Глава XXI. Последующие допросы Бруно

До открытия протоколов венецианской инквизиции документальные сведения о Джордано Бруно обрывались на моменте его возвращения в Италию и затем касались уже его сожжения.

Об обстоятельствах, при которых были обнаружены венецианские протоколы, рассказывает палеограф Цезарь Фукар в письме к биографу Бруно Доменико Берти.

Революция 1848 года открыла ученым доступ в архивы венецианской инквизиции. Цезарь Фукар разыскал протоколы процесса Джордано Бруно, снял с них копии и передал Доменико Берти. Приводим текст письма Фукара, опубликованного в 1868 г. Берти в его труде «Vita di G. Bruno Nolano», который является первой попыткой дать полную биографию Бруно.

«2 января 1862 г.

С величайшим удовольствием я исполняю вашу просьбу и сообщаю сведения о процессе Джордано Бруно в святой службе инквизиции.

В 1858 г. наш благородный друг Николо Томазео просил меня оказать вам содействие в поисках документов, относящихся к итальянским философам. Сообщаю, что в архиве Совета мудрых в Венеции хранятся материалы некоторых процессов XVI века, непосредственно относящихся к истории философии и религиозной реформации. Сообщаю также, что в свое время мне крайне трудно было добиться разрешения изучать их. Однако как только эта возможность представилась, я снял копии с документов. Это было сделано мною в 1848—1849 гг., когда открылся доступ к архивам.

После восстановления иноземного владычества архивы вновь стали недоступными. При этих-то обстоятельствах меня, в силу декрета от 20 декабря 1849 г., отстранили от научно-исследовательской работы как лицо, сильно скомпрометированное перед законным правительством. В связи с этим я был вынужден 20 января 1850 г. вернуть полностью все документы, взятые из архива для исследовательской работы. В их числе были и протоколы процесса Джордано Бруно.

Позже я всецело отдался палеографическим изысканиям по истории Италии в средние века и не имел возможности заняться подготовкой к печати вывезенных из Италии копий документов.

Оставляю на вашу долю, дорогой друг, счастье опубликовать материалы, освещающие жизнь и философские идеи Джордано Бруно на основании его собственных слов, закрепленных в этих документах»¹.

Протоколы семи допросов Бруно изучены с большой тщательностью многими исследователями. Однако биографы Бруно (Доменико Берти, Макинтайр, Спампанато) подходили к этим допросам односторонне. Они изучали только ответы Джордано Бруно, вопросы же инквизитора оставались в тени.

Габриэле Салюцци заседал в трибунале и вел допросы под двойным контролем. По одну сторону его кресла сидел представитель папской власти, апостолический нунций Лодовико Таберна, по другую — представитель венецианского правительства, один из членов Совета мудрых по ересям Алоизи Фускари.

Инквизитору приходилось соблюдать формальности, лавировать и применять гибкую тактику не только по отношению к подсудимому, но и по отношению к светскому правительству.

Интересы папской власти и правительства Венеции часто находились в противоречии. В данном случае представитель папской власти добивался, чтобы приговор по этому делу был вынесен в Риме, где Бруно наверняка угрожала смерть, а представитель Венеции защищал право своего правительства рассматривать церковников, находящихся на территории Венецианской республики, как ее подданных, окончательный приговор над которым принадлежит светской власти.

Задача Салюцци заключалась в том, чтобы обвинить Бруно в таких преступлениях, которые давали бы основание папской власти требовать его выдачи Риму.

Салюцци, допрашивавшему Бруно, под наблюдением нунция и члена Совета мудрых, необходимо было сохранить равновесие между интересами обеих сторон, чтобы не навлечь на себя гнева одной из них. Ведь в любой момент представитель правительства в трибунале мог подняться и заявить, что данное дело неподсудно церковному суду и переносится в светский суд. Тогда Джордано Бруно был бы спасен. Даже если бы Салюцци удалось уличить Бруно в ереси, то и это не угрожало бы ему костром. Процесс в инквизиционном трибунале Венеции мог закончиться перенесением дела в светский суд и приговором к тюремному заключению или к изгнанию из пределов республики. Салюцци и папский нунций добивались выдачи Бруно римской инквизиции.

