товарища. Мы видим уже тому примеры; но здесь прибавлю, что девица Эспинас, участвуя в споре об этом предмете нравственной философии, была уверена в непобедимой силе самолюбия и утверждала, что в натуре человеческой не бывает чудесных исключений; однако же она, после продолжительных наблюдений, вынуждена была сознаться, что в Кондорсе не заметила никаких следов самолюбия и тщеславия, даже в его отношениях с литераторами, философами и математиками.

Зависть есть чадо самолюбия и достойное за него наказание: Кондорсе никогда не страдал от этой нравственной болезни. Исполняя обязанности секретаря академии, участвуя в литературной полемике и в современных бурях политических, Кондорсе вынужден был отказаться от удовольствия делать открытия в науках; но он не подражал Даламберу и писал к Эйлеру, Лагранжу и Ламберту: «Извещайте меня о ваших новых трудах. Я похожу на старого обжору, у которого не варит желудок, но который с удовольствием смотрит на аппетит других».

Кондорсе, желая быть полезным всякому, никогда не затворял дверей своего кабинета; для всех был доступен; не скучал посещениями несносных празднолюбцев, наполняющих большие города, особенно добрый Париж. Принимать всякого болтуна — снисхождение геройское.

Я не говорю о бескорыстии Кондорсе, потому что никто в том не сомневался.

«В нравственности, — писал он к Тюрго, — я большой враг равнодушия и большой друг снисходительности». Это замечание, по-видимому, содержит противоречие; но Кондорсе был снисходителен к другим и строг к самому себе. Ригоризм свой доводил он до того, что часто нарушал обычаи, принятые обществом относительно вежливости, и подобные монете, о внутреннем достоинстве которой никогда не справляются. Министр Морена сильно сердился на письмо против Неккера, потому что в нем многие места могли повредить общественному кредиту. Несправедливо думать, что его сочинил Кондорсе, и герцог Ниверне уговаривал своего друга написать о том к министру; Кондорсе не соглашался, и его упрямство казалось необъяснимым. Я нахожу объяснение в неизданном письме к Тюрго: «Секретарь академии не может изъявить своего почтения человеку, не заслуживающему почтения».

Кондорсе всегда сознавался в своих ошибках.

— Знаете ли вы, — спросили его, — причину разрыва между Ж.Ж. Руссо и Дидро?

— Нет; я знаю только, что Дидро прекрасный человек, и тот виноват, кто с ним ссорится.

— А вы сами?

— И я виноват.

В Вольтеровом издании «мыслей Паскаля» я нашел следующее замечание Кондорсе: «Слово честный сперва означало людей действительно справедливых; во время Паскаля стали называть им людей уживчивых; а ныне величают им знаменитых и богатых». Нет, сударь, сказал однажды Вольтер, честные люди те, которые походят на вас.

Биографией и портретом я хотел оправдать слова Вольтера. Почту себя счастливым, если и биография и портрет уничтожит ненавистное злословие, покрывающее память Кондорсе, и наконец увидят в нем то, что видели его искренние друзья, — человека истинно ученого и желавшего добра своим соотечественникам.