Карно фрюктидоризован^* и принужден бежать. Он исключен из членов Института и замещен генералом Бонапартом

Идол Франции был и есть военная слава. Удовлетворите этой национальной страсти и не беспокойтесь о внутреннем правлении; привязанность народа и, в случае надобности, его готовность ко всем пожертвованиям приобретет всякий правитель, если он будет каждый месяц объявлять о победах над внешними врагами. В наших летописях я нахожу только одно исключение этого правила, да и то, если народных представителей будем считать верными истолкователями желаний, чувствований и мнений большинства. Исключение, о котором хочу говорить, заимствую из правления директории.

Когда выборы V года подкрепили роялистов, составлявших меньшинство в советах пятисот и старейшин, до сих пор оказывавших слабую оппозицию директории; когда меньшинству показалось, что его поддерживает народ, и оно, сняв с себя личину, президентом совета пятисот выбрало того самого Пишегрю, который изменой уничтожил свою славу, приобретенную завоеванием Голландии; когда враги директоральной власти открыто начали говорить о своих намерениях в знаменитом клубе Клиши; когда за спорами, за взаимными обвинениями поднялись голоса против патриотов и покупщиков национальных имений: тогда войска наши везде торжествовали. Армия Рейна и Мозеля, под командой Моро, армия Самбры и Мааса, под командой Журдана, победоносно перешли через Рейн и вступили внутрь Германии; армия итальянская находилась в двадцати лье от Вены, и Бонапарт в Лебене подписал предварительные статьи мирного договора. Не вредя переговорам, он мог спорить о вопросах этикета; он мог решительно не согласиться на то, чтобы в протоколах имя германского императора было поставлено прежде имени французской республики; когда генерал Мервельд и маркиз Галло заговорили о признании республики, тогда он мог сказать: «Французская республика не имеет надобности в признании; она в Европе то же, что солнце на небе; худо тому, кто не хочет его видеть и им пользоваться». Итак, неудивительно, что при таких благоприятных внешних обстоятельствах, Карно считал возможным примирить партии, раздиравшие внутренность Франции, не выходя из пределов конституции и совсем не думая о насильственном переломе, как о средстве не всегда верном, но всегда опасном и по большей части гибельном для тех, которые решаются им пользоваться.

Но что было потом? Я сильно желал получить самые основательные сведения о действиях Карно в это критическое время; я всячески старался приподнять покров, до сих пор лежащий над происшествием, имевшем сильное влияние на жизнь нашего товарища и на Францию; но, признаюсь, мои усилия остались бесплодными. Рассказов много, но рассказывают люди, которые хвалят и хулят 18 фрюктидора единственно для своего оправдания. Их взаимные укоризны, ожесточенные ссоры напоминают мне прекрасные слова Монтескьё: «Не слушайте ни меня, ни патера Турнемина; я с ним поссорился». Мнения, характеры, известные поступки лиц, произведших насильственный переворот и пострадавших от него, также не могут привести к истине. Гош, хотя и ненадолго, восстает против своего постоянного покровителя, — против того, который спас его жизнь при Робеспьере и который в 1793 г. галуны сержанта переменил на эполеты главнокомандующего. Бонапарт, посредством своего посланника Ожеро, много содействует падению и изгнанию того директора, с которым он был в постоянных и дружеских отношениях во всю итальянскую кампанию. Этого мало: Бонапарт, проезжая через Женеву, арестует банкира Бонтама за то, что он помог скрыться тому Карно, к которому, за несколько месяцев, тот же Бонапарт писал из Пиаченцы (20 флореаля IV года), из Милана (20 прериаля того же года) и из Верны (9 илювиоза V года): «Я должен особенно благодарить вас за внимание к моей жене; поручаю ее вашей благосклонности; она истинная патриотка, и я люблю ее до безумия... я постараюсь заслужить ваше уважение; прошу сохранить вашу ко мне дружбу... За труды и опасности нашего ремесла лучшая награда состоит в одобрении небольшого числа людей, умеющих ценить их... Я всегда хвалюсь вашей дружбой ко мне и к моим; я всегда останусь признательным... Я дорожу дружбой немногих подобных людей, дорожу уважением моих товарищей и моих солдат».

Из двух чистосердечных республиканцев, находившихся в исполнительной директории, один фрюктидоризует, другой же фрюктидоризован. Сатран Баррас, о котором можно сказать, что он всегда или покупал других, или продавал себя, является другом или поверенным строгого честного Ливельера. В это время тот же Баррас, ведя уже прямую переписку с графом Прованским, был окружен сеидами, которые после не отказались стать под императорские знамена и которые беспрестанными наговорами преследовали роялизм человека, верного своим убеждениям, твердо стоявшего против ненасытного честолюбия Бонапарта.

Если обратимся к событиям, чтобы узнать, точно ли 18 фрюктидора было неизбежно, необходимо для удержания контрреволюции, то находим, что тогда только и исключили 41 члена из совета пятисот и 11 из совета старейшин.