В обязанности следователя-инквизитора входило составление списка вопросов обвиняемому. Сначала Салюцци задал Бруно только три вопроса, которые должны были дать материал для дальнейших вопросов, и выслушивал его в течение двух заседаний. Лишь после этого он приступил к дознанию по следующему списку: о таинстве покаяния, о переселении душ, об осуждении богословов, о чтении книг еретических богословов, о добрых долах, об осуждении монахов, о великом преобразовании мира, об осуждении инквизиции, о ложности чудес Христа и апостолов, о презрении к страшному суду, о таинстве брака.

Инквизитор приготовился к длительной борьбе с противником, который, как он ясно понимал, превосходил его умом и эрудицией. Он умышленно переносил решительные удары на последние допросы, а первые заседания трибунала посвятил накоплению материала.

Салюцци проявил большую изобретательность в попытках поймать Бруно на тех ответах, правильность которых можно проверить только степенью их правдоподобия. Католикам было запрещено пребывание в еретических странах. Многолетние скитания Бруно по протестантским странам делали его положение весьма затруднительным. В ответ на заявление, что он не мог соблюдать католические обряды, опасаясь вызвать подозрение еретиков, Салюцци заметил: «Невероятно, чтобы, находясь в разных странах при различных обстоятельствах, он не поступал так же, как поступали еретики, и не принимал участия в обряде раздачи хлеба, уже по одному тому, чтобы не рассориться с ними, ибо, конечно, он опасался возбудить их неудовольствие отказом, точно так же, как, по собственным словам, он по той же причине ел мясное в пост. Поэтому пусть скажет правду.

Ответил: — О том, в чем я грешен, я говорил правду. Но в этом я не совершил греха, и никто не обличит меня. Кроме того, в этих странах всегда есть католики, которые не соблюдают никаких обычаев еретиков...»²

Иногда Бруно удавалось наносить инквизитору ответные удары, уличать его в плохом понимании догматов церкви.

Из доноса Джованни Мочениго инквизитору было известно, что Джордано Бруно осуждает инквизицию как насилие, противоречащее евангельским установлениям и апостольской практике.

По неизвестным причинам, Бруно не мог, или, вернее, не захотел, опровергнуть это обвинение.

Между Салюцци и Бруно завязался словесный поединок.

«Был спрошен: — Осуждал ли деятельность святой матери церкви, поддерживающей христианский народ на пути господнем и расправляющейся с теми, кто уклоняется от католической веры? И высказывал ли взгляд, что апостолы обращали народы проповедью и примерами доброй жизни, а теперь говорят, что против тех, кто не желает быть католиком, надо проявлять жестокость, и применяют к ним не любовь, а насилие?

Ответил: — Правильно следующее. Насколько я припоминаю, я говорил, что апостолы сделали гораздо больше своею проповедью, добрыми делами, жизнью, примерами и чудесами, чем можно сделать насилием, как поступают в настоящее время. Я не отвергал разного рода лекарственных средств³, применяемых святой католической церковью против еретиков и дурных христиан. Об этом я говорил и доказывал это в своей книге. Я говорил в ней, что необходимо искоренять тех, кто под предлогом реформы отказывается от добрых дел. На основании других мест моих книг можно выяснить, осуждал ли я и осуждаю ныне такого рода лекарственные средства и применение суровых наказании против упорных отступников.

Добавил к допросу. — Я хотел сказать то, что уже высказал: апостолы гораздо больше сделали своими проповедями, доброй жизнью, примерами и чудесами, чем можно достигнуть в настоящее время посредством насилий над теми, кто не желает быть католиком. Не осуждая этого способа действий, я одобряю иной способ действий.

