Комета 1531 г. и отношение Меланхтона к гелиоцентризму

Теперь реальным стало только то,
Что можно было взвесить и измерить.

М. Волошин

Особенно активно отстаивать важность изучения астрологии и астрономии Меланхтон начал после наблюдения кометы летом 1531 г. До этого он комет не наблюдал, хотя возможность такая (скажем, в 1527 г.) у него была. Появление кометы, как известно, воспринималось как дурное предзнаменование. Именно тан воспринял это событие и Меланхтон. Он обратился за консультацией к астрологам, задавая им один и тот же вопрос: предвестием каких бед может быть комета 1531 г. Ответы, как всегда в подобных случаях, не отличались конкретностью. Однако роковые события не заставили себя ждать: 11 октября 1531 г. в битве при Каппеле (близ Цюриха) погиб У. Цвингли, два месяца спустя скончался Эколампадус. И хотя обоих Лютер и Меланхтон относили к числу «ложных братьев», тем не менее их смерть воспринималась как свидетельство надвигающихся грозных событий¹.

В августе 1531 г. Меланхтон пишет предисловие (в форме письма своему давнему другу С. Гринеусу) к De sphaera Сакробоско², где подробно разъясняет необходимость изучения астрономии и астрологии, ссылаясь на высказывания Платона, который утверждал «в полном согласии с религией (religiose), что глаза даны нам для того, чтобы заниматься астрономией (см.: Тимей 47a; Госуд. VII, 530d. — И.Д.). И действительно глаза даны нам именно для этого, ибо они могут быть нашими руководителями в наших поисках знания о Боге. Поэтому среди философов лишь те были подлинными атеистами (ex professo fuerunt άθεοι), кто презирал астрономию; устраняя провидение, они тем самым подрывали бессмертие наших душ»³.

Изучение астрономии и астрологии, как уже было сказано, представляет, по мнению Меланхтона, непреходящую ценность и потребность человеческого ума, ибо оно способствует постижению божественного провидения и креативной мощи Бога. Более того, «природа всех вещей кричит (clamat) [нам] о том, что Бог есть благо»⁴, а потому изучение Природы, и особенно небесных тел и явлений, имеет глубокий моральный смысл. Действительно, согласно Меланхтону, познание божественного небесного порядка открывает поврежденному первородным грехом человеку глаза на сотворенный мир и намерения Творца, приобщает свободную волю человека свободной воле Бога⁵, тем самым благотворно воздействуя на его социальное поведение и этические нормы, ибо небеса являют образцы регулярности и порядка, напоминая людям, что «от [Бога] исходит порядок и в наших умах, и в обществе и что за нарушение этого порядка следуют наказания»⁶. Таким образом, изучение Природы усиливает благочестие и укрепляет Церковь, хотя, разумеется, никакие натурфилософские (в том числе и астрономические) штудии сами по себе не могут служить источником истинной веры и понимания спасительной миссии Иисуса.

Небеса, повторяет Меланхтон, содержат «следы божества (divinitatis vestigia)», кои можно распознать и понять с помощью геометрии и арифметики⁷. Математические методы, по мнению Меланхтона, гораздо успешнее применяются при описании небесных, а не земных («подлинных») движений, что ясно указывает на особую природу первых. Как заметила по этому поводу Ш. Мэтьюэн, «намерения Бога лучше иллюстрирует (в глазах Меланхтона. — И.Д.) порядок на небесах, нежели устроение подлунного мира»⁸.

В надлунном же мире «божественные следы» проявляются прежде всего в регулярности небесных движений. Именно поэтому они и могут быть описаны математически. Ум человеческий склонен искать повсюду в Творении упорядоченность и закономерность и в этом он подобен уму божественному, сотворившему мир в его стройности, красоте и упорядоченности. Математика дает человеку средство преодолеть ограниченность его познавательных возможностей и приблизиться к пониманию божественного замысла.

Как я уже сказал, важным рубежом в отношении Меланхтона к астрономии и астрологии стало наблюдение им кометы 1531 г. Начиная с этого года, его выступления в защиту астрономо-астрологических штудий становятся все более частыми и решительными⁹. Астрология становится обязательным компонентом университетского курса натурфилософии в Виттенберге¹⁰.

Сказанное позволяет перейти к вопросу об отношении Меланхтона к теории Коперника. Дошедшие до нас документы и свидетельства современников, к сожалению, не позволяют дать точного ответа на вопрос, когда именно «учитель Германии» познакомился с гелиоцентризмом. Однако можно с уверенностью сказать, что важную роль здесь сыграл И. Ретик и, возможно, именно из Narratio prima, а не из De Revolutionibus Меланхтон, как, кстати, и многие другие, поначалу черпал сведения о теории польского астронома.

Выше уже было рассказано, как во время своего путешествия по городам Германии Ретик, двадцатилетний виттенбергский преподаватель, наделенный известной долей дерзости и самомнения — «iuvenili quadam audacia»¹¹, как он сам впоследствии себя охарактеризовал — прослышал о «магистре Николае Копернике из северных земель» и решил отправиться к нему во Фромборк, чтобы получить информацию о новой астрономической теории из первых рук. Следует отметить, что посещение Ретиком Вармии состоялось если не по совету, то уж во всяком случае с согласия Меланхтона. Познакомившись с гелиоцентрическим учением, Ретик сразу стал коперниканцем, полагая также, что ему удастся убедить в необходимости «астрономической реформации» и Меланхтона, что, учитывая авторитет «учителя Германии», могло бы способствовать модернизации преподавания астрономии в лютеранских университетах и распространению гелиоцентризма. Именно поэтому Ретик, не дожидаясь окончания печатания Narratio prima, отправляет 14 февраля 1540 г. Меланхтону, через Андреаса Аурифабера, первые три отпечатанных листа своего сочинения¹².

На первый взгляд у Меланхтона были все основания, если не сразу принять гелиоцентризм, то, по крайней мере, отнестись к нему с благожелательным вниманием. Действительно, коперниканство и идеологию виттенбергской Реформации сближало и их противостояние средневековой католической догматике с ее претензиями на постижение мира видимого и невидимого, и известная общность взглядов на соотнесенность между порядком природным и сверхприродным (трансцендентным), и близость позиций в вопросе о месте человека в мире, и многое другое¹³. Поэтому, надежды Ретика на благосклонное отношение его учителя Меланхтона к новой астрономии представляются вполне обоснованными. Однако все оказалось много сложнее.

Выше я уже касался вопроса о мотивациях меланхтонова интереса к астрономии, и нельзя сказать, что эта мотивация, тем более вкупе с протестантским motto «sola Scriptura», облегчала путь коперниканским новациям. В письме своему другу Б. Митобиусу (B. Mythobius; 1501—1564) от 16 октября 1541 г. (De Revolutionibus еще не напечатан, и познакомиться с идеями Коперника «учитель Германии» мог только по Narratio prima, опубликованному в 1540 г., и/или в личных беседах с Ретиком, вернувшимся в сентябре 1541 г. в Виттенберг после пятнадцатимесячного, второго по счету, пребывания во Фромборке) Меланхтон высказался о теории «сарматского астронома» как о совершенно абсурдной: «...Но кто-то ведь может представить весь этот нормальный ход вещей столь же абсурдным образом, как тот сарматский астроном, который сдвинул Землю и остановил Солнце (sicut ille Sarmaticus Astronomus, qui movet terram et figit Solem). Конечно, умные правители обязаны обуздывать (cohercere) эту врожденную дерзость»¹⁴. И тем не менее при всей безапелляционности первых суждений Меланхтона о теории Коперника, необходимо принять во внимание также и факты иного рода.

