Кто был основателем школы Политехнической?

Во Франции публика с каким-то непреодолимым упорством со всяким полезным и прославившимся заведением соединяет имя только одного знаменитого человека: если говорят о крепостях, то у всех на языке Вобан; с ботаническим садом неразлучно имя Бюффона; так и Политехническая школа, в понятии публики, невозможна без имени Монжа. Но ныне начали утверждать, что не Монж был ее основателем: разберем же беспристрастно права трех или четырех лиц, принявших участие в основании этого неподражаемого заведения. Если мы пожелаем, чтобы олицетворение великих заведений, — эта высокая национальная награда, — возбудило соревнование людей гениальных, поддерживало их в тяжких трудах и воспламеняло их мужество; то надо, чтобы интриги никогда не возвышали посредственности и чтобы никогда не воздавались не принадлежащие ей почести.

Предложив вопрос, предупреждаю, что разрешая его, я не буду избегать подробностей, даже из страха наскучить вам. Нет там места никаким расчетам самолюбия, где идет дело о чистейшей славе нашего товарища и заведения, которое нельзя называть просто школой; это учреждение национальное; историки забыли, что оно должно занимать широкое место в картине нашей революции; биографы обязаны вспомнить это и дополнить непростительный пропуск легкомысленных историков.

Если добросовестные люди хотят справедливо оценить труды архитектора, построившего какое-нибудь здание, то они сперва собирают сведения о почве, числе, величине и положении старых построек на том же месте; потом обращают внимание на перемены, которые художник принужден был сделать в прежнем своем плане, повинуясь непреодолимой власти предрассудков и корыстным видам людей сильных и по большей части не дающих простору истинным мастерам своего дела. Избираем такую же дорогу для верной оценки трудов конвента, — собрания, достойного памяти по его энергии в защите Франции против целой Европы и, к сожалению, очернившего себя делами ненавистными, приводящими в содрогание сердце всякого гражданина, честного и любящего свое отечество.

При начале революции, во Франции существовали многие специальные училища. Образование военных инженеров сосредотачивалось в школе мезьерской, о которой мы говорили уже подробно. Артиллеристы учились сперва в Лафере (1756), Баноме (1772) и потом в Шалоне на Марне. Воспитанники, назначаемые для путей сообщения, имели школу в Париже, основанную в 1747 г., в министерство Трюденя. Школы горные и для построения кораблей находились также в столице. Для дополнения этого списка следовало бы указать, где учились инженеры-географы, но я не нашел даже следов места их образования.

Все эти школы были в упадке, публика едва знала об их существовании; по каким же причинам?

Не буду повторять неблагоразумное постановление, по которому мезьерская школа не принимала ни одного ученика, если его родители не доказали благородства своих средств для содержания семейства; я упомяну только, что радикальный ее порок состоял в тайных экзаменах для приема и выпуска воспитанников и также в том, что профессора никогда не преподавали своих уроков изустно в общих залах.

Школа шалонская не стоит слов: в ней экзамены были публичные, но слабые, и учебные средства ничтожные. Не было там ни физического кабинета, ни химической лаборатории, ни библиотеки; все пособия состояли из небольшого числа пушек различных калибров.

Бедна была школа шалонская, но все имела большие преимущества перед школой путей сообщения. Экзамены по артиллерии были очень слабы, но все как-нибудь экзаменовали; в школу же путей сообщения принимали всех без всякого разбора.

Шалонская школа имела двух профессоров для наук; правда, — очень недостаточно; но парижская — ни одного; старшие товарищи, когда имели время или когда хотели, помогали младшим, и в некоторые дни недели будущие гражданские инженеры искали в городе частных уроков и некоторых профессоров физики и химии.

Также у частных парижских профессоров строители кораблей дополняли свои знания в математике и физике. В их школе смотрели только за черчением планов кораблей; но справедливость требует сказать, что слабое и недостаточное учение в школе подкреплялось практическими занятиями на верфях и экзаменами при приеме и выпуске.

До революции служба по горной части считалась малозначительной. Мода — слепой таран, особенно во Франции, — желавших сделаться горными инженерами заставляли искать образования за границей, правительство одобряло этот обычай тем, что совсем не думало о своей школе. Хотя в ней число профессоров равнялось числу учеников, однако в ней не было никаких признаков жизни.