И ему сказано: — Этот ответ имел бы значение, если бы и в настоящее время святая церковь имела столько чудес, сколько было во времена апостолов, при первоначальном состоянии церкви. Но так как благость господа бога не допускает, чтобы в настоящее время творились чудеса, которые могут сравниться с чудесами апостолов, — разве только очень редко и отшельниками, — то из сказанного вытекает, что надлежащего, правильного ответа не дано. Поэтому пусть объяснит, что в действительности хотел и хочет сказать.

Ответил: — Я полагаю, что можно провести сравнение между современным положением и прошлыми временами. Я говорю, что [апостолы] совершали такие деяния и такими способами, каковые деяния томи же способами ныне уже не совершаются, хотя существуют проповедники и люди примерного образа жизни, которые своей доброй жизнью и наставлениями легко могли бы побудить людей подражать им и этим привлечь к вере. Но, может быть, это и невозможно вследствие испорченности мира в настоящее время»⁴.

Инквизиторский допрос превратился в диспут, в котором положение Салюцци было невыгодным, так как он допустил ошибку, тотчас же замеченную Бруно.

Салюцци высказал следующую мысль: апостолы обходились без насилия, так как могли творить чудеса, а в настоящее время бог не допускает чудес, разве только в самых редких случаях.

На это Бруно возразил, что неправильно думать, будто теперь меньше благочестивых людей, чем в апостольские времена, и дело вовсе не в этом. Церковь учит: «Мир во зле лежит». По учению церкви, мир идет не по пути прогресса, а по пути регресса, вплоть до пришествия антихриста. Защищая церковное учение, Салюцци об этом умолчал.

Во время первых двух допросов говорил только Бруно. Он рассказал, как попал в Венецию, над чем работал в течение всей жизни и в чем заключается его учение.

Излагая свою биографию, Бруно умолчал о многих фактах, ряд событий изобразил в несколько ином свете, перемещая центр тяжести с существенного на второстепенное.

Однако в самом главном, в вопросе о мировоззрении, Джордано Бруно не отступил ни на шаг от своих взглядов. Он защищал независимость науки о природе от богословия. С беспримерным мужеством он излагал перед инквизиторами свое учение о бесконечности вселенной и множественности миров, хотя и ссылался иногда на авторитеты Фомы Аквинского и Аристотеля, Соломона и Екклезиаста.

«В целом мои взгляды следующие, — говорит он. — Существует бесконечная вселенная, созданная бесконечным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать, кроме этого мира, другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир.

Итак, я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобных миру этой земли. Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную вселенную в бесконечном пространстве. Это называется бесконечной вселенной, в которой находятся бесчисленные миры. Таким образом, есть двоякого рода бесконечность — бесконечная величина вселенной и бесконечное множество миров, и отсюда косвенным образом вытекает отрицание истины, основанной на вере.

Далее, в этой вселенной я предполагаю универсальное провидение, в силу которого все существующее живет, развивается, движется и достигает своего совершенства.

Я толкую его двумя способами. Первый способ — сравнение с душой в теле: она — вся во всем и вся в каждой любой части. Это, как я называю, есть природа, тень и след божества⁵.

Другой способ толкования — непостижимый образ, посредством которого бог, по сущности своей, присутствию и могуществу, существует во всем и над всем не как часть, не как душа, но необъяснимым образом⁶...

Что же касается духа божья в третьем лице, то я не мог понять его в согласии с тем, как в него надлежит веровать, но принимал согласно пифагорейскому взгляду, находящемуся в соответствии с тем, как понимал его Соломон. А именно, я толкую его как душу вселенной, или присутствующую во вселенной, как сказано в премудрости Соломона: «Дух господен наполнил круг земной и то, что объемлет все». Это согласуется с пифагорейским учением, объясненным Вергилием в шестой песне Энеиды:

Небо и земля, гладь моря в начальном веке,
Светлый шар луны, титанки яркие звезды
Дух в их безднах питает. В жилах разлитой громады
Ум ее движет...