Как уже было сказано, в мае 1542 г. Ретик с рукописью De Revolutionibus отправился в Нюрнберг, где отдал ее И. Петрейусу, протестантскому печатнику. Кроме рукописи Коперника, Ретик имел при себе рекомендательные письма к знатным людям и протестантским священнослужителям Нюрнберга от Меланхтона, для которого цель поездки его ученика, разумеется, не была секретом.

Впрочем, пока Ретик находился в Нюрнберге, Меланхтон упорно настаивал на его скорейшем возвращении в Виттенберг для чтения лекций в университете. Видимо, реформатор надеялся, что под его присмотром молодой человек остепенится, женится и его восторженное отношение к гелиоцентрической теории и ее автору (которое уравновешенный Меланхтон считал патологией) постепенно ослабеет. «Я был снисходителен к возрасту нашего Ретикуса, — писал он И. Камерарию 25 июля 1542 г., — в надежде, что его склонность, которая была в нем возбуждена, так сказать, неким энтузиазмом (Quodam Enthusiasmo)¹⁵, может быть направлена на ту часть философии, в коей он был сведущ. Иногда я говорил себе, что желал бы видеть в нем чуть больше сократической философии, которую, вероятно, он воспримет, когда станет отцом семейства»¹⁶. Меланхтон действительно заботился о Ретике. По возвращении из Нюрнберга тому было предложено место декана факультета искусств, а позже, также не без содействия Меланхтона, он получил хорошую должность в Лейпцигском университете.

Сам Меланхтон впервые публично заявил о своем отношении к коперниканству в первом издании своего учебника Initia doctrinae physicae (Wittenberg: Johannes Lufft, 1549)¹⁷. По-видимому, эта работа была написана за несколько лет до ее публикации (по мнению Г. Блюменберга — до 1545 г.¹⁸).

В главе «Quis est motus mundi?» Меланхтон упрекает коперниканцев в тщеславии и в amor novitatis, а также в том, что они «Terram etiam inter sidera collocant», т. е. разместили Землю среди небесных тел¹⁹. Защищать публично подобные абсурдные идеи, по его убеждению, безответственно, недостойно и вредно («non est honestum, et nocet exemplo»)²⁰. Уму приличествует принимать истину такой, какой она открывается Богом и молча соглашаться с видимостью. Бог не иллюзионист, не фокусник и не обманщик. Он демонстрирует истину явно и ясно, и человек — contemplator caeli — должен ее принять, не придумывая никаких сложных, хитроумных теорий²¹.

Впрочем, кое в чем Коперник, по мнению Меланхтона, заслуживает-таки похвалы, в частности, за теорию движения Луны (поскольку теория эта «весьма изящна (admodum concinna)»²²), хотя Praeceptor Germania тут же оговаривается, что студентов первых лет обучения все-таки лучше учить по Птолемею²³.

Однако уже во втором издании Initia doctrinae physicae (1550) тон меланхтоновых оценок коперниканства несколько смягчается, что видно из приводимого ниже сопоставления текстов (курсивом выделены удаленные / добавленные и измененные фрагменты):

Как видно из приведенного сопоставления, Меланхтон изъял обвинения в тщеславии, в любви к новизне и обращение к гелиоцентризму уже не называет игрой²⁵, а критика коперниканства приобрела, как заметил Г. Блюменберг «a didactic premise»²⁶. Суть же меланхтонова дидактического императива сводилась к тому, что в начальном курсе следует излагать только твердо установленные и общепринятые концепции, тогда как продвинутые студенты могут позволить себе знакомство с новыми или не общепринятыми мнениями и учениями.

В речи памяти Каспара Круцигера, написанной Меланхтоном и зачитанной Э. Рейнхольдом, отмечается точность астрономических наблюдений Коперника²⁷, а в предисловии к таблицам Региомонтана (1552) Меланхтон ставит польского астронома в один ряд с Николаем Кузанским, Пурбахом и тем же Региомонтаном, обосновывая это тем, что их ученость, ум и знание древнегреческого языка (sic!) позволили им объяснить весь мир²⁸.

Однако сколь бы хорошо Меланхтон ни отзывался время от времени о Копернике, в том, что касается коперниканской космологии создатель Аугсбургского вероисповедания был непреклонен. Более того, если в первом издании Initia doctrinae physicae он указывает на факт связи движения Меркурия и Венеры с движением Солнца, а не Земли (продумывание этого обстоятельства могло бы стать важным шагом к гелиоцентризму)²⁹, то во втором и в последующих прижизненных изданиях этого учебника приводится только птолемеева трактовка движения планет.

Почему же коперниканство не вошло в интеллектуальный багаж лютеранской Реформации? Ведь Меланхтону, казалось бы, оставалось сделать всего один шаг, чтобы перейти на позиции гелиоцентризма, тогда как другой виттенбержец и человек крута Меланхтона Эразм Рейнхольд, профессиональный астроном, составил свои знаменитые Prutenicae tabulae coelestium motuum (Tübingen, 1551), опираясь исключительно на предложенную в De Revolutionibus теорию движения планет³⁰, а Каспар Пецер (C. Peucer; 1525—1602), зять Меланхтона и преемник Рейнхольда в Виттенбергском университете, обсуждал многие стороны коперниканского учения в своем учебнике Elementa doctrinae de circulus coelestibus, et primo motu, recognita et correcta (Wittenberg, 1553), не говоря уже о Ретике, наиболее последовательном коперниканце Виттенбергского круга. Более того, к началу 1560-х гг. статус коперниканского учения в протестантских кругах заметно повысился. Пецер, А. Шадт (A. Schadt; 1539—1602) и другие виттенбергские профессора рекомендуют студентам обращаться к книге Коперника и сравнивать соответствующие места De Revolutionibus и Альмагеста³¹. И тем не менее трактат Коперника ценился, главным образом, как астрономо-математическое сочинение, содержащее важный вычислительный материал и оригинальные математические подходы. Но к космологическим идеям Коперника, т. е. собственно к гелиоцентризму и геокинетизму, отношение было весьма сдержанным. И даже при благожелательном обсуждении тех или иных сторон коперниканского учения мысль профессиональных астрономов Виттенбергского круга периодически возвращалась к вопросу о том, нельзя ли каким-либо образом объяснить рассматриваемый феномен в геоцентрических терминах, пусть даже для этого придется несколько усложнить птолемееву систему. К примеру, по мнению К. Пецера, коперниканская теория прецессионного движения может быть «перенесена» (hypotheses si transferantur) в геостатическую модель, если добавить еще две (девятую и десятую) небесные сферы и принять кое-какие дополнительные гипотезы³². Указанные обстоятельства привели многих исследователей к выводу, что «виттенбергская интерпретация» коперниканства свелась к ассимиляции отдельных математических приемов и вычислительных методов, использованных польским астрономом, но не его космологических идей и уж во всяком случае не претензий гелиоцентризма на истинность. Т. е. позиция Меланхтона и его сторонников может быть охарактеризована в лучшем случае как «прагматическая»³³. Мощная традиция математической астрономии, сформировавшаяся в Виттенберге в 1540—1560-х гг., получила затем распространение во многих университетах Германии и Скандинавии. Виттенбергская интерпретация коперниканства во многом определила отношение к гелиоцентрической теории в XVII столетии. В рамках этой интерпретации «смиреннейший Коперник» (М. Волошин) представлялся умеренным реформатором (подобно Меланхтону), последовательно проводящим древний принцип, который Рейнхольд тщательно, красными буквами, выписал на титульном листе своего экземпляра De Revolutionibus³⁴: «Axioma Astronomicum: Motus coelestis aequalis est et circularis vel ex aequalibus et circularibus compositus» («Аксиома астрономии: небесные движения являются равномерными и круговыми или составленными из равномерных и круговых»).

