Прибавление. Замечания на разные места в «Истории Жирондистов»^*

По выходе в свет двух первых томов «Истории Жирондистов» г-на Ламартина, г-жа О'Коннор пробежала их с беспокойством, возбужденным в ней уважением к памяти ее отца, и с горечью увидела в них ошибки и ложный суд о нашем старом товарище. Я говорил об этом с г-ном Ламартином и передал ему слова г-жи О'Коннор. Г-н Ламартин принял мои замечания с той привлекательной вежливостью, которой он очаровывает своих знакомых, и попросил у меня еще ненапечатанной моей биографии. Разумеется, я согласился охотно, в надежде, что автор «истории жирондистов», увидев новые документы, в новых изданиях исправит свои ошибки, и что в следующих томах его книги читатели не найдут ничего несправедливого и ложного относительно Кондорсе. Надежда моя не исполнилась; многие издания выходили одно за другим, без всяких перемен. Г-н Ламартин не уважил доставленных ему сведений, почерпнутых из чистых источников, помещенных в моей биографии, и сообщенных ему устно. Итак, самому мне приходится открыть заблуждения г-на Ламартина: того требует неумолимая справедливость, и пусть рассудит нас публика.

В первом томе первого издания «истории жирондистов» г-н Ламартин говорит о Кондорсе на страницах 233 и 403. На первой он называет нашего товарища честолюбцем, на второй же усиливает этот эпитет и упрекает Кондорсе в честолюбии бесстыдном. Трудно опровергать обвинения, выраженные в форме общих риторических мест; Иезуиты некогда называли Паскаля дверью ада, и автор «Провинциальных писем» часто говаривал: «ну, как мне доказать, что я не дверь ада?» Но к счастью, я не нахожусь в обстоятельствах Паскаля: у меня есть факты, доказывающие, что Кондорсе не был честолюбив.

Кондорсе приглашали учить Дофина: он отказался.

Кондорсе предлагали должность морского министра: он опять отказался и настоял, чтобы его идеи имели успех в обществе. Если человек действует по совести, то он не должен стыдиться такого честолюбия.

Г-н Ламартин, рассказывая о влиянии г-жи Сталь, бывшей девицы Неккер, на некоторые происшествия нашей революции, уверяет, что Вольтер, Руссо, Бюффон, Даламбер, Кондорсе и пр. ласкали и поджигали эту девочку. Касательно Кондорсе, это сущая ложь: Кондорсе, как друг Тюрго, никогда не бывал у Неккера, против которого он имел непреодолимое предубеждение, может быть, даже не совсем справедливое.

Г-н Ламартин также ошибается, считая Кондорсе одним из жирондистов, усердно посещавших сборища у г-жи Ролан; он бывал у нее из вежливости, как у жены министра внутренних дел. Да принадлежал ли Кондорсе к жирондистам? он беспрестанно обращался к ним с укоризнами: «Занимайтесь менее собой и побольше общей пользой».

В 11 томе на стр. 92 г-н Ламартин строго отзывается о друзьях негров и в том числе о Кондорсе. Он говорит, что «эти покровители черных нарушали спокойствие колоний. Негры не понимали слова правосудие; они думали, что правосудие выражается одними бунтами». Но неужели г-н Ламартин не знал, что еще в 1776 г., в похвальном слове Паскалю, Кондорсе вооружался против рабства негров? Неужели он не знал, что Кондорсе еще в 1782 г. издал брошюру под заглавием: «размышления о рабстве негров»? Разве не Кондорсе в 1789 г. требовал уничтожения этой общественной язвы? Разве не он, в том же году, предложил, чтобы пригласили депутатов из плантаторов Сент-Доминго? Наконец, разве не его мысли приняты англичанами, издавшими законы против рабства негров?

В томе I, на стр. 230 и следующих, г-н Ламартин говорит, что Кондорсе в 1789 г. был издателем «Парижской хроники». Он помещал в ней свои статьи, подписанные его именем, и все эти статьи содержали только отчеты о заседаниях национального собрания. Итак, Кондорсе не может отвечать за дух журнала; да и сам г-н Ламартин в томе I, на стр. 93, сказал, что наш секретарь старой академии только помещал свои статьи в «Парижской хронике». Г-н Ламартин, писавши свою историю, забывал собственные свои слова.

«Кондорсе, — пишет г-н Ламартин, — ненавидел двор ненавистью перемечика». Кондорсе, друг Вольтера и Даламбера, никогда не был при дворе, хотя имел титул маркиза. Этот маркиз один раз в жизни был во дворце; его по обыкновению представляли королю по избрании в члены Французской академии.