От этого духа, называемого жизнью вселенной, происходит далее, согласно моей философии, жизнь и душа всякой вещи, которая имеет душу и жизнь⁷, которая поэтому, как я полагаю, бессмертна, подобно тому, как бессмертны по своей субстанции все тела, ибо смерть есть не что иное, как разъединение и соединение. Это учение изложено, по-видимому, в Екклезиасте, там, где говорится: нет ничего нового под солнцем. Что такое то, что есть? — То что было...»⁸

Бруно мог еще кое-как согласовать с богословием учение о боге-отце, подразумевая под ним персонификацию природы. Он мог также с известными натяжками аллегорически истолковать учение о святом духе.

Христос же как «богочеловек» и антропоморфические представления церкви о втором лице троицы, «сыне божием», в эту схему не умещались.

Салюцци не преминул это заметить и оценил все преимущества, которые давал ему отказ Бруно признать идею «богочеловека». Он ухватился за это уязвимое место и в дальнейшем неустанно повторял вопрос о Христе, стараясь запутать Бруно в сеть противоречий и затем выдвинуть против него тягчайшее обвинение: непризнание основного, главного догмата христианства.

Спор между Салюцци и Бруно шел не о том, признает он или не признает догмат воплощения: ясно было, что в этом пункте у обвиняемого имелись «сомнения». Вопрос лишь в том, держал он эти «сомнения» про себя или открыто высказывался, что Христос не сын божий, а обманщик.

Здесь вновь проявилась характернейшая черта венецианского процесса Бруно; перед инквизиторами стояла задача во что бы то ни стало подвести Бруно под категорию еретиков, публично проповедовавших свои взгляды. Наличия внутренних сомнений было недостаточно, чтобы требовать его выдачи Риму. Едва были закончены пространные ответы на первые три вопроса, Салюцци атаковал Бруно вопросами о вере в троицу в целом и порознь в каждое отдельное лицо. Из первых же ответов Бруно выяснилось, что он не верит в Христа.

Вопрос о Христе стал в центре словесного поединка, завязавшегося в зале трибунала венецианской инквизиции. Салюцци применил старую тактику инквизиторов, рассчитанную на нервное истощение. Весь основной допрос, на котором Бруно изложил свою биографию, прошел в течение двух дней. Третий и четвертый чрезвычайно утомительные допросы, касающиеся мировоззрения Бруно, продолжались целый день. На следующий день происходил пятый допрос и затем шестой. Салюцци поставил перед собой задачу довести нервное напряжение Бруно до крайней степени, засыпая его вопросами, не давая ему установить связь между ними, отдохнуть, собраться с мыслями, обдумать ответы и подыскать аргументы.

Будь на месте Джордано Бруно заурядный обвиняемый, у него не хватило бы сил, он сбился бы, потерялся, запутался и впал бы в противоречия.

Судя по ходу допроса, Бруно старался создать впечатление, будто отвечает искренне и говорит всю правду до конца. С этой целью он показывал против себя в отдельных второстепенных вопросах и даже как бы шел навстречу следователю, сообщая о своих поступках против церкви больше, чем его спрашивали.

Он признавался, что грешил в таком, например, вопросе, как несоблюдение постов, но твердо стоял на позициях учения о бесконечности вселенной.

Бруно прекрасно понимал, что в каждом вопросе для него таится западня, и поэтому строил свои ответы так, что зачастую трудно было понять, излагает ли он свою точку зрения или только объясняет, как должен думать верующий.

Во второй половине четвертого допроса Салюцци применил тактику однообразного и упорного повторения одного и того же.

Понимая, что в вопросе о Христе, как о втором лице троицы, у Бруно имеются наиболее глубокие разногласия с церковью, Салюцци старался выяснить его взгляды возможно полнее. Он засыпает его следующими вопросами:

«Писал или высказывал что-либо относительно второго лица?..

Сомневался ли в воплощении слова? Какого мнения держался о Христе?..

Какой взгляд об Иисусе Христе вы высказывали раньше и какого взгляда придерживаетесь теперь?..

Какого взгляда держался относительно чудес, деяний и смерти Христа?..

Рассуждали ли вы когда-нибудь относительно таинства святой обедни и неизреченного пресуществления тела и крови Христа?..»

