Карно, член комитета народной безопасности

Я уступил требованиям относительно одного периода жизни Карно; но никто и ничто уже не принудит меня к молчанию о другом периоде, более бурном. Здесь не буду говорить только о тех из наших междоусобных раздорах, которые не падают на ответственность нашего знаменитого товарища. Если бы я пропустил то время, в которое он принадлежал к комитету народной безопасности, то вы подумали бы, имели бы право подумать, что нет возможности отразить живые и жестокие на него нападки. При жизни своей Карно мог пренебрегать ими; но я обязан открыть их источник и определить их важность; никакая власть не принудила бы меня говорить здесь о Карно, если бы я не нашел уважительных причин некоторых его поступков, наиболее очерненных клеветою, и тем более потому, что даже ныне это стоило немалого труда; после же, когда все современники и сотрудники Карно заплатят общую дань человечества, исчезнут все следы истины.

В 1793 г. конвент был единственной властью во Франции, способной остановить вторжение ее врагов, угрожавших уничтожить ее национальное существование. Национальность народа подобна чести: малейшая царапина убивает ее. Таково было понятие членов конвента о состоянии нашего отечества; оно-то привязывало их к опаснейшим местам. Конвент (6 апреля 1793 г.) удержал за собой право составить комитет народной безопасности. До пресловутого 21 мая, членами его были люди, не принадлежавшие к двум партиям, сражавшимся между собою на смерть. После частных перемен, 11 сентября 1793 г., этот комитет составили из Робеспьера, Сент-Жюста, Колло д'Эрбуа, Бильо-Варреня, Приёра (из департамента Марны), Приёра (из Котдора), Карно, Жан-Бон Сент-Андре, Барера, Геро-де-Сешеля, Робера Линде и Кутона.

Конвент, предоставив неограниченную власть комитету, желал, чтобы все дела его решались большинством голосов, после общего основательного их рассмотрения. Решения его считались ничтожными, если не были утверждены подписью определенного числа членов. Это постановление было совершенно ошибочно, неудобоисполнимо. В наше время открыты средства почти летать из одного места в другое, произвольно изменять действующие силы, устремлять испытующие взоры в бесконечное пространство; но и ныне исписанную страницу читаем с такой же скоростью, с какой читали прежде; в этом отношении простой купеческий приказчик ничем не отличается от Цезаря, Цицерона, Декарта и Боссюэ. Бесчисленные депеши получались ежедневно со всех концов Франции, с границ, угрожаемых или захваченных неприятелями, из городов, из всех деревень, в которых комиссары правительства должны были вводить новый порядок: можно ли было читать их и разбирать в полном собрании комитета? Никакое усердие не могло найти для того достаточного времени. Реформа была необходима; от нее зависело спасение Франции. Представлялись два способа: или совсем преобразовать основания комитета, или разделить труды между его членами. Радикальное преобразование произвело бы в конвенте новые раздоры, ослабило бы его власть в то время, когда неприятели воспользовались бы малейшим замедлением в защите государства. Итак, надобно было разделить труды; так и сделали: Карно поручили образование войска и распоряжение его действиями, Приёру (из Котдора) — его вооружение, Роберу Линде — снабжение провиантом; Робеспьер, Сент-Жюст, Кутон, Бильо Варрен, Колло д'Эрбуа оставили себе политику, общую полицию и меры безопасности. Определения каждого департамента скреплялись одной подписью, и чтобы они имели законную силу, прочие члены подписывали их для одной формальности, без рассмотрения и даже не читая.

Таковы были основания комитета народной безопасности, положенные конвентом; Робер Линде, для ограждения своей личности, предложил их комитету письменно; руководствуясь ими, комитет должен был отвратить бури, угрожавшие Франции. Этот документ не имел силы закона; он был памятная и дружеская записка. Можно ли одобрить основания, принятые для самых важнейших действий? Нет, без сомнения; они подлежат осуждению с двух сторон: со стороны законности и со стороны благоразумия. С первой, комитет ежедневно встречал возможность исполнения своих обязанностей, которую надо было отвращать насильственным произволом; с другой же, одно только самопожертвование могло заставить оставаться членом комитета. Действительно, разве без самопожертвования можно было подписывать бумаги, не читая и не зная для кого и для чего они написаны? Таким образом Карно отдал свою честь в руки заклятых своих врагов, не думая о будущем суде потомства; он думал только о бедствиях отечества и выбрал своим девизом: пусть лучше погибнет мое доброе имя, нежели Франция.