Корпус инженеров-географов, не имевших школы, составлялся той силой, которая имеет обширное влияние в нашем отечестве на счастливые и бедственные события, — случаем. Они не имели надобности ни в обширных знаниях, ни в тяжелых предварительных практических трудах, потому что правительственные власти, не справляясь ни о тех, ни о других, поручали им все геодезические и географические работы, и даже воспитанникам мезьерской школы, где учили геодезии и географии, положительно запрещали заниматься приложением этих наук. Таково было, в славном Французском королевстве, состояние училищ, из которых выходили артиллеристы и инженеры, военные, гражданские и горные. Каким же образом отцы наши вывели их из этого ничтожества, уничтожили рутину и возбудили в них жизнь? Отцы наши создали Политехническую школу, которая более пятидесяти лет поддерживает и питает все наши специальные училища.

В 1793 г. Франция должна была защищать все свои границы; борьба была тяжелая, особенно при совершенном недостатке военных инженеров: тогда конвент двумя определениями от 9 марта и 16 сентября всех гражданских инженеров отдал в распоряжение военного министра. Эти насильственные определения оправдываются только крайней необходимостью; они совершенно расстроили корпус и школу путей сообщения; молодые люди, желавшие (1794 г.) поступить в нее, нашли ее совершенно пустой. От тех же определений потерпели и другие училища, и события того времени не позволяли надеяться, что такое плачевное состояние всех специальных школ прекратится в непродолжительное время. Преемник Перроне в управлении школой путей сообщения, искусный инженер Ламблярди, понял, что для уничтожения настоящих и будущих затруднений нет другого средства, как учреждение школы приготовительной, общей для всех родов государственной службы, и в которой преподавались бы науки, необходимые и гражданским, и военным инженерам.

Вот мысль верная, основательная; но она не была выражена ясно и определительно, и потому ее нельзя считать зародышем народной безопасности? Когда в 1794 г. мезьерская школа была переведена в Мец, тогда в определении комитета было сказано: «Перемещение производится в видах централизации всех наук, необходимых для публичных работ».

Монж с восторгом принял мысль об общей школе, в которой бы юношество приготовлялось для всех состоянии гражданских и военных, требующих учения; он доказал пользу этого проекта членам комитета народной безопасности: Фуркруа, Карно и Приёру из Котдора, и по убеждениям знаменитого химика и двух инженеров, учившихся в Мезьере, конвент 14 марта 1794 г. составил комиссию, которая заведовала бы всеми постройками гражданскими и военными и которая составила бы немедленно проект центральной школы для публичных работ с правилами для приемных в нее экзаменов.

В то время определения конвента не были мертвой буквой. Чтобы исполнить их, упомянутая комиссия выбрала помещение школы в Бурбонском дворце, приготовила его для этой цели и из разных публичных хранилищ собрала кабинеты минералогический и физический, кабинет моделей, библиотеку и множество гравюр и статуй для класса рисования. Двадцать пять художников день и ночь работали над эпюрами для начертательной геометрии. Оставалось назначить деньги, без которых все приготовления были бы бесполезны; оставалось составить устав, соответствующий обширности идеи: эти два условия, необходимые для существования школы, были предметом проекта, который комитет народной безопасности представил конвенту через своего члена Фуркруа. Донесение знаменитого ученого было написано ясно и красноречиво. Закон прошел 28 сентября 1794 г. (7 вандемьера III) совершенно без оппозиции.

Органический закон школы публичных работ, названной после школой Политехнической, согласовался с донесением Фуркруа. Итак, ученый член конвента есть не истинный основатель знаменитой школы? Итак, именем автора «Системы химических знаний» надо заменить имена Ламблярди и Монжа? Так думают многие, так думал сам Фуркруа и решительно приписал себе честь основателя Политехнической школы.

Но в новейших обществах никакое дело не оканчивается вдруг; все дела проходят, так сказать, через многие чистилища, где сталкиваются и политика и администрация. Обе стороны величаются своими великими подвигами. Вот, например, муниципальный советник, истинный тип старых купеческих голов, хвалится, что он двумя словами дополнил ученый проект искусного инженера, архитектора и наполнены людьми с подобными притязаниями; каждый из наших депутатов, положив белый шар, считает себя издателем полезного закона, который до того времени даже не приходил ему на ум.

Я совсем не думаю, чтобы участие Фуркруа в учреждении Политехнической школы можно было причислить к категории таких смешных притязаний. Его донесение было красноречиво, ясно, основательно; в законе содержались многие распоряжения: но кто осуществил их? Кто сообщил им жизнь? Вот главные вопросы.