Заключительный вопрос сформулирован так:

«Спрошенный: — Не высказывал ли мнения, противоположного тому, которое сейчас изложил, именно, не говорил ли, что Христос был не богом, а обманщиком?..

Ответил: — Меня удивляет, как могут задаваться подобные вопросы, ибо никогда не держался такого мнения, не говорил ничего подобного и не думал ничего, отличающегося от того, что сказал сейчас о личности Христа. Я считаю о нем истиной то, чему учит святая матерь церковь»⁹.

Казалось допрос дошел до своего логического конца. Получен ясный и исчерпывающий ответ.

Но сейчас же за этим в протоколах следует такой вопрос и ответ, словно предшествующего допроса вообще не было.

«Ему сказано: — Рассуждали ли вы относительно воплощения слова и какого взгляда держались о рождестве указанного слова от девы Марии?

Ответил: — Я признавал, что оно зачато от духа святого, рождено от Приснодевы Марии. И если обнаружится, что я думал или высказывал что-либо противное, то обрекаю себя на всяческое осуждение»¹⁰.

Несмотря на эти категорические уверения, инквизиторы продолжают обвинять Бруно в отрицании второго лица троицы, утверждая, что Бруно сам сознался, что «говорил и думал, будто Христос не является сыном божиим, не воплотился и не родился от блаженной девы...»¹¹

Первые показания Бруно смелы, представляют собою решительную защиту научного мировоззрения. Инквизиторы ограничиваются при этом записью ответов, не выражая своего отношения к ним.

Затем в поведении обвиняемого и судей происходит странная перемена. Обвиняемый начинает как будто проявлять полную покорность, а тон инквизиторов становится почему-то более резким.

Внимательное изучение языка и стиля протоколов разъясняет многое. Бруно говорил с инквизиторами своим обычным языком, который совпадает с языком его произведений, — он очень близок к разговорной итальянской речи. Между тем некоторые места его показаний отдают канцелярским стилем, изобилуют мертвыми формулами, что резко отличает их от живой, образной речи Бруно. Это позволяет утверждать, что отдельные места протоколов фальсифицированы церковниками, вписаны позже, чтобы создать впечатление будто Бруно готов был отречься от своих взглядов. Такие места находятся в явном противоречии с содержанием и стилем подлинных показаний Бруно.

Документы процесса Бруно были обнаружены в трех неряшливо сшитых тетрадях. На второй тетради имелись даты начала и окончания дела: «23 мая 1592 года против Джордано Бруно Ноланца. Отправлен в Рим 19-го...»

В первой тетради находилось пять документов, во второй — двенадцать, в третьей — девять.

Каждый документ начинается и заканчивается сокращенными условными обозначениями, относящимися к хранению документов в делах. Перед каждым допросом указывается, кто заседал в трибунале. В конце неизменно повторяется, если дело идет о допросе Бруно: «После этого, так как час был поздний, отправлен на свое место с увещеванием души его», и т. д. Каждому протоколу допросов предшествует традиционная формула о принесении присяги на Евангелии в том, что допрашиваемый будет говорить правду.

Протоколы допроса Бруно, по-видимому, не отражают действительности хода заседаний трибунала. Нотарий заносил в протокол лишь основные вопросы и ту часть ответов, которая казалась ему наиболее важной. Протоколы инквизиции не ставили своей задачей воспроизвести весь ход допроса. Их целью было формулировать показания подсудимого главным образом для того, чтобы потом ловить его на противоречиях и уличать во лжи.

Протоколы подвергались редакции уже после того, как они были зачитаны Бруно.

Во время римского процесса, ознакомившись с доносом Мочениго и протоколами венецианской инквизиции, Бруно с глубоким возмущением заявлял, что ничего подобного не говорил.

Несомненная вставка находится в конце протокола пятого допроса. Допрос был уже закончен. Как обычно, Салюцци спросил, имеет ли Бруно что-либо добавить или изменить в своих показаниях. Совершенно неожиданно после этого заключения следует вопрос, который мог бы быть поставлен только в начале заседания, когда пытались принудить Бруно отречься от ересей:

«Ему сказано: — Продолжает ли держаться заблуждения и ересей, в которые впал, и сознался в этом, или отрекается от них?