Виттенбергская интерпретация доминировала вплоть до начала 1580-х гг., когда, по выражению Р. Уэстмана, «протестантские астрономы стали проявлять некие признаки космологического плюрализма»³⁵. Признаки же «космологического плюрализма» Уэстман усматривает в появлении теорий Тихо Браге и Н. Реймерса Боера (N. Reymers Baer)³⁶.

К данной Уэстманом характеристике «виттенбергской интерпретации» коперниканства С. Кусукава добавила несколько важных замечаний. Она отметила, что главная цель натуральной философии, по Меланхтону, — человек. Эта цель явлена Божественным Провидением в физическом мире, поэтому Земля, как место обитания человека, должна быть в центре Вселенной, в центре физического Космоса, т. е. в центре Творения, и только там. Следовательно, выбор между двумя «системами мира» — птолемеевой и коперниковой — предопределен свободным волевым решением Бога. Тут не о чем спорить. Это не тот вопрос, который должен волновать натуральную философию как природознание, т. е. знание о сотворенной Богом Природе.

К сказанному Уэстманом и Кусукавой можно добавить, что в контексте так понятой виттенбергской интерпретации коперниканства претензии гелиоцентрической космологии на истинность оказываются нелепыми и неуместными, а потому не заслуживающими мало-мальски серьезного обсуждения. Другое дело — сфера математических наук, в число которых входила астрономия. Здесь вполне уместно говорить о выборе той или иной модели мира (Птолемея, Коперника, Тихо Браге), наиболее удобной для расчетов движения планет. Какими бы достоинствами ни обладала коперниканская теория, — более того, какими бы достоинствами ни обладала гелиоцентрическая картина мира, — это, в глазах Меланхтона, не имело никакого отношения к божественному замыслу. Идея же включить астрономию в область натурфилософии для протестантских интеллектуалов Виттенбергского круга представлялась совершенно неприемлемой, ибо тогда не просто рушилась традиционная иерархия дисциплин, но — что хуже! — коренным образом изменялся эпистемологический статус астрономии, что вело к необходимости оценки космологических концепций, исходя не из представлений об их математической красоте, удобстве и точности вычислений, простоте и тому подобных эстетических и прагматических критериев, но из соображений совсем иного рода, а именно — из соображений их соответствия физической реальности. Последнее же — в силу глубокого различия между трансцендентным объектом познания (божественным замыслом Творения) и ограниченностью и искусственностью используемых для этого познания средств — не представлялось возможным. Ведь став натурфилософом, астроном должен будет различать видимость и реальность или, по крайней мере, постоянно иметь в виду (постоянно удерживать в своем сознании) возможность их несовпадения и рассматривать видимые явления (например, видимые движения планет), исходя из порождающей их реальности, а не из относительно комфортной математической (геометрической) схемы-артефакта. Далее я еще вернусь к намеченной в этом абзаце теме, а сейчас уместно — для завершения описания широко распространенного взгляда на виттенбергскую интерпретацию коперниканства — обратиться вновь к уточняющим уэстмановскую трактовку событий замечаниям Кусукавы.

Рассматривая отношение Меланхтона к теории Коперника, она отмечает значимость последней для «натурфилософской астрологии»³⁷. Астрономия, по Меланхтону, представляет собой лишь инструмент для христианизированной астрологии. Сам по себе «порядок небес», вне его связи с темой спасения, не представляет серьезного интереса. Ordo должен быть понят как ordinatio. Вопросы о причинах небесных явлений и строении небес вторичны на фоне вопроса о том, что́ все это означает, какое послание сотворенный Космос несет человеку. Коперник же стоял на совершенно иных позициях (о чем было сказано выше), которые Меланхтон и интеллектуалы его круга принять не могли. Коперниканская теория, по мнению Кусукавы, ценилась ими (прежде всего самим Меланхтоном) за свои астрологические коннотации³⁸, поскольку каждое увеличение точности в определении положения планет было значимо для астрологии, а следовательно, и для Меланхтона³⁹.

Однако вопрос о раннепротестантской реакции на гелиоцентризм не исчерпывается предложенной Р.С. Уэстманом характеристикой «виттенбергской интерпретации», очерченной выше, даже если принять во внимание уточнения Кусукавы. Да и само понимание Уэстманом отношения «Melanchthon circle» к коперниканству нуждается, на мой взгляд, в известном переосмыслении.

Фактически реконструкция Уэстмана основывается на идее, восходящей, по меньшей мере, к П. Дюгему⁴⁰, согласно которой восприятие коперниканства в XVI — начале XVII в. было чисто инструменталистским. Более того, инструменталистским в то время был подход к любой астрономической теории. Действительно, среди астрономов XVI столетия только Ретика и И. Кеплера можно считать убежденными коперниканцами, полагавшими, что гелиоцентрическая космология отражает реальность, а не просто является удобной математической гипотезой, позволяющей «спасти явления» и упрощающей и/или уточняющей "вычисления⁴¹. Остальные же, независимо от их отношения к математической стороне учения Коперника, либо оставались геоцентристами, либо вообще воздерживались от публичного обсуждения космологических вопросов⁴², отрицая онтологический статус астрономических моделей. В соответствии с современной терминологией, последних часто относят к числу «инструменталистов» (или «фикционалистов (fictionalists)»), тогда как Коперника, Ретика, Кеплера, Галилея и других, т. е. тех, кто считал, что гелиоцентризм описывает физическую реальность, называют «реалистами»⁴³.

Заметим, что это деление астрономов XVI в. на инструменталистов и реалистов имеет общий характер, оно определяется не только отношением как профессиональных астрономов, так и любителей к теории Коперника, но в первую очередь их взглядом на статус астрономической теории вообще, безотносительно к тому, какую «систему мира» каждый из них предпочитал. Тогда к «реалистам» следует отнести Коперника, Ретика, Тихо, Кеплера, Ф. Гунтини (F. Giuntini, лат. имя Junctinus) Христофера Клавиуса (Ch. Clavius; 1537—1612) (оба последних полагали, что птолемеева система отражает космологическую реальность), А. Ачиллини (A. Adulimi; 1463—1512) и Дж. Фракасторо (G. Fracastoro; 1478—1553) (считавших, что истинной картине космоса отвечает аристотелева концепция гомоцентрических небесных сфер).

«Инструменталисты» также составляли весьма пеструю компанию: одни из них отрицали всякую возможность познания небесных явлений (как например Дж. Понтано (G. Pontano; 1426—1503) и Н. Фришлин (N. Frischlin; 1547—1590), другие сомневались в правильности теории Птолемея, хотя и признавали за ней определенные предсказательные способности, как скажем, А. Нифо (A. Nifo; ок. 1469—1538), о позиции третьих, «нейтралов» типа Рейнхольда, я уже упоминал.