Закон определял, чтобы в общем списке принятые воспитанники были распределены по одним их личным достоинствам, доказанным на экзаменах в двадцати двух городах республики; сын старого герцога и пера не должен иметь никаких преимуществ перед сыном ремесленника; хижины сравнены с дворцами. Чтобы удержать этот уровень, воспитанникам назначили содержание, без которого сын бедняка, какие бы имел он дарования, не мог бы удержаться в новой школе, и распределение учеников по их достоинствам осталось бы без исполнения.

Все это хорошо и приносит честь и конвенту и Фуркура; но к донесению ученого химика была приложена безыменная записка с заглавием: «Подробности о преподавании в центральной школе публичных работ». Имя ее автора было не нужно; в ней очевидна мастерская рука того геометра, который один в целой Европе мог раскрыть пользу начертательной геометрии и показать ее приложение к механике и к строительному искусству понятно и доступно каждому ремесленнику.

В записке для полного курса учения в новой школе назначалось три года; отсюда разделение воспитанников на три класса; отсюда заключение, что школа принесет пользу республике только через три года. Но вы ошибаетесь, если сделаете такое заключение; в то время нельзя было ждать; в то время не могли жить надеждами: на какое же средство автор записки указал для сокращения срока? Это средство доказывает, что он владел способностями, побеждающими все препятствия, соответствующими удивительной деятельности и предприимчивости его времени.

С первого раза поступило в школу около четырехсот воспитанников, т. е. наполнился почти весь ее законный штат по трем отделениям. Но как эти отделения были невозможны, то всех воспитанников соединили в одно и начали для них один общий курс трехмесячный, курс ускоренный и названный в записке революционным. В этом курсе были пройдены все науки общей программы; после того начался разбор учеников по их успехам и все законные отделения образовались как бы сами собой, как бы школа не начиналась, но давно уже существовала и давно уже находилась в полной деятельности.

Но этого не совсем еще было достаточно: надо было предупредить возможное замедление в движении вновь и наскоро созданной школы. Вопрос трудный; решить его предполагалось через три года учреждением начальников бригад, которых следовало выбрать из воспитанников, наиболее успевших и объявивших желание посвятить себя наукам. Тогда начальники бригад должны были слушать другой трехгодичный курс, но с обязанностью помогать занятиям новых учеников, объяснять им останавливающие их трудности. Таким образом, леность лишилась возможности прикрывать себя посредственностью даровании.

Все эти распоряжения принадлежат Монжу, который узнал в Мезьере всю пользу репетиторов собственным опытом. В Мезьере он, так сказать, не отходил от воспитанников школы, составлявших два отделения по десяти человек; он был постоянным начальником обоих бригад. Все эти распоряжения были предварительно означены в безыменной записке, приложенной к донесению Фуркруа.

Начальников бригад предполагалось двадцать пять, т. е. в каждую бригаду отделялось по шестнадцати воспитанников, и Монж хотел, чтобы этот порядок был введен не через три года, но тотчас по окончании революционного курса, тотчас по образовании трех классов. Такое намерение казалось совершенно неисполнимым, только не для Монжа. По его настоянию, при самом поступлении воспитанников в школу, отделили от них пятьдесят, имевших самые лучшие приемные аттестации. По утрам слушали они общий курс революционный, а вечером собирались в отель Поммез, близ Бурбонского дворца, и многие профессора готовили их к должности начальников бригад. Монж управлял этими лекциями с беспримерным усердием, терпением и всех одушевлял. Воспоминание об его лекциях осталось неизгладимым в памяти учеников. Чтобы дать о них понятие, извлеку несколько строк из любопытной записки г. Бриссона, одного из пятидесяти избранных воспитанников.

«Тогда, — пишет знаменитый инженер путей сообщения, — мы узнали Монжа, этого добрейшего человека, привязанного к юношеству и преданного наукам. Он всегда был между нас; после лекций геометрии, анализа и физики начинались частные беседы, которые еще более расширяли и укрепляли наши способности. Он был другом каждого воспитанника, побуждал к труду, всегда помогал и всегда радовался нашим успехам».

Математика справедливо называется логикой на деле; она ясно показала совершенную бесполезность множества педантических правил, которыми отцы наши завалили науку и которые не укрепляли, но ослабляли способности ума. Слова мои не будут сочтены парадоксом, если скажу, что науки, сообщающие навык ясно и точно отличать истинное от ложного, содействуют развитию нравственного чувства. Так же думал и Монж. Он вполне был уверен не только в знаниях, но и добросовестности пятидесяти воспитанников. Когда пришло время избрать из них двадцать пять начальников бригад, тогда он предложил, чтобы наставники не вмешивались в выбор; избрание было предоставлено самим воспитанникам, и оно окончилось одной баллотировкой: семнадцать кандидатов получили три четверти голосов; прочие восемь — более двух третей. Между избранными были Малюс, Био, Ланкре, Франкёр, и пр. — люди, которых труды вполне оправдали доверие Монжа.