Ответил: — Проклинаю и осуждаю все заблуждения, в которые впал до настоящего дня...»¹².

Но если бы Бруно произнес эту формулу отречения, то инквизиторам незачем было бы в дальнейшем обвинять его в ожесточенном упорстве.

Отречение еретика было целью инквизиторского процесса г судебное дело таким образом заканчивалось, хотя и не избавляло зачастую еретика от кары, иногда столь же суровой, как если бы он упорствовал. Между тем инквизиторы продолжали допрос, словно не слышали этих слов Бруно. Они очень осторожно старались выяснить отношение Бруно к вопросу о спасении верой и добрыми делами, который был в XVI веке главным предметом разногласий между католической и лютеранской догматикой. Буржуазный характер реформации, отвечающей интересам развивающегося капитализма, выражался в решительном отрицании значения «добрых дел». «Добрые дела» католицизма сводились к бесчисленным церковным праздникам, паломничествам, богослужениям, благочестивым упражнениям, самоистязаниям, молитвам и т. д.

Из доноса Мочениго инквизиторы могли установить, что взгляд Бруно на нравственность не имел ничего общего ни с лютеранским спасением верой, ни с католическим спасением делами.

Пытаясь выяснить отношение Бруно к лютеранству, инквизиторы руководились «Арсеналом инквизиции» Эймерика, который предписывал осуждать лиц, находившихся среди еретиков, имевших возможность вернуться в церковь и не использовавших обстоятельств, позволявших им добровольно покаяться. Если же обвиняемый ранее судился и после этого долго находился среди еретиков и не искал примирения с церковью, то его подводили под категорию упорных, нераскаянных еретиков, опаснейших врагов церкви.

Уже в конце четвертого допроса Салюцци предъявил Бруно совершенно конкретные обвинения.

«...Обвиняемый находился во многих еретических странах, городах и государствах в общении с еретиками, беседовал с ними и присутствовал на их проповедях. На основании того, в чем он сам сознался, можно поверить, что он говорил и думал, будто Христос не является сыном божиим, не воплотился и не родился от блаженной девы, что человеческое и божественное существовали в нем только в единой ипостаси. Он говорил также, что Христос был магом, что чудеса его были мнимыми, и неудивительно, если он предсказал собственную позорнейшую смерть, так как совершал злодеяния. Что христианская вера преисполнена кощунствами, что нет хороших монашеских орденов и даже надо уничтожить ордена, как и отобрать доходы, принадлежащие монахам. Отрицал пресуществление хлеба и вина в тело и кровь господа нашего, как и благодать остальных таинств, приобретенную ими от страстей господа Иисуса Христа. Говорил, что покаяние излишне для спасения души, что плотский грех не есть грех и что святая церковь впала в великое заблуждение, запрещая его, ибо он очень полезен для природы»¹³.

После этого допрос вступил в новую фазу: Салюцци требовал, чтобы обвиняемый признался в своих религиозных прегрешениях и покаялся. Бруно отказался принести покаяние.

На пятом допросе, происходившем на следующий день, Бруно предложили сказать, что из предъявленных ему обвинений он считает правильным. Бруно пытался свести дело к мелочам, к второстепенным пунктам обвинения. Однако допрос тотчас же пошел по пути выяснения центрального пункта обвинения — отношения Бруно к личности Иисуса Христа.

Как видно из дальнейшего, инквизиторы продолжали считать, что Бруно является упорным и нераскаянным еретиком, так как не желает признаваться в совершенных им грехах, хотя проявил раскаяние в отдельных второстепенных вопросах. Однако собранных в ходе следствия материалов было недостаточно для мотивировки требования о выдаче Бруно Риму венецианским правительством. Поэтому инквизиторы приложили все усилия, чтобы скомпрометировать Бруно, очернить его, изобличить как преступника. Они упорно расспрашивали Бруно о его отношении к еретикам — английской королеве Елизавете и Генриху Наваррскому, — проклятым католической церковью, а также о причинах, из-за которых он прежде привлекался к суду инквизиции и бежал.