Теперь следует сказать о подразделении астрономии как оно сложилось в позднее Средневековье и сохранялось по крайней мере до XVI в. включительно. В качестве примера обратимся к комментарию Франческо Гунтини на первые две книги трактата И. Сакробоско De sphaera⁴⁴. Согласно этому комментарию астрономия состоит из пяти частей или разделов. Первая часть ее рассматривает общие вопросы, касающиеся природы небес: состоят ли небеса из материи и формы или только из формы; являются ли небесные тела телами и если да, то в каком смысле и т. д. Примерами литературы, посвященной проблематике первой части астрономии, которую Н. Джардайн назвал («за неимением лучшего») «метафизической астрономией»⁴⁵ служат трактаты Аристотеля О небе и Метафизика. XII, а также многочисленные комментарии к ним. Этот раздел астрономии часто относили к физике, тогда как большую часть остальных разделов — к математическим дисциплинам, что нашло свое выражение в структуре университетских курсов, для которых характерно четко обозначенное разделение между математическими и натурфилософскими дисциплинами⁴⁶. Математические разделы астрономии, о которых будет сказало далее, входили в состав quadrivium, который вместе с trivium составлял группу (систему) пропедевтических курсов (artes liberales) к изучению трех главных разделов философии: сакральной, моральной и натуральной. Метафизическая астрономия составляла часть (в традиционном curriculum весьма скромную) натурфилософии. И это не просто формальная разнесенность различных разделов астрономии по разным «этажам» дисциплинарной иерархии. За этим стояли различные критерии доказательности выдвигаемых утверждений, их различный эпистемологический статус.

Второй раздел был посвящен изучению небес вообще, но не с физической (или метафизической) точки зрения, а с математических позиций (характерный пример — упомянутые выше первые две книги De sphaera Сакробоско). В частности, он включал в себя теорию движения планет по эксцентрам и эпициклам.

Третий раздел давал детальное описание движения планет (примером может служить Альмагест Птолемея).

Четвертый раздел посвящен вычислительным процедурам, предсказаниям видимых движений небесных тел, составлению астрономических таблиц, альманахов и календарей (примером могут служить уже упоминавшиеся выше таблицы Рейнхольда).

Наконец, пятый раздел, который часто стоял особняком в иерархии астрономических дисциплин, — это судебная астрология. Его я здесь касаться не буду. Второй и третий разделы иногда объединяли общим названием теоретическая астрономия, тогда как четвертый составлял практическую часть астрономии. Все вместе эти три раздела (т. е. второй, третий и четвертый) образовывали математическую астрономию.

Мотивации и позиции авторов астрономических сочинений, которых принято относить к числу «инструменталистов», были различны. Так, например, Ачиллини, Нифо и др. отрицали истинность птолемеевой теории, ссылаясь на ее несоответствие космологическим воззрениям и физике Аристотеля. Способность теории «спасать явления», по их мнению, еще не доказывала ее истинности, поскольку эмпирически правильные выводы могут быть получены не только из истинных, но также и из ложных предпосылок. По словам Нифо, который, в свою очередь, ссылался на Аверроэса, «нам следует осознать, что надежное доказательство — это то, в котором причина необходима для каждого явления. Ныне принято, что если ввести эксцентры и эпициклы, то можно спасти видимые явления. Однако обратное не верно (...) Сторонники эпициклов и эксцентров поэтому ошибаются, когда из утверждения, коему отвечает несколько причин, выводят истинность лишь одной из них»⁴⁷.

К. Вюрштайзен (Chr. Wursteisen, или Vorstitius, или Urstisius; 1544—1588) также подчеркивал, что птолемеевы эксцентры и эпициклы представляют собой искусственные объекты, предназначенные исключительно для «спасения явлений», а наши знания о небесных телах весьма ограниченны вследствие их удаленности от нас⁴⁸. Можно привести и другие примеры подобных высказываний⁴⁹.

На фоне этой критики традиционной математический астрономии появились призывы построить теорию небесных движений вообще без каких-либо гипотез, наподобие древневавилонской, т. е. опирающуюся на таблицы наблюдений. Примерами могут служить взгляды П. де ля Рамэ (Pierre de la Ramée, Ramus; 1515—1572) и Ф. Патриции (F. Patrizi; 1529—1597)⁵⁰.

Если отвлечься от деталей индивидуальных воззрений, то можно сказать, что позиция названных выше авторов и их единомышленников относительно характера и статуса математической астрономии сводилось к следующему: все модели планетных движений представляют собой искусственные математические (геометрические) построения, предназначенные исключительно для «спасения явлений», а потому они ни в коей мере не могут претендовать на отображение физической реальности. Более того, под сомнение ставилась сама способность человека постичь истинные законы движения небесных тел.

Эта точка зрения представляется — в общем спектре суждений о статусе математической астрономии — крайней, и ее придерживалось сравнительно небольшое число авторов. Куда распространенней была более умеренная позиция, сторонники которой настаивали на демаркации целей и задач спасающей явления математической астрономии и объясняющей их «небесной физики», безотносительно к вопросу об истинности используемых в математической астрономии гипотез и моделей. Примером такой умеренной позиции могут служить взгляды Бенито Перейры (B. Pereira; ок. 1460—1553): «Физика рассматривает субстанцию неба и звезд — подвержена ли она изменению и порче или нет, простая она или сложная, состоит ли из элементов или из некой пятой сущности (квинтэссенции). Астрология (в данном контексте речь идет об астрономии. — И.Д.) же эти вопросы вообще не затрагивает... Все это не входит в задачу астролога... Обращаясь к небесным акциденциям астролог изучает, главным образом, их величину, форму и движение... Физик же рассматривает все эти небесные акциденции, — даже те, с коими имеет дело астролог, — совершенно иначе, его интересует то, как они выводятся из природы небес, как они соответствуют субстанции неба, необходимы ли они для неба и для осуществления физических действий на небе и, наконец, кале небесные акциденции связаны с обычной материей... Астролога совершенно не заботит поиск и установление причин, кои являются истинными и согласующимися с природой вещей, его волнуют лишь те причины, которые он может универсальным, удобным и неизменным образом использовать для того, чтобы дать объяснение всего, что можно наблюдать на небе. Вот почему очень часто случается так, что он обращается к принципам, кои, по-видимому, противоречат природе и здравому смыслу — к эксцентрам, эпициклам, неравномерным движениям... И хотя [физик] имеет дело с теми же предметами, что и астролог, однако доказывает он их a priori, тогда как астролог сплошь и рядом пользуется доказательствами a posteriori. К примеру, физик скажет, что Земля круглая, поскольку все ее части одинаково тяжелы и стремятся к центру одинаково, с одной и той же степенью... Астролог же заявит, что Земля круглая, поскольку при лунном затмении... [тень] Земли округла... И каждый раз, когда физик и астролог объясняют одни и те же предметы, первый указывает на специфические и естественные причины, тогда как второй ссылается на причины общие и математические. Скажем, поставлен такой вопрос: почему небо сферично? Физик ответит: потому что оно не тяжелое и не легкое, но [небесным телам] предопределено двигаться по сферам. Астролог же скажет так: потому, что все частицы неба находятся на одном и том же расстоянии от Земли, которая является центром мира»⁵¹.