Эти замечания показывают, что членов комитета и их действия я разделяю на две категории.

Ужасавший комитет много способствовал защите нашей Франции; сильной волей он укротил необузданность партий и уничтожил интриги и козни людей, которые, вместе с иностранцами, стремились разорвать на куски свое отечество. Но твердость скоро превратилась в неистовство: богатых начали убивать за одно их богатство; ужас воцарился повсюду; траур был наброшен и на простого солдата, и на генерала, и все эти злодейства прикрывали формами суда. Перед этой картиной сердце обливается кровью, надежда исчезает.

Я знаю, что все кровавые сатурналии хотели объяснить, хотели прикрыть волей народа. Если о народе 93 г., которого я не знал, позволю себе судить по народу 1830 г., то смело скажу, что это объяснение, это оправдание совершенно ложны. Народ, возбужденный и увлеченный, способен для преступлений; но он одумается и откажется от ежедневных злодейств. Обижают народ, когда говорят, что только одним страхом можно было принудить его идти на защиту отечества; обижают его, когда говорят, что он желал смерти членов нашей академии, прославивших Францию своим гением и украшавших человечество своими добродетелями. Нет, нет! смерти Лавуазье, смерти Малерба не требовал народ, и обе жертвы не нужны были для безопасности Франции. Прочь снисхождение к подобным преступлениям; их надо проклинать ныне, завтра и всегда; для истинной свободы и благоденствия государства не нужны эшафоты.

Франция, Европа, весь свет олицетворили все эти ужасы и преступления, олицетворили в Робеспьере. Некоторые молодые писатели, уважаемые за их исследования летописей революции с терпением бенедиктинцев, думают, что общее мнение ошибалось; по их мнению, Робеспьер и его сеиды виноваты менее Бильо-Варреня, Колло д'Эрбуа, Гебера. Много надо иметь смелости, чтобы защищать человека, который уже полвека слывет типом политического тиранства; за эту смелость, может быть, станут считать и слушать новых историков; но ни их благородный характер, ни их неоспоримые дарования никого не убедят, никто не согласится с их парадоксом. Что же до меня, то я не хочу прочищать этот туман; моя цель, моя обязанность — снять с Карно обвинение в участии великих преступлений, не рассматривая, кто более виноват, Колло д'Эрбуа, Бильо-Варрен, или Робеспьер, Сент-Жюст и Кутон.

Во все продолжительное время политического поприща, Карно не принадлежал ни к одной партии; никто не видел и не слышал, чтобы свои мнения, системы, правила поддерживал он интригами, кознями, средствами темными, противными чести, справедливости и честности.

9 июня 1792 г. Карно должен был сделать донесение от лица комиссии, наряженной для определения вознаграждения семействам Теобольда Дильона и Бертуа, убитых Лиллем собственными их солдатами; он не уклонился от тяжкой обязанности; другой, в столь трудное время, почел бы позволительным и даже необходимым не раздражать войска и смягчить его преступление; но Карно не пощадил его. «Я, — сказал он, — не хочу описывать обстоятельств ненавистного преступления; но не могу скрыть, что потомство, читая нашу историю, подумает, что оно совершено ордою каннибалов, а не защитниками отечества».

В 1792 г. национальные гвардейцы, под именем федератов, в большом числе собрались в Суассоне и образовали там ядро резервной армии. В Париже вдруг распространился слух, что отравлен хлеб, приготовленный для этих волонтеров, и что злодеи примешали к муке толченное стекло, отчего многие умерли и госпитали завалены больными солдатами. Парижская чернь закричала, что это преступление сделано королем и королевой через их приверженцев, потому что гвардейцы собрались в Суассне против воли короля. Бунт готов был вспыхнуть; ожидали только донесения комиссара, отправленного для исследования. Комиссаром был Карно, и его беспристрастное следствие все дело превратило в сказку. Не было ни мертвых, ни больных; толченое стекло не примешивали к муке; только на один мешок с мукой упало несколько кусков от церковного стекла, разбитого или ветром или шалунами мальчишками. По тому времени смелое свидетельство честного человека утишило поднимавшуюся бурю.