4 июня 1592 года происходил шестой допрос. Он сводился к двум вопросам — о занятиях магией и о личных врагах, которые могли бы дать порочащие показания.

Кодексы инквизиции предписывали пользоваться во время допроса любыми уловками, чтобы спровоцировать подсудимого на нечаянное признание. Вопросы ставились в расчете на психологию растерявшегося, запуганного пытками человека.

Обвиняемого должны были обязательно спрашивать, кого он считает своими врагами, якобы для того, чтобы дать отвод пристрастным показаниям. Если обвиняемый называл своих врагов, это давало инквизиции нужных свидетелей обвинения. Если же обвиняемый не указывал при этом имя доносчика, инквизиторы считали себя вправе объявить донос неопровержимым.

Бруно сообщил, что своим единственным врагом он считает Мочениго, и заявил следующее: «...он нанес мне тягчайшее оскорбление, какое только может нанести живой человек: он убил меня при жизни, опозорил, отнял вещи, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, украл все рукописи, книги и остальные вещи. И он поступил так по той причине, что не только хотел научиться у меня всему, известному мне, но даже не желал, чтобы я научил атому другого. Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не научу его всему известному мне»¹⁴.

После почти двухмесячного перерыва, 30 июля 1592 года, произошел седьмой и последний допрос.

Бруно решительно отказался добавить что-либо к своим прежним показаниям.

После этого дело Джордано Бруно было передано из трибунала инквизиции в Совет республики с требованием о выдаче Бруно римской инквизиции.

Примечания

1. Сб. «Вопросы истории религии и атеизма», стр. 333.

2. Сб. «Вопросы истории религии и атеизма», стр. 357.

3. В XVI веке, как и в настоящее время, церковь считала инквизицию «лекарственным средством», а пытки уподобляла хирургической операции, имевшей целью «спасение» грешника. — Ред.

4. Сб. «Вопросы истории религии и атеизма», стр. 353—354.

5. Формула «Природа есть тень и след божества» является метафорическим изменением формулы Джордано Бруно: «природа есть отражение материи в ее движении и многообразии». Джордано Бруно называет богом вселенную, материю, но чаще всего природу. Субстанцией он считает материю. — Ред.

6. Богословское учение о мистическом познании бога Джордано Бруно считал бессмыслицей. Он был убежден во всеобщей познаваемости природы. На этом он основывал идею всемогущества разума. Обращаясь к инквизиторам, Джордано Бруно говорит, что есть другой способ толкования, но не высказывает своего отношения к богословскому богопознанию. — Ред.

7. Слова Джордано Бруно о том, что жизнь и душа исходят от духа, разлитого в природе, могут быть истолкованы как пантеизм, если не знать, как он определяет понятие духа. Дух для Джордано Бруно есть лишь разновидность материи, или тончайшего воздуха, огня, наполняющего вселенную. — Ред.

8. О бессмертии жизни и души Джордано Бруно делает вывод на основании неразрывности духа и материи и неуничтожаемости материи. Джордано Бруно цитирует Екклезиаста. В русском переводе Библии текст читается так: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было» (гл. III, ст. 15). В главе I, ст. 9 говорится: «Что было, то и будет: и что делалось, то и будет делаться — и нет ничего нового под солнцем». Ссылки Джордано Бруно на «священное писание» отнюдь не означают, что он признает авторитет «писания». Это одна из тех уловок, к которым он часто прибегает, излагая своп противоречащие церковному учению взгляды. — Ред.

9. Сб. «Вопросы истории религии и атеизма», стр. 347—349.

10. Там же, стр. 349.

11. Там же, стр. 355.

12. Сб. «Вопросы истории религии и атеизма», стр. 361.

13. Сб. «Вопросы истории религии и атеизма», стр. 355.

14. Сб. «Вопросы истории религии и атеизма», стр. 364.