Вряд ли такую позицию можно считать инструменталистской sensu stricto, поскольку даже когда тот или иной автор настаивал, что целью математической астрономии является не истинность ее утверждений, а способность правильно определять (вычислять и предвычислять) видимые положения небесных тел, его скепсис и даже агностицизм относительно эпистемологического потенциала астрономии касался лишь физической реальности эксцентров и эпициклов, т. е. наличия в реальности неких референтов данных математических объектов, но никак не справедливости самих фундаментальных космологических постулатов теории (что́ находится в центре мира, движется ли Земля и т. д.). А тот факт, что для предсказания видимых движений плачет, пусть даже используя «геометрические фикции» вроде все тех же эпициклов и эксцентров, астроном в итоге вычислял то, что земному наблюдателю представлялось истинной орбитой планеты, еще не говорит о том, что астрономы XVI столетия склонны были приписывать этим наблюдаемым планетным траекториям какую-либо объяснительную функцию.

Иными словами, «умеренный» взгляд на эпистемологический статус астрономии не предполагал отрицания принципиальной возможности постижения человеком истинных законов движения небесных тел. «Умеренные», вполне отдавая себе отчет в том, что многим математическим понятиям не отвечают какие-либо референты в физическом мире, но вместе с тем настаивали на жестокой демаркации «небесной физики» (т. е. натурфилософских представлений о небе) и математической астрономии: цель первой состоит в постижении структуры и природы неба, цель второй — спасение явлений. И такая позиция в XVI в. была превалирующей, хотя, разумеется, у каждого автора она имела свои оттенки и акценты⁵². К примеру, Рейнхольд делал акцент на математических методах, крайне осторожно высказываясь о натурфилософских аспектах астрономии⁵³, тогда как, скажем, В. Перейра всячески подчеркивал превосходство метафизической астрономии над математической и т. д. Но если отвлечься от деталей частных мнений и констатаций, то можно сказать, что сама мысль об автономии этих двух разделов астрономии, т. е. мысль о необходимости «когнитивного "разделения труда" (the cognitive division of labour) между этими дисциплинами в начале XVI в.», как выразился Н. Джардайн⁵⁴, оставалась инвариантом оценок эпистемологического статуса астрономии подавляющим числом авторов XVI столетия.

В контексте сказанного характеристика этого статуса в терминах инструментализма⁵⁵ представляется не вполне адекватной, поскольку спасение явлений не было единственной целью математической астрономии (а те, кто считал иначе, составляли, по крайней мере, если говорить о первых двух третях XVI столетия, абсолютное меньшинство). Да, De Sphaera Сакробоско и Theoricae novae Пурбаха практически не затрагивали натурфилософских вопросов, но этого никак нельзя сказать о многочисленных предисловиях и комментариях к ним, в которых, по словам Н. Джардайна, «мы не замечаем, чтобы "право делать фундаментальные космологические допущения" математическая астрономия уступила натуральной философии, вместе с правом поддерживать (to indulge) до известных пределов спекулятивные натурфилософские новации для достижения согласия и слаженности (consilience and conformity) между дисциплинами»⁵⁶. И главная причина этого стремления к «consilience and conformity» состояла в том, что математическая и натурфилософская проблематика в астрономии были неразделимы. Одной из таких связующих проблем со времен Альберта Великого (Albertus Magnus; ок. 1200—1280) стала проблема последовательности планет (планетных сфер)⁵⁷. В качестве другого примера можно указать на вопрос о причине изменчивости расстояния между Землей и планетами⁵⁸, который интенсивно обсуждался уже Роджером Бэконом (R. Bacon ок. 1220—1292) и св. Фомой⁵⁹.

Неадекватность трактовки эпистемологического статуса астрономических моделей в терминах инструментализма выявляется также при анализе принятых на исходе Средневековья процедур доказательства. Как известно, Аристотель во Второй аналитике различал два типа доказательств: ότι и διότι⁶⁰. В наиболее влиятельном в Западной Европе переводе этого сочинения, выполненном Яковом Венецианским (Jacobus Veneticus; ок. 1100—1150), использовались латинские термины demonstratio quia и demonstratio propter quid, соответственно. Первый из них относился к тому типу рассуждений, когда для некоего следствия (явления) формулировалась возможная причина; второй — к случаю, когда из реальной причины выводилось некое возможное следствие (явление), т. е. иначе говоря, в первом случае речь шла о логическом переходе от следствия (явления) к его возможной причине, а во втором аргументация имела противоположную направленность — от установленной причины (например, падения человека) к ее возможным следствиям (ушибы, переломы костей и т. п.).

Некоторые авторы XVI в. использовали иную терминологию, называя рассуждения первого типа («от следствий») рассуждениями a posteriori (или анализом), а дискурс второго типа («от причин») — рассуждениями a priori (или синтезом)⁶¹.

«Физическое учение, — писал Меланхтон, — строится в основном из опыта, в коем обычно мы следуем от явлений и знаков (признаков) к причинам (ab effectibus et signis ad causas). Напротив, поскольку мы видим, что Солнце всегда движется согласно наиболее достоверному закону (certissima lege), то мы утверждаем, что оно не составлено из пара, исходящего от Земли, ибо земные испарения рассеиваются в воздухе в разных направлениях»⁶².

Но рассуждения a posteriori не гарантируют единственность причины. Скажем, целый ряд признаков недомогания (жар, слабость и т. д.) могут быть обусловлены различными заболеваниями. Поэтому необходима какая-то дополнительная процедура элиминации «ложных причин» (или по крайней мере процедура выделения одной из возможных причин в качестве наиболее достоверной) с тем, чтобы в итоге осталась одна-единственная причина, которая затем будет использована в demonstratio propter quid («от причины к явлению»). Но каким образом можно элиминировать «неподходящие» причины или убедиться в наибольшей достоверности одной из них?

Один из способов — обратиться к данным дисциплины, занимающей в дисциплинарной иерархии более высокое положение, т. е. привлекая дополнительную информацию, представляющуюся более надежной. Скажем, при изучении движения планет можно использовать геометрические соображения⁶³. Таким образом, в идеале изучение любого явления должно проходить три стадии:

— выявление совокупности возможных причин посредством рас-суждений a posteriori;

— отсеивание «неподходящих» причин (используя, в частности, методы и констатации другой, «высшей» дисциплины) с тем, чтобы оставить одну истинную причину наблюдаемых явлений;

— использование выявленной причины в demostratio propter quid (т.е. в рассуждениях a priori), что позволит вывести необходимые (в том числе и ранее неизвестные) следствия (явления).

Вся эта трехстадийная процедура обозначалась термином regressus⁶⁴. Однако ее применение в астрономии (как, впрочем, и в других дисциплинах) сталкивалось с серьезными трудностями.

Описать наблюдаемые движения планет («спасти явления») можно было с помощью различных моделей (эксцентра; деферент + эпицикл; эксцентр + эпицикл; деферент + два эпицикла и т. д.) Трансформируя каждую из таких двумерных моделей в трехмерные (в духе theoricae) — можно было получить различные конфигурации планетных сфер. Но не было решительно никаких физических оснований для предпочтения какой-либо одной структуры («системы мира») перед всеми прочими, ведь мы видим лишь движения планет, их траектории относительно Земли, а не эпициклы, деференты и эксцентры⁶⁵.

Поэтому вся описанная выше идеальная схема оказалась неприменимой. «Бог-Творец расположил эти [небесные] тела так далеко от наших органов чувств, — жаловался в конце XVI столетия автор астрономического руководства, — что мы не в состоянии ни выработать принципы доказательства для них (так, как мы можем это сделать в других науках об иных вещах), ни установить, что является естественным и известным, с помощью чего мы могли бы затем определить причины отдельных видимостей»⁶⁶.