Кондорсе убежал от г-жи Верне по благородному побуждению, из желания не подвергать опасности великодушную свою покровительницу. Но г-н Ламартин находит поэтические причины: «Если бы Кондорсе имел терпение, то дожил бы до своего освобождения; он погиб от пылкого воображения. При наступлении весны апрельское солнце начало освещать его комнату; он так воспламенился желанием свободы, желанием увидеть небо и природу, что г-жа Верне вынуждена была беречь его как пленника. Он говорил только об удовольствии гулять по полям, сидеть под тенью деревьев, слушать пение птиц, шум листьев и журчание воды. Первая зелень на деревьях в люксембургской аллее, которую он видел из своего окна, довела его до безумия».

Если бы Кондорсе увлекался одним желанием сидеть под деревом и слушать шум листьев, то он мог бы удовлетворить это желание, не выходя из дома: на дворе г-жи Верне росли пять прекрасных лип. Кондорсе не мог сойти с ума от Люксембургской аллеи, потому что ее не видно с улицы Сарвандони. Если бы он желал слушать ручьи, то не выбрал бы Фонтелей-о-Роз, где нет ни ручья, ни малейшего кустарника, и где вода течет только после проливных дождей. Но вот документ, совсем уничтожающий поэзию г-на Ламартина. Он находится в предисловии к «Арифметике», изданной тем самым Сарре, который выпроводил Кондорсе из Парижа. Там написано: «Накануне того дня, в который Кондорсе оставил убежище, приходил к хозяйке дома один неизвестный под предлогом осмотреть комнаты, отдававшиеся внаем; разными вопросами, не относящимися к цели его посещения, он намекал о таинственном жильце, говорил, что придут в дом для осмотра, нет ли в нем селитры, и советовал спрятать дорогие вещи, принять предосторожность против неожиданных посетителей, которые по большей части бывают люди невежливые и грубые. Можно понять, что такие намеки привели нас в беспокойство; мы не могли отгадать, кто был неизвестный: шпион ли, или великодушный друг, желавший предупредить нас об опасности. После мы узнали, что второе предположение было справедливо. На другой день, рано утром, сам Кондорсе получил письмо, в котором его уведомляли, что может быть в этот самый день осмотрят дом, о котором носились слухи, что в нем укрываются беглецы с юга». Вот это не поэзия, и Кондорсе убежал из дома не по влечению ребяческой фантазии.

Я упоминал о главных обстоятельствах несчастной ссоры Кондорсе с лучшим его другом, герцогом Ларошфуко. Когда она сделалась известной, враги Кондорсе постарались разжечь ее и закричали о неблагодарности; утверждали, что герцог назначил академику 5 тысяч дохода по случаю его женитьбы и что грубый академик потребовал всего капитала. Г-н Ламартин упоминает об этих сплетнях, и в том мы не упрекаем его, потому что они были всем известны; но я всегда стараюсь открыть истину, и в этом случае я так счастлив, что могу снять с Кондорсе тяжелое обвинение. Мне представлялись два средства: или справиться с беспристрастными современниками, или с письменными документами. Фёлье, библиотекарь института и член академии наук нравственных и политических, был прежде секретарем герцога Ларошфуко и оставался при нем до того несчастного дня, в который Франция лишилась этого прекрасного гражданина. Я просил Фёлье объяснить мне молву о пансионе и о требовании капитала. Он отвечал мне прямо, что ничего не знает ни о пансионе, ни о грубом требовании. Этот отрицательный ответ подтверждается рассмотрением отчета об опеке над г-жой О'Коннор. Там я нашел подробности о продаже небольшого имения Кондорсе во время его женитьбы и о покупке фермы близ Гиза; но нет в нем ни слова о приращении доходов Кондорсе в 1786 г., ни слова о капитале в 100 тысяч франков, с которых проценты назначил Ларошфуко в пользу Кондорсе.

Рассказывая о бегстве Кондорсе и о его попытке укрыться в доме Сюара, г-н Ламартин утверждает, что «Кондорсе отказался от великодушного приглашения, потому что боялся своим преступлением навлечь несчастье на дом благородных владельцев». Мы видели их великодушие; а теперь спросим, какое преступление разумеет г-н Ламартин? В обвинениях надо быть определительным и точным. Неужели эта фраза употреблена только для округления периода? Пусть совесть научит г-н Ламартина, что надо сделать с этим lapsus calami.

Примечания

*. Переведено сокращенно.