Тот, кто не принадлежал ни к одной партии, разумея последнее слово в самом худом смысле, часто был наряжаем комиссаром по важным делам в армию и в провинции; всегда исполнял поручения с умеренностью и никогда никого не арестовывал. Проникнув в канцелярию комитета народной безопасности, найдем там неоспоримые доказательства снисхождения Карно к тем, которые не разделяли его политических мнений, если они вели себя честно и не интриговали с иностранцами во вред Франции. Даже между его помощниками, под именем Мишо, был знаменитый Дарсон, возвратившийся эмигрант. Но для чего останавливаться на частных случаях, когда можем достигнуть нашей цели общим замечанием? Конвент был ареной, на которой сражались начальники партий, раздиравших Францию; в клубах находили они приверженцев и материальные средства для исполнения своих намерений; появление их сеидов уничтожало действие самых красноречивых речей. Конвент видел, что собирающаяся над ним буря растет и приобретает непреодолимую силу. Кто хотел достигнуть политического влияния, тот должен был ежедневно ходить к якобинцам или к Кордельерам и ежедневно участвовать в их неистовых спорах; но Карно не принадлежал ни к одному их этих скопищ и никогда не посещал их; Карно принадлежал одному обществу — Франции.

Роль прекрасная, но не безопасная; особенно она не нравилась Робеспьеру. В одной из своих речей он воскликнул: «Захватить все военные операции — дело ненавистного эгоизма; упорно не вмешиваться во внутреннюю полицию значит уживаться с врагами народа». При другом случае, он сказал Камбону: «Я очень сожалею, что ничего не понимаю и ничего не могу разобрать в этих линиях и красках, которые вижу на планах и картах. Ах, если бы в молодости я выучился военному искусству, то ныне я не был бы принужден уступать ненавистному Карно, когда дело идет о наших армиях». Эта ненависть Робеспьера началась со времени падения жирондистов. В то же время, Сент-Жюст обвинял Карно в модеррантизме и требовал, чтобы его предали суду за то, что он отказался подписать приказ об аресте генерала О'Моран. Эта злоба не прикасалась к Карно не потому, что он был прав, но потому, что тогда и друзья и враги понимали, что он незаменим, и что во всем конвенте не было ни одного специалиста по военному делу.

Такие неприязненные отношения между членами одного и того же совета кажутся ныне баснословными. Не моя вина, если наш слабый патриотизм не может понимать жертв, приносимых нашими отцами для спасения отечества. Главной из этих жертв я считаю необходимую обязанность знаменитого товарища слепо подписывать множество определений прочих членов комитета. Я объяснил, каким образом эта обязанность сделалась неизбежной; ее употребляли во зло до того, что однажды заставили Карно подписать арест его секретаря; в другой раз — ресторатора, у которого он отдыхал. Мне кажется, что слово адский есть недостаточный эпитет для подобных действий.

В сочинениях роялистов и республиканцев я читал, что Карно спас более людей, нежели сколько погубили прочие члены комитета народной безопасности. Карно только тогда не присутствовал в этом комитете, когда военные дела поглощали все его время; участвуя в его заседаниях, он всегда был твердым, непоколебимым защитником невинных. Недавно случай открыл мне, что Карно не довольствовался одной официальной защитой. Между нами находится академик, равно знающий и математические теории, и их приложения к практике; его имя соединено со множеством полезных работ и с обширными планами, ожидающими исполнения; он прошел длинное поприще, не нажив ни одного врага; а между тем жизнь его была в опасности; презренные хотели убить его в то время, когда он занимался приведением к концу ученого труда, принесшего честь Франции. Безымянное письмо предупредило его об опасности. Дружеская рука указала ему, каким образом он должен вести себя и где укрыться. Безымянное письмо получено было от Карно, спасенный ученый — Прони. До того времени Прони и Карно не виделись друг с другом.

1793 и 1794 г. отличаются двумя родами ужасов — внутренним и внешним. В первом, как я доказал, Карно не участвовал. Ужас внешний наводили французские войска на врагов, осаждавших все наши границы: этот ужас есть славное дело Карно; оно незабвенно и для Франции, и для академии. Надеюсь, что вы терпеливо выслушаете мой рассказ о самом блестящем времени в жизни нашего товарища, потому что вы преданы своему отечеству.