О том же писал и Альберт (Войцех) Брудзевский (Wojziech z Brudzewa; 1445—1497), польский астроном, преподававший в Ягеллонском университете в Кракове, когда там учился Коперник⁶⁷: «Существуют ли в действительности эти эксцентры в сферах планет, не знает ни один смертный (qui quidem eccentrici an veraciter existant in sphaeris planetarum, nemo mortalium novit...)»⁶⁸.

Замечу, что возникающие трудности авторы XV—XVI столетий связывали не с какими-то роковыми особенностями объектов, изучаемых астрономами, но исключительно с удаленностью этих объектов от наблюдателя. (Коперник, замечу попутно, осознал иное — дело не в удаленности космических объектов от земного наблюдателя, а скорее в его недостаточной удаленности от них, в силу чего наблюдатель не может взглянуть на планетную систему со стороны).

Иными словами, невозможность реализовать метод regressus имела практический, а не принципиальный характер. Именно в таком контексте следует понимать и высказывание Меланхтона: «Слушатель должен понять, что эта конструкция, состоящая из многих орбит и эпициклов, была придумана геометрами для того, чтобы можно было показать законы и условия движения, а вовсе не представляет собой такое устройство, которое действительно существует на небе, хотя следует признать, что некоторые из таких орбит действительно существуют»⁶⁹. Вряд ли такую позицию — «etsi aliquem esse orbes» — можно назвать инструменталистской⁷⁰.

И то же можно сказать по поводу позиции А. Осиандера, который в предисловии к De Revolutionibus отметил техническую невозможность для астронома выйти за рамки demonstratio quia: «Действительно, всякому астроному свойственно на основании тщательных и искусных наблюдений составлять повествование о небесных движениях. Затем, поскольку никакой разум не в состоянии исследовать истинные причины или гипотезы этих движений, астроном должен изобрести и разработать хоть какие-нибудь гипотезы, при помощи которых можно было бы на основании принципов геометрии правильно вычислять эти движения как для будущего, так и для прошедшего времени (...) Ведь и так уже достаточно ясно, что наука совсем не знает простых и глубоких причин видимых неравномерных движений (...) Поскольку же для объяснения одного и того же движения предоставляются различные гипотезы (как, например, для движения Солнца — эксцентр и эпицикл), то астроном скорее примет ту, которая будет самой легкой для понимания. Философ, вероятно, потребует в большей степени похожую на истину; однако никто из них не сможет ни постичь что-нибудь истинное, ни передать это другим, если это ему не будет сообщено божественным откровением (...)

Во всем же, что касается гипотез, пусть никто не ожидает получить от астрономии чего-нибудь истинного, поскольку она не в состоянии дать что-либо подобное...»⁷¹.

Осиандер не отрицает ни того, что высшей целью натуральной философии является познание истинных причин явлений, ни того, что эта цель достигается процедурой «доказательной регрессии», но он обращает внимание на то, что, как выразились П. Баркер и Б. Гольштейн, «для астронома на Земле они (истинные причины явлений. — И.Д.) доступны только посредством божественного откровения», ибо только Создателю известны эти причины, да, пожалуй, еще тем, кто «similarly well placed»⁷². И если астроном намерен сохранить гармонию в строе artes liberales⁷³, он не должен из геометрических предпосылок делать физические выводы.

Специфика астрономии в том и состоит, что все, кто посвятил себя этой науке, не в состоянии воочию увидеть Космос из внеземной позиции, отсюда — невозможность получения demonstratio propter quid. Поэтому — и здесь следует согласиться с П. Баркером и Б. Гольдштейном — астрономов XV—XVI столетий (Рейхольда, Мёстлина, Вюрштайзена и многих других) было бы неправильно оценивать как инструменталистов (или как фикционалистов), но, скорее, как «вечно разочарованных реалистов (perpetually frustrated realists)»⁷⁴, притом, что в целом ни один термин, «ни "реализм", ни "инструментализм", не характеризует вполне то затруднительное положение, в котором оказался астроном в шестнадцатом столетии»⁷⁵. Теперь перейдем к анализу отношения к теории Коперника в католическом мире в начальный период Контрреформации⁷⁶.

Примечания

1. Письмо Меланхтона Иоахиму Камерариусу от 6 ноября 1531 г. (Corpus Reformatorum, 1834—1852. T. 2. P. 551).

2. Это издание De sphaera 1531 г. затем много раз перепечатывалось в Виттенберге.

3. Corpus Reformatorum, 1834—1852. T. 2. P. 531. — Следует отметить, что термин «атеист» имел в XVI столетии несколько иной смысл, чем тот, в котором он используется в настоящее время. Атеистом называли не того, кто отрицал существование Бога (если таковые люди вообще были в то время), но того, кто отрицал какие-либо фундаментальные утверждения о Боге и вере. (См. Подр.: Walker D., 1955).

4. Corpus Reformatorum, 1834—1852. T. 11. P. 808.

5. Ibid. T. 5. P. 822—823.

6. Ibid. T. 2. P. 816.

7. Ibid. T. 2. P. 817.

8. Methuen Ch., 1998. P. 83. — Здесь Меланхтон следует аристотелевой концепции качественного различия над- и подлунного миров (Corpus Reformatorum, 1834—1852. T. 13. P. 223).

9. В предисловии к трактату Г. Пурбаха Theoricae novae planetarum (1535), Меланхтон писал: «Разумеется, правильно говорят, что, если не обращаются к познанию небесных тел, то вся остальная философия становится несовершенной и ущербной (mancam atque mutilam)» (р. 3). Довольно сильное — по сравнению с традиционной средневековой позицией — утверждение.

10. Правда, астрологическое знание и раньше так или иначе входило в западноевропейский curriculum. Но Меланхтон придал «искусству астрологии» куда более высокий статус, связав его с доктриной провиденциальной мощи Бога и всей системой протестантского (Виттенбергского) богословия, тем самым заново открыв то, что Г. Блюменберг назвал «Bildungswert» астрономии и астрологии (Blumenberg H., 1987. P. 321). Впрочем, Лютер не очень-то разделял меланхтоновы астрономо-астрологические увлечения, высказываясь о них со свойственной ему грубоватой иронией: «Я полагаю, что Филип занимается астрологией так же, как я пью — как приму крепкого пива, так лезут в голову суровые мысли» ([Luther M.], 1967—1968. Bd 1, N 17. S. 1531).

11. Лат. audacia имеет два ряда значений: смелость, отвага, а также — дерзость, наглость и т. п.

12. Подр. см.: Burmeister K.H., 1966—1968. Bd 1. S. 47.

13. О близости протестантской идеологии и принципов науки начала Нового времени см. также: Косарева Л.М., 1989.

14. Corpus Reformatorum, 1834—1852. Т. 4. P. 679. — По поводу смысла последней фразы в литературе имеются различные толкования. Одни авторы (см., например, Breen Q., 1952. S. 25, а также: Blumenberg H., 1987. P. 324) полагают, что Меланхтон высказался за то, чтобы власти воспрепятствовали распространению коперниканства. Однако Ш. Мэтьюэн считает, что речь идет о другом. Вызвавший полемику среди историков фрагмент из письма Меланхтона Митобиусу начинается так: «Посмотрел диалог и выступил против [его] издания. Толки сами собой потихоньку утихают, но кто-то ведь может... (Vidi dialogum, et fui dissuasor editionis. Fabula per sese paulatim consilescet; sed quidam putant...)» и далее, как цитировано выше в этой сноске. Меланхтон и в этих словах, и в последнем предложении рассматриваемого фрагмента осуждает двоеженство ландграфа Гессена Филиппа I Великодушного, который вступил в брак с Маргаритой фон дер Сааль при жизни первой жены (которая, впрочем, дала на то согласие). Именно на этот факт и должны были обратить внимание имперские власти (Methuen Ch., 1998. P. 92, n. 127). Но в любом случае, даже если Меланхтон и не призывал бороться с гелиоцентрической теорией силами государственной власти, его отношение к коперниканской космологии было явно отрицательным.