Итак, повторяю, я не нашел в этом деле путеводной нити, необходимой для историков. Записки, захваченные у семейства Барраса по приказанию Людовика XVIII, неизданные записки Лавельера и показания жертв перелома, произведенного директорией, может быть, разгонят мрак. Дай Бог, чтобы тогда беззаконные гонения, поднятые на представителей народа, не оказались следствием личной ненависти, возбужденной или, по крайней мере, поддерживаемой интригами славивших-ся тогда женщин. Но, как ни обширны, ни глубоки будут исследования историков, они ничего не найдут предосудительного для чести нашего сотоварища. Даже ныне не осталось уже никаких следов официальных против него обвинений, представленных совету пятисот в IV года: их уничтожил сам Карно несколькими страницами. Недоброжелательство или простое предубеждение немного могут заимствовать из памфлета Бельёля. Отчаянные политики того времени называли простаками всех тех, которые презирали успехи, приобретенные недобросовестностью и безнравственностью; но этот эпитет можно считать еще вежливым: тогда чаще всего называли их тупоголовыми, и это прозвище, употребленное Бальёлем в своем официальном донесении, сильно оскорбило Карно, который повторяет его почти на каждой странице своего ответа. «Так, — говорит он, — тупоголовый Аристид изгнан из отечества, тупоголовый Сократ выпил цикуту, тупоголовый Катон умер от своего меча, тупоголовый Цицерон зарезан по приказанию триумвиров, тупоголовый Фокион также не избежал казни. О! как славно быть в числе таких тупоголовых, верно служивших своему отечеству!»

Карно убежал из Люксембурга в ту самую минуту, в которую сбиры ворвались в его комнату. Одно семейство из бургундских мастеровых приняло и укрыло его: чья жизнь состоит из беспрерывных лишений, тот всегда чувствует сострадание к несчастным. Потом Карно нашел убежище там, где уже никто не искал его, у г-н Удо, великого приверженца к событию 18 фрюктидора. Карно не успел еще оставить Парижа, как исключили его из членов созданного им национального Института. По законам 19 и 20 фрюктидора V года объявлены праздными все места фрюктидоризованных, и потому министр внутренних дел Летурне писал в Институт, чтобы он сделал выбор на место Карно. Тогда выбирали все классы, в которых оказалось 104 голоса, и в избирательной урне не было найдено ни одного белого билета. Кто же занял кресло Карно? Тот, кого Карно поставил на дорогу, кого он учил воевать и кому не переставал покровительствовать — генерал Бонапарт.

От души сожалею, что я не мог узнать имя великодушного гражданина, выведшего Карно из своего убежища и счастливо довезшего в почтовой карете до Женевы. В этом городе он поместился у содержателя прачечной Якоба. Благоразумие требовало оставаться в полном уединении, но Карно не мог преодолеть желания получать известия о состоянии Франции; на улице узнали его шпионы директории, тайно следили за ним, открыли его жилище и начали наблюдать за ним. Французские агенты при Женевской республике громко потребовали, чтобы женевское правительство немедленно выдало его французскому. К счастью, дипломатическое требование попало сперва в руки человека добросовестного, понимавшего честь своего отечества, г. Дидье: он предупредил Карно о грозившей опасности, просил его немедленно оставить его жилище и указал место на озере, где будет ожидать лодка, которая перевезет его в Нион. Было уже поздно: сбиры директории сторожили свою добычу. Товарищ наш прямо пошел к своему хозяину и просил у него извинения, что поселился в его доме под выдуманным именем. «Я, — прибавил он, — изгнанник Карно; меня хотят арестовать; моя участь в твоих руках; хочешь ли спасти меня?» Без сомнения, отвечал честный Якоб, и тотчас надел на него блузу, бумажный колпак, поставил на голову корзину с черным бельем и закрыл им лицо. В этом костюме отправился к озеру тот человек, который некогда двумя строками приводил в движение армии Гоша, Моро и Бонапарта и наводил страх на Рим, Неаполь и Вену. Такова превратность человеческих судеб в подлунном мире! На лодке ожидала Карно странная и небезопасная встреча. Лодочника он принял за Пишегрю, интриги которого содействовали 18 фрюктидора. Во весь переезд через озеро оба изгнанника не сказали ни одного слова, потому что место, время и обстоятельства были неприличны для объяснений и взаимных укоризн. После, Карно был очень доволен своей осторожностью: в Нионе он узнал из французских журналов, что он обманулся в случайном сходстве; лодочник был не генерал, а настоящий лодочник; Пишегрю же, арестованный Ожеро, ожидал решения своей участи в одной Парижской тюрьме Карно находился еще в Нионе, когда Бонапарт проезжал через этот город из Италии в Раштадт. Со всеми жителями он освятил свою квартиру в честь героя. Всякий поймет, какие чувства волновали Карно, когда он зажигал свечи в изъявление радости при встрече победителя, обязанного ему своими победами. О превратность подлунной жизни!

Примечания

*. Пусть читатели извинят это слово: переводчик удержал его, чтобы показать нелепость языка республиканцев.