Такая честность, такое беспристрастное и совершенное знание дела, обнаруженные при самом рождении школы, сильно содействовали ее возвышению и приобретению доброй славы. Об этом нельзя молчать. Считаю обязанностью прибавить, что во всех случаях, когда воспитан-ники Политехнической школы отличались благородными поступками, Монж являлся их руководителем.

Когда, после предварительных распоряжений, Политехническая школа образовалась вполне, Монж начал трудиться для всех трех отделений так же, как трудился для пятидесяти человек. Множество лекций, читанных им в общих амфитеатрах, не препятствовали ему посещать учебные залы, где он помогал занятиям воспитанников. Посещение его оканчивались временем выхода из школы; но и после того ученики не оставляли своего знаменитого профессора; они провожали его до самого дома и на дороге не пропускали замечаний, вылетавших, подобно молнии, из ума, вечно незабвенного в истории наук.

Ныне едва ли могут понимать возможность тех ученых бесед, которые продолжались даже на улице «университета» и принесших неописанную пользу пятидесяти юношам. Первые годы Политехнической школы представляют и другие примеры патриархальных отношений между профессорами и воспитанниками. Об них осталось только одно воспоминание; время все изменило. К лучшему, или к худшему? Пусть судят о том люди, которые найдут полезным сравнить все фазы нашего великого учреждения.

Чтобы выставить заслуги Фуркруа и оставить в тени заслуги Монжа, приверженцы знаменитого химика прибегают к такому аргументу, который едва ли можно терпеть в самой области интриг. Если бы, говорят они, Монж был истинным основателем школы, то совет профессоров непременно избрал бы его своим президентом.

Аргумент совершенно ничтожный. Во-первых, заметим, что сам Фуркруа не был первым президентом; потом прибавим, что Монж отклонил от себя эту честь. «Выберете Лагранжа, — сказал он, — выберете величайшего геометра в Европе. Мне нравится лучше вести повозку, нежели сидеть в ней».

Я чистосердечно изложил права Ламблярди, Фуркруа и Монжа на завидную славу считаться основателем Политехнической школы, и с тем вместе я не скрыл моего мнения о притязаниях этих знаменитых соперников или их друзей. Я не могу признать основателем ученого заведения того, кому оно обязано главным элементом своей жизни — преподаванием, кто своими ежедневными, скажу точнее, ежеминутными уроками, своей личностью, обширными и разнообразными познаниями и своей беспримерной деятельностью, с первого раза поставил воспитанников на такую высоту, что название «старого ученика Политехнической школы» считается почти равным титулу академика; да и самые академики не пренебрегают этим названием. Без сомнения, правила об устройстве школы много содействовали ее успехам; но эти правила надо было выполнить на деле. Правила об устройстве школы всем известны. Не во многих ли странах хотели им подражать? Но где существует такое заведение? Такие неудачи не походят ли на неудачу того новичка агронома, который, найдя в европейской почве те же элементы, из каких состоят почвы Сент-Доминго и Кубы, насадил в своем саду пальмы, бананы, кокосы и ожидал плодов и великолепных деревьев? От чего пропали бы его труды и издержки? От самой простой причины: в Европе нет оживляющего экваториального солнца.

Для окончания моего трудного и продолжительного исследования мне остается указать на заслуги Приёра из Котдора. Новая школа нуждалась в пособиях столько же, сколько в профессорах и учениках. Приёр, член комитета народной безопасности, открыл агентам школы отель Эгильон, и тотчас образовались кабинеты физический, машин и минерологический. По его же содействию, из отелей Нель (Nesle), Пти-Огюстень и луврской галереи антиков получила школа модели для рисования. При чрезвычайной бедности того времени трудно было устроить химическую лабораторию, для которой недоставало необходимейших материалов; надо было ожидать успехов наших армий; дождавшись, Приёр выписал квасцы из Бельгии и ртуть из Палантината. Снабжая таким образом пособиями, Приёр облегчил и дополнил преподавания в школе, потому что в ученых заведениях недостаток материальных средств приводит профессоров в бездействие или, по крайней мере, принуждает их стеснять науку.