15. Меланхтон намекает здесь на историю с эпиграммами Лемниуса. В то время слово «энтузиазм» имело скорее негативный оттенок и означало неумеренность, одержимость, чрезмерную эмоциональность, а также «экзальтацию разума» и сильное душевное волнение.

16. Corpus Reformatorum, 1834—1852. T. IV. P. 847.

17. Ibid. T. XIII. — Кроме того, сохранились две рукописи, содержание которых прямо соотносится с этим учебником: Physicae seu naturalis philosophiae compendium (ок. 1543 г.) [Библиотека Ватикана, Pal. Zat. 1038, с пометами Меланхтона] и De supputatione motus solis [Huntington Library, San Marino, California; MSPR 5974, рукою Меланхтона].

18. Blumenberg H., 1987. P. 324.

19. Что касается упрека в amor novitatis, то здесь Меланхтон не вполне последователен, поскольку не далее как в следующих двух предложениях он указывает на древние корни гелиоцентризма (Corpus Reformatorum, 1834—1862. T. 13. P. 216).

20. Ibid.

21. Ibid.

22. Ibid. P. 244.

23. Ibid.

24. Левый столбец: «Но некоторые либо из любви к новизне, либо с целью показать свою одаренность рассуждают о движении Земли и уверяют, что ни восьмая сфера, ни Солнце не движутся, хотя при этом они приписывают движение прочим небесным сферам, а Землю помещают среди звезд. Но игры, эти придуманы не сегодня. Есть книга Архимеда об исчислении песчинок, в которой рассказывается, что Аристарх Самосский излагал этот парадокс, [будто] Солнце неподвижно, а Земля обращается вокруг Солнца.

И хотя изобретательные мастера стремятся ко многому с целью развития своего дарования, все же высказывать явно абсурдные мнения недостойно и вредит образцу. Надлежащий образ мыслей состоит в благоговейном признании истины, открытой Богом, и в нахождении утешения в ней (...)».

Правый столбец: «Но некоторые рассуждают о движении Земли и говорят, что ни восьмая сфера...» и далее, как в первом издании, кроме выделенной курсивом фразы.

«И хотя изобретательные мастера стремятся ко многому с целью развития своего дарования, все-таки пусть те, кто помоложе знают, что им не [следует] утверждать подобное. Пусть они со школьной скамьи полюбят принятые с общего согласия мастеров мнения, кои вовсе не абсурдны и когда они поймут, что истина, открыта [нам] Богом, пусть воспримут ее с почтением и найдут в ней утешение...».

25. Впервые на указанные различия в текстах 1-го и 2-го изданий Initia doctrinae physicae обратил внимание Эмиль Вольвиль еще в 1904 г. (Wohlwill E., 1904). Однако в англоязычной литературе это наблюдение Вольвиля прошло незамеченным до, примерно, 1980-х гг. Во всяком случае Т. Кун, по-видимому, не знал о статье Вольвиля, когда писал The Copernican Revolution (1-е изд. — 1957 г.).

26. Blumenberg H., 1987. P. 326.

27. «His et similibus observationibus moti (т.е. Солнца и положений равноденствия. — И.Д.) Copernicum magis admirari et amare coepimus» (Corpus Reformatorum, 1834—1852. Т.И. P. 839). Как заметил Г. Блюменберг, «в вопросе о периодичности вариаций длины года люди в Виттенберге были уже "коперниканцами"» (Blumenberg H., 1987. P. 740).

28. Corpus Reformatorum, 1834—1852. T. 7. P. 951.

29. Ibid. T. 13. P. 276. — Этот фрагмент был изъят из второго издания Initia doctrinae physicae (1550, fol. 89), вместе с обсуждением относительных расстояний между Солнцем, Луной, Меркурием и Венерой, которое имелось в первом издании.

30. Подр. см.: Gingerich O., 1973, esp. р. 48—50; Birkenmajer A., 1972. P. 765; Westman R.S., 1975. P. 175—178.

31. Характерный пример — трактат Hypotyposes orbium Coelestium, quas Appellant Theoricas Planetarum: congruentes cum Tabulis Alphonsinis & Copernici, seu etiam tabulis Prutenicis; in usum Scholarum publicatae (Argentorati: Theodosius Rihelius, [1568]; трактат вышел под именем Conradus Dasypodius, но его настоящим автором являлся К. Пецер).

32. См. подр.: Westman R.S., 1975. P. 180.

33. «В оценке коперниканской теории Меланхтоном можно усмотреть известный прагматизм. Видимо, он хотел сказать, что в новом учении есть кое-что полезное для студентов и профессоров. В личностном же плане здесь просматривается мягкая форма патернализма, та форма терпимости, которая, возможно, напоминает один старый парадокс: желание поддержать нечто новое (to encourage some experimentation) приводит в итоге к предпочтению уже известного (т.е. новое — это хорошо забытое старое. — И.Д.)» (Westman R.S., 1975. P. 174).

34. Эта книга хранится ныне в Crawford Library Королевской астрономической обсерватории Эдинбурга.

35. Westman R.S., 1986. P. 84.

36. Dreyer J.L.E., 1890. P. 183—185.

37. Kusukawa S., 1995. P. 173.

38. Ibid.

39. Любопытно, что, когда Камерарий (человек весьма близкий Меланхтону) в 1535 г. (sic!) составлял гороскоп для Альбрехта Прусского, он, как свидетельствуют документы, пользовался советами «старого каноника из Фромборка» (Ibid.). Вполне возможно, что этим каноником был Коперник.

40. Duhem P., 1908.

41. По оценке Р. Уэстмана, в период между 1543 и 1600 гг. только десять человек можно отнести к числу «коперниканцев» (хотя в полном смысле слова к «гелиоцентристам» можно отнести лишь часть из них): И. Ретика, М. Местлина, К. Ротманна, И. Кеплера, Г. Галилея, Дж. Бруно, Т. Диггеса, Т. Хэрриота, Д. де Цунига и С. Стевина. Разумеется, этот список требует к себе весьма критического отношения, но я здесь не буду останавливаться на его анализе. В любом случае, подлинных коперниканцев в указанный период можно было пересчитать по пальцам (см.: Westman R.S., 1986. P. 85)

42. Birkenmajer A., 1972; Henderson J.A., 1991; Westman R.S., 1975.

43. Детальный анализ инструменталистского подхода к научной теории дан в монографии Э. Нагеля (Nagel E., 1961), согласно которому, «центральное утверждение инструментализма сводится к тому, что теория не является ни кратким описанием, ни обобщенным представлением отношений между наблюдаемыми данными; напротив, считается, что она есть некое правило, определяющее принцип анализа (a rule of a principle for analyzing) и символического представления некоторых данных обширного опыта (certain materials of gross experience) и в то же время инструментом, используемым в том или ином методе логического вывода утверждений наблюдения из других подобных утверждений (in a technique for inferring observation statements from other such statements)» (Ibid. P. 129). При этом Нагель ссылается на более ранние работы Чарльза Пирса (Ch. Pierce; 1839—1914) и Джона Дьюи (J. Dewey; 1859—1952). Согласно «реалистической» точке зрения, «если теория поддерживается эмпирическими данными, то объекты, явно постулируемые этой теорией (например, атомы, в случае атомной теории), должны рассматриваться как физически реальные в той же мере (on a par with), в какой физическая реальность обычно приписывается известным объектам, таким как палки и камни» (Ibid. P. 117—118). (См. также: Fine A., 1986.)