Приёр помогал школе не одними материальными средствами: он защищал ее всякий раз, когда воспитанники вмешивались в политику и своим неблагоразумием навлекали на нее гнев правительств; он также усердно хлопотал о денежных пособиях беднейшим ученикам. Около половины 1795 г. школа едва не погибла от притязаний привилегированного корпуса инженеров; Приёр был сам инженер и доказал, что требования его товарищей, под прикрытием общей пользы, происходили от причин ничтожных, даже от шарлатанства. В записке, сообщенной им комиссии, занимавшейся преобразованием конституции III года, он объяснил, что вся тайна фортификации состоит только в применении ее легких правил к местности крепостей, и буря, грозившая уничтожить школу, рассеялась. Итак, можно сказать, что Монж дал жизнь Политехнической школе, а Приёр спас ее от смерти.

Любовь Монжа к Политехнической школе была не мгновенная, проистекала не из одного скоропреходящего энтузиазма; она неизменно продолжалась двадцать лет. Вот несколько доказательств постоянной страсти Монжа. В каких ни был обстоятельствах, он всегда и всем говорил о пользе, которую принесла и может принести его школа. От этого все друзья нашего товарища удивлялись ей и, посещая Париж, слушали в ней лекции; вот почему на скамьях ее амфитеатров являлись знаменитые генералы, Дезе и Каффарели; вот почему, между походами в Италию и Египет, сам Бонапарт присутствовал на многих ее курсах и обращал полное внимание на воспитанников в учебных залах; вот почему, по истечении только трех лет, на трибуне законодательной, в актах правительства и в журналах творение Монжа всегда называлось: «заведение без соперника и без образца; заведение, которому завидует целая Европа; первая школа на свете».

Монж совсем не думал, чтобы Политехническая школа была без недостатков; но всегда настаивал, что исправлять их может один только ее совет. Вот почему он громко и горько жаловался, когда в 1805 г. Наполеон вознамерился изменить главные ее основания. Монж, сколько мог, противился; но политика не послушалась ни просьб, ни доказательств.

Между переменами 1805 г. в устройстве школы была одна радикальная, уничтожившая ее национальность; тогда не только уничтожили казенное содержание воспитанников, но еще постановили, чтобы каждый из них дорого платил за свое вступление; тогда двери школы отворились для богатства, а не для дарований. Чтобы прикрыть намеренное уничтожение национальности, завели несколько казенных бурс и полубурс; но они не могли остановить зла и поддержать школу на прежней ее высоте: богачи не любят трудиться. В то время Монж, по званию сенатора, поучал хорошее содержание, совершенно достаточное для его умеренной жизни; поэтому он, никогда не забывавший прежней своей бедности, немедленно отказался от профессорского жалования в 6 тысяч франков и предоставил его в пользу учеников, которые не могли поступать в школу. Такой великодушный поступок оставил в ней воспоминание, переходившее от одного поколения воспитанников к другому.

Политические страсти не раз проникали в Политехническую школу и возмущали ее мирные занятия. Вандемьера 13-го IV года ее ученики присоединились к парижским отделениям и сражались с войсками правительства. Роспуск школы казалось неизбежен; члены конвента не скрывали своего гнева; но Монж своим деятельным ходатайством успел сохранить для наук таких учеников, каковы были Малюс, Био, и пр., и которые впоследствии украсили Францию своими открытиями. «Если вы исключите из школы этих воспитанников, — сказал Монж, — то я оставлю школу». Эта твердость спасла школу. Но Монж был тверд не перед одним конвентом; он защищал ее против самого Наполеона.

Воспитанники холодно принимали, даже явно не одобряли действий первого консула, подвигавшего республику к империи. Трон был восстановлен, взошел на него Наполеон; воспитанники Политехнической школы отказались присоединиться к прочим сословиям, произносившим поздравления новому императору. С этого времени школа лишилась его благоволения; он хотел даже наказать главных зачинщиков; но Монж поспешил на помощь к своим детям. Краткий разговор между Наполеоном и нашим товарищем достоин памяти.

«Итак, Монж, твои воспитанники бунтуют против меня; они открыто воюют со мной». «Государь, мы долго старались сделать их республиканцами, дайте же им время превратиться в империалистов. Притом, позвольте заметить, что вы поворачиваете крутенько».

И в этом случае император поворотил круто: ни один из воспитанников не был исключен из школы.

В 1809 г. Монж отказался от преподавания прикладного анализа. Все лекции свои в этом курсе и все записки, относящиеся к тому же предмету, рассеянные по сборникам академий Туринской и Парижской, он соединил в одну книгу, прибавив к ним свой способ интегрирования уравнений с частными разностями. Этот памятник гениальных трудов великого геометра ученики школы называли толстым Монжем. В конце 1819 г. он был издан в четвертый раз.