44. Junctius F., 1577. P. 10.

45. Jardine N., 1984. P. 226.

46. Weisheipl J.A., 1975.

47. Цит. по: Jardine N., 1984. P. 232.

48. Wursteisen C., 1568. s/p (b6r).

49. Prischlin N., 1586. P. 40—43; 258—260.

50. Согласно Рамусу, каждый раздел математики определяется определенной практической целью: арифметика — это искусство счета; геометрия — искусство измерения; астрономия — искусство предсказания небесных явлений. Поэтому, скажем, геометрическая теорема — это не утверждение, касающееся неких абстрактных геометрических сущностей, а обобщение результатов, полученных в процессе измерения реальных тел. По словам Н. Джардайна, Рамус «рассматривал астрономические правила также как обобщения, касающиеся положений (координат) видимых небесных тел, а не как закономерности реальных небесных движений. Эпистемология Рамуса, в отличие от его влиятельных дидактических теорий, привлекла мало внимания. Однако терминология, которую он использовал в своих нападках на логику и методологию Аристотеля, см. его Animaversionum Aristotelicarum libri XX (Paris, 1548. — И.Д.), наводит на мысль, что он весьма скептически относился и даже отрицал самое возможность выявления причин, лежащих в основании явлений» (Jardine N., 1984. P. 234). См. также: Verdenk J.J., 1966.

51. Цит. по: Jardine N., 1984. P. 237—238.

52. Westman R.S., 1975; Alton E.J., 1981.

53. Так, в предисловии к Theoricae novae Пурбаха Рейнхольд писал: «...великое разнообразие планетных движений не вытекает из некоего нерегулярного движения небесных сфер, как может показаться неискушенному взгляду (...) Астрономы приписывают этой великой [видимой] нерегулярности... простую и ясную причину, а именно: одинаковые и по своей природе разномерные движения кажутся нам иными, потому что они осуществляются по экс-центрам, а также потому, что многие простые движения, будучи, так сказать, различным образом соединенными, дают все вместе одно нерегулярное движение (...) Но тогда сам факт соединения вместе великого множества небесных движений должно приписать искусству, или, скорее, несовершенству нашего разума» (цит. по: Jardine N., 1984. P. 242.).

54. Jardine N., 1984. P. 245.

55. См. например: Stafleu M.D., 1987. P. 31 («В античной и в средневековой философии проводилось различие между физикой и астрономией. Первая интерпретировалась в реалистическом духе, тогда как вторая — в инструменталистском»). В другом месте указанной монографии читаем: «Инструментализм — это отнюдь не современное изобретение (...) Во времена коперниканской революции многие весьма умеренные люди советовали коперниканцам занять такую позицию» (Ibid. P. 192). И далее автор ссылается на статью П. Файерабенда (Feyerabend P., 1964. P. 280—308), который утверждал, что только инструменталисты могли придерживаться теории Коперника. И Стафлё, и Файерабенд указывают на Осиандера — автора анонимного предисловия к De Revolutionibus — как на пример типичного инструменталиста. «Известно, — писал Файерабенд, — что он (Осиандер. — И.Д.) был инструменталистом как по философским, так и по тактическим причинам... а также потому, что инструментализм соответствовал одной из наиболее влиятельных традиций в астрономии... У него были также и физические основания для принятия этой философии: в реалистической интерпретации учение Коперника было несовместимо с очевидными фактами» (Фейерабенд П., 1986. С. 250). Под «физическими фактами» Файерабенд имеет в виду отмеченную «зловредным Осиандером» проблему соотношения между величиной планеты, ее яркостью и ее удаленностью от центра обращения.

В свою очередь Стафлё причисляет к инструменталистам кроме Осиандера также кардинала Р. Беллармино, который советовал Галилею встать на эту позицию, а также папу Урбана VIII, настоявшего на включении в Dialogo Галилея знаменитого фрагмента о божественном всемогуществе (Stafleu M.D., 1987. P. 192).

56. Jardine N., 1982. P. 185. См. также: Jardine N., 1984. Ch. 7. Джардайн здесь полемизирует с оценками Р. Уэстмана (Westman R.S., 1980) и Ф. Крафта (Krafft F., 1973. P. 243—275).

57. При этом некоторые авторы, как, например, Джованни Капуано (G.B. Capuano) связывали воедино три контекста: математико-астрономический, натурфилософский и астрологический. См.: Brudzewo A., 1900. P. 11—13.

58. Jardine N., 1982. P. 185—188.

59. Aiton E.J., 1981. P. 88—89; Litt Т., 1963. Ch. 28.

60. Аристотель, 1978. Вторая аналитика, I. 2: 71b17—72b4; I. 13: 78a23ff. С. 255—346; С. 259—261; 280. См. также: Wallace W.A., 1972. P. 10—18.

61. Отметим, что такая терминология не совпадает с принятой позднее И. Кантом и сохранающейся до сих пор.

62. Corpus Reformatorum, 1834—1852. Vol. 13. Col. 194.

63. В качестве иллюстрации можно привести фрагмент рассуждения Аристотеля о форме Земли: «Форма [Земли] должна быть шарообразной... [еще] и потому, что все тяжелые [тела] падают под равными углами [к касательной], а не параллельно друг другу, что естественно, [если они движутся] к шарообразному по своей природе [телу]» (Аристотель, 1981. О небе, II, 14, 297b, 18—21. С. 339).

64. Она интенсивно обсуждалась в работах как протестантских, так и католических философов и методологов. См. Подр.: Wallace W.A., 1992. P. 186—188; Kuhn H.C., 1997.

65. Barker P., Goldstein B.R., 1998. P. 248.

66. Frischlin N., 1586. P. 41.

67. Веселовский И.Н., Белый Ю.А., 1974. С. 69—89 et pass.

68. Brudzewo A., 1900. P. 26.

69. «...Auditor, ut fabricationem tot orbium et epicycli sciat a Geometris excogitatam esse, ut motuum leges et tempora utcunque ostendi possint, non quod tales sint machinae in coelo, etsi aliquous esse orbes, consentaneum est» (Corpus Reformatorum, 1834—1852. Vol. 13. Col. 244; оригинал: Melanchthon P., 1549).

70. Barker P., Goldstein B.R., 1998. P. 235.

71. Коперник Н., 1964. С. 549.

72. Barker P., Goldstein B.R., 1998. P. 251—252.

73. А это было очень важно для Осиандера. Неслучайно он начинает свое предисловие с указания на возможные опасения «некоторых ученых» будто коперниканская гипотеза может ниспровергнуть «издавна правильно обоснованные свободные искусства» (Коперник Н., 1964. С. 549). И весь дальнейший текст Осиандера — это разъяснение того, что подобные опасения совершенно безосновательны.

74. Barker P., Goldstein B., 1998. P. 253.

75. Ibid.

76. Более детально этот вопрос рассмотрен мною в монографии: Дмитриев И.С. Увещание Галилея